РЦСДФ — Российская центральная киновидеостудия хроникально-документальных и учебных фильмов. «Процесс» — фильм про дело Промышленной партии по сфабрикованным материалам о вредительстве и саботаже в 1925–1930 годах. Ужасающий подробностями документ истории. Вопиющая ложь, поданная в формуле «правду, ничего кроме правды!» Как сказал бы Ильич: «Очень своевременный фильм».

Конец ноября. Продрогшая столица. Ползущий трамвай. Еще живой храм Христа Спасителя. Московские дворы, припудренные первым снегом. Под лай собак в Колонный зал конвоиры вводят прилично одетых, благовоспитанных людей. Сверкают люстры. Аншлаг, на галерке толпятся зрители. В партере советский люд принаряжен, как на премьере: много белых рубашек, на некоторых женщинах даже бусы. На сцене резные кресла, мерцают графины. Звучит звонок. Начинается тринадцатидневный спектакль, сочиненный Сталиным.

В ключевой роли председателя специального присутствия идеолог Большого террора и, что особенно любопытно, выходец из привилегированного польского рода Андрей Вышинский. Круглые очки, воротник белоснежной рубашки скреплен булавкой, внимательный взгляд, спокойный голос. А вот и обвиняемые: профессура, инженеры, увенчанные званиями и наградами, занимавшие высокие посты в руководстве советской промышленности.

Сегодня они сообщат партии и народу о вредительстве, предательстве Родине, контактах с белоэмигрантами, работе на иностранные державы, подготовке вооруженного восстания и интервенции. У каждого из них хорошая речь. Они с выражением произносят заученные роли:

И далее по распределенным партиям: о союзе с французским правительством, измене, подрыве промышленности, работы транспорта, народного хозяйства.

Других доказательств у следствия нет. Да и не нужно. Профессор Леонид Рамзин, которого Ленин назвал выдающимся ученым, готов сделать дополнительное заявление. Его артистичный рассказ о встрече с агентом вражеской разведки в Берлине в грязной пивной — просто шпионский детектив. Он называет себя руководителем преступной партии. И пока Рамзин себя красноречиво оговаривает, в воображении является Расплюев, требующий в «Смерти Тарелкина» всякого подвергать аресту: «Правительству вкатить предложение… учинить в отечестве нашем поверку всех лиц: кто они таковы? Откуда? Не оборачивались ли? Нет ли при них жал или ядов?»

Подсудимые инженеры и профессора один за другим признают себя виновными, «чистосердечно» признаются в измене первому социалистическому государству в мире. Это театрализованное коллективное самобичевание — принципиальное новаторство процесса Промпартии. Еще два года назад Шахтинское дело едва не развалилось: половина обвиняемых отказалась признать себя виновными. Здесь же, после долгих «репетиций» на Лубянке, после внезапной гибели несговорчивых подозреваемых все идет как по маслу.

Свидетель Осадчий прямо на сцене превращается в обвиняемого, обещая загладить неизгладимую вину. Обвинитель Крыленко заходится в жарком возмущении: он ни за что не поверит в чистосердечное раскаяние врагов или в их наивность. Публика в зале одобрительно гудит, поддерживая улыбками прокурора. Массы шлют коллективный привет своему защитнику ОГПУ и государственному обвинителю, требующему расстрела всех обвиняемых. Приветствуют смертную казнь — «высшую меру социальной защиты». Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Процесс, показанный обстоятельно, подробно, долго — втягивает в себя, как морок. Как ночной кошмар — невозможный и неотлипчивый. Кошмар, в котором жила, совершала трудовые подвиги и мечтала о светлом будущем страна. Контрапунктом к судебным сценам монтируется улица, запруженная демонстрациями и корчащаяся в нестройном крике толпы. В летящей снежной крупе лучи прожекторов освещают допотопные танки, бронемашины, транспаранты над толпой: «Смерть агентам Пуанкаре!», «Смерть двурушникам предателям партии и рабочего класса!» «Долой вредителей и саботажников», «Расстрелять!», «Слава ОГПУ!», «Ура!» А вот уже и публика в Колонном зале Дома Союзов рукоплещет, встречая окончательный приговор: «Правильно! Ура, товарищи».

И только вот эти временно недобитые интеллигенты отрезаны от единой народной массы. Одинокие. Растерянные. Обреченные.

Суд над интеллигенцией — очередной акт неостановимого процесса люмпенизации страны. Воодушевленного хоровода дружбы народа с карательными органами. Советского праздника смерти. Вот и в день оглашения приговора над профессурой по стране прокатилась волна митингов. Вышли на улицу и две тысячи студентов и профессоров МВТУ — альма-матер Рамзина, требуя одного: «Расстрелять!»

Сергей Лозница бережно и вдумчиво подходит к уникальному архивному материалу (в том числе и не вошедшей хронике в документальный фильм 1930 года «13 дней. Дело промпартии» Якова Посельского).

В режиссуре Лозницы тонкая игра с двойной оптикой. Это «представление» (у него, кстати, есть фильм с таким названием), в котором пропагандистское кино Посельского на глазах превращается в абсурдистский кинофильм в духе Кафки, снятый в стилистике 30-х годов. Видим, как операторы на малоподвижных махинах снимают судебный «президиум» и обвиняемых, потом разворачивают камеры на зрителей, прикрывающих глаза от ярких ламп — публика знает, что идет съемка, и работает на камеру «живой реакцией».

В машинерии судопроизводства крутятся свои винтики: смена стенографисток, конвойных, стаканов с водой. А вот советские люди у радиоприемника слушают репортаж со знакового судилища заговорщиков. А вот и титры, как в кино тех лет: белое на черном…

Финальные титры объяснят изумленному иностранному и не сомневающемуся отечественному зрителю: весь процесс — липа. Промпартии никогда не существовало, дело сфабриковано ОГПУ по личному указанию Сталина. Решив поставленные задачи (первейшая: удержать власть в руках партийной элиты, оправдать просчеты партийного руководства в управлении промышленностью, хищения и бесхозяйственность) вождь смягчится — некоторым осужденным расстрелы заменили десятилетним сроком. Да и не обязательно всех убивать. У показательных процессов другие задачи. Они исполняли роль генеральной репетиции перед Большим террором. Когда бред называется реальностью, реальность превращается в бред. Произвол ОГПУ, поддержанный народными массами, включает механизм планового уничтожения населения самим же населением.

Обо всем этом невозможно не думать во время просмотра. Как и о параллелях. О сегодняшних показательных, пусть и не столь кровожадных процессах. От суда над Pussy Riot до осуждения «крымских диверсантов», от Театрального дела до заговорщиков из «Нового величия», вознамерившихся «захватить власть в России путем государственного переворота». Слушая умницу Леонида Рамзина, навешавшего на себя всех собак, предложенных чекистским следствием, вспоминаешь, как водили на процесс Алексея Малобродского — в наручниках и с овчаркой. Как мытарили девочек Анну Павликову и Марию Дубовик, обведенных вокруг пальцем провокатором. Как Навального арестовывают на выходе из спецприемника. Как бездарное, провальное следствие отлучает от профессии Кирилла Серебренникова, Софью Апфельбаум, Алексея Малобродского. (Еще одна параллель. В отрепетированном спектакле по делу Промпартии были свои ляпы. Например, «свидетельства» о встрече профессоров с богатым предпринимателем Павлом Рябушинским в Париже. Но вот досада: выяснилось, что тот скончался в 1924-м.)

Выходит, почти век мы бредем по фантасмагорическому лабиринту следом за Йозефом К. из «Процесса» Кафки — в погоне за таинственным приговором, который вряд ли прояснит суть обвинения человеку из толпы. И все это под истерические вопли «пастырей», взывающих к войне и во всех проблемах ищущих вину Украины, Америки и кинематографистов — осквернителей отечественной истории.

А хорошо бы показать «Процесс» Лозницы в прайм-тайм по Первому, который сегодня с таким задором реабилитирует Сталина. Увидело бы теленаселение, как закончили славный путь юристы-пропагандисты. Обвинитель Крыленко, доросший до поста министра юстиции, был расстрелян в 1938-м по делу… фашистско-террористической организации альпинистов и туристов. Андрей Януарьевич Вышинский умер в одночасье в США в 1954-м — его тело в тот же день переправили в СССР. Его смерть — словно иллюстрация финала романа Кафки. Там двое неизвестных выволакивают Йозефа К. из дома. Увидев нож, К. понимает, что лучше бы ему самому зарезаться, но не может «выполнить свой долг до конца и снять с властей всю работу». За эту «последнюю ошибку» он немедленно расплачивается: в каменоломне на окраине города неизвестные втыкают нож в его сердце, исполняя приговор некоего суда. «Как собаку», — успевает подумать К.