…Не похоже, что автор пьесы, младший сын Валерия Фокина, собирается провести жизнь в тени отца. Возможно, на наших глазах рождается феномен. Лет через десять будет ясно: это по-настоящему значительный писатель и мыслитель или просто еще один человек, умеющий складывать слова. Но не только возраст и не только толщина недавнего романа «Лучи уходят за горизонт» — ​670 страниц — ​здесь существенны. Этот громоздкий, перенасыщенный людьми, событиями, идеями и сведениями текст кипит изнутри страстью к переустройству жизни. Самый главный его посыл — ​необходимость улучшения грядущего. Кому-то он покажется очередным опытом с избыточной страстью к умозрениям, а кто-то увидит: текст унаследовал грандиозный посыл русской литературы — ​сострадание. В нем смешаны материки и концепции, Восток и Запад, наука и политика, и он претендует на большую историческую мысль. О том, как должно быть устроено будущее человечества.

— Вы с Хуго Эрикссеном, такие два «мажора», благополучные столичные мальчики, выстроили историю, в которой явно ощутима боль за происходящее: спектакль «Демагог». Как вы друг друга нашли?

— Хуго хотел участвовать в режиссерской лаборатории, которая шла в Петербурге на Новой сцене Александринского театра, и хотел сделать «Ближний город» Ивашкявичуса. Но там было правило: возраст драматурга — до 30 лет, и я ему показал свою пьесу. Он мне сразу сказал, что он человек аполитичный, но мы с ним стали ее обсуждать. Он говорил: политика меня не касается. А я говорил, это все равно будет тебя касаться, это касается тебя каждый день. Но в главном я нашел в нем родственную душу: вот мы здесь живем, ходим в кафе, занимаемся театром, а каждый день не так далеко, на расстоянии нескольких часов от нас умирают люди. Да, вроде у нас все хорошо, но в мире, как говорит отец главного героя «Лучей», миллиарды людей, живущих на 2 доллара в день. Миллионы, испытывающие потребность в питьевой воде. Идут объявленные и необъявленные войны, на которых погибают люди. Мы должны помнить об этом день ото дня.

— Ты действительно написал эту пьесу в 17 лет?

— Да, осенью 13-го года. Я писал курсовую про Аристофана и пелопонесскую войну, и вся история Клеона и афинской политической жизни показалась мне безумно интересной. Я решил написать пьесу, чтобы избежать деталей. Потому что какая разница, что происходит на бытовом плане, важно, что кожевник Клеон выходит к народному собранию и склоняет к безумию народ-демократ.

— Закон Диопифа, о котором там речь, это что?

— Это фактически закон об оскорблении чувств верующих. В Древней Греции отношение к религии было очень двойственное. С одной стороны, все были более или менее материалисты, но внешние обряды почитания, понимание того, что боги — ​то, что нас сплачивает, вся внешняя атрибутика — ​перед каждым заседанием принести жертву, вовремя зажечь жаровню — ​исполнялась неукоснительно. И вот жрец Диопиф предложил народному собранию закон: запрещается глумление над богами, святилищами — ​над всем, что свято для наших граждан. Когда Клеон стал с товарищами искать, как свалить Перикла, он наткнулся на его учителя, философа Анаксагора, который был первым глобалистом, говорил о том, что солнце — ​огненный шар, наша родина — ​звезды, а люди везде одинаковы. Клеон обвинил его в том, что он нарушает закон, чтобы так, через ближайшее окружение Перикла, подобраться к «первому гражданину».

— Роман «Лучи уходят за горизонт» по сути твой дебют?

— Да, это самый первый мой серьезный текст, я начал писать его зимой 2014 года с ощущением, что он должен быть о том, что все так или иначе в нашем будущем устроится. Потом через три месяца случился Крым. Потом случился «Брексит», потом выиграл Трамп, а потом я понял: дело не в конкретном прогнозировании, а в том, что люди продолжают жить и бороться за то, что для них важно, в любых условиях. И будет ли Англия в Евросоюзе, состоится ли импичмент Трампа — ​все это вторично.

— Действие заканчивается в 2091 году…

— Когда я начинал писать, меня вдохновило одно высказывание: мы очень боимся будущего, нам кажется, что за закрытой дверью прячется тигр, хотя никаких доказательств этому нет, надо открыть и посмотреть — ​может, там сундук, может, там принцесса или просто ничего нет. Но даже если вы думаете, что там тигр, приготовьтесь и открывайте, а не сидите и не дрожите в углу… Я почувствовал, что у меня тоже есть такой страх, совершенно непонятный, и по мере написания он исчез, я понял, что все будет, скорее всего, не так уж и плохо.

— Роман футурологический, с множеством рискованных прогнозов. Как ты готовился?

— Стал много читать научную литературу, в частности по нейробиологии, меня особенно интересовало, можно ли нейробиологически программировать человека, менять его через воздействие на мозг.

— У тебя, как у твоих героев, есть собственный проект счастья для человечества?

— У меня?! Но ведь есть концепция «открытого общества», суть которой в том, что никто не должен решать, что есть счастье, нужно просто выстроить динамичное и открытое изменениям общество. Мы не знаем, что возникнет в науке через 20 лет: с появлением новых обстоятельств, новых вводных мы должны быть готовы переосмыслить свою жизнь. И надо предоставить людям возможность делать свой выбор, но не между обманом и обманом: чтобы свободно выбирать, человек должен иметь исчерпывающую информацию. Наука может сделать мир лучше не абстрактными философствованиями, а вполне конкретно. Для того чтобы построить эффективное общество сегодня, в 2018 году, уже не надо изобретать велосипед. У нас есть такое количество данных, сведений, материалов, что просто нужно принимать решения, основываясь на этих данных.

— Откуда у тебя эта склонность к глобальному взгляду на мироустройство? Когда это возникло и почему?

— Наверное, с чтения научной фантастики в детстве и обучения на историческом факультете МГУ в дальнейшем. Наш факультет учит строгому мышлению. Вы только за первый курс проходите весь Древний Восток, всю античность и еще половину истории России, и когда просто начинаете сопоставлять, картина мира складывается.

— Прости за нарушение границ частной жизни, но это кажется вполне очевидным из книги: ты веришь в Бога?

— Нет.

Когда я писал книжку, да, я верил в Бога. Идеи христианства на меня вообще значительно повлияли. Меня тогда очень привлекала теория Тейяр де Шардена и ее продолжение у Фрэнка Типлера, то, что называется «Точка Омеги». Про то, что в процессе эволюции человек станет Богом и равным Богу. Но книжка писалась два года, я серьезно увлекся наукой, не только «профильными» политологией и экономикой, но и «естественными» биологией, физикой, космологией.

— И это разрушило твою веру?

— …у нас на втором курсе читал профессор Дмитриев. Пожалуй, лучший преподаватель, который у меня был в жизни. Бегая по аудитории, он просил то одного студента, то другого: назовите какой-нибудь факт! Например, Яна Гуса сожгли. А теперь спросите себя — ​а так ли это? Откуда вы это знаете? Какие есть факты? Почему вы им доверяете? А вы сами как на это смотрите? Представьте себе, что вы Ян Гус: как мыслили люди в его время?

Эта методология зашла в меня очень глубоко. Методология безжалостного критического отношения к любой мысли, которая тебя посещает, попытка подвергнуть критике любое доказательство, которое возникает, самой жесткой, самой беспощадной.

— Школа плодотворного сомнения?

— Да, сомнения во всем. В рациональной сфере у нас нет доказательств бытия Божьего. А дальше уже каждый решает для себя. Если мы признаем мистическую суть жизни, то понимаем, что весь этот холодный безжалостный космос — ​он для нас, это инкубатор для того, чтобы мы появились и жили. А если не признаем, то нас просто нет на карте мира. Но с точки зрения научного познания, которое я исповедую, если доказательств нет в рациональной сфере, их нет вообще. «Иррациональные» доказательства не в счет, потому что наш мозг так сформирован эволюцией, что пытается найти связи там, где их нет, и подсознательно все оправдать. Есть эксперименты по стимуляции височных долей мозга, которые позволяют человеку ощутить божественное присутствие, да практически можно вызвать любой мистический опыт. Все эти вещи объяснимы.

— Весьма самонадеянно звучит, мне кажется. Замечу лишь, что Даниил Гранин как-то рассказал мне, что крупнейшие ученые, с которыми ему выпало встречаться (физики и биологи, среди них был Тимофеев-Ресовский, например), на определенном этапе своей работы начинали думать, что кроме конструкторской деятельности Бога нет объяснений огромному числу научно доказанных истин.

— Это известная точка зрения, они имеют на нее право. Но вот что важно: тут дальше встает очень серьезный вопрос: как жить с подобным ощущением, с пониманием, что мы — ​это ничто. Но если нет смысла жизни, спущенного сверху, возможно, стоит его сформулировать самим. Я верю в то, что альтруизм и моральное поведение в нас, в наших генах. И знаменитое «если Бога нет, то все дозволено» — ​неверно. В самом человеке заложены некие моральные начала. Социум может их либо развить, либо погубить. А дальше либерализм, либеральный гуманизм, научное мышление.

— И сегодня ты скорее рационалист?

— Абсолютно!

— Или ты хотел бы думать о себе как о рационалисте?

— Нет, я абсолютно рациональный романтик!

— Что на свете тебе кажется важным?

— Люди. Исключительно люди. Ничего не надо — государств, стран, танков, растений, планет. По-настоящему интересны только люди, и то, что они создают. Люди — это то, что действительно важно. Помните, как у Лема: «человеку нужен человек»! Это этика гуманизма.

— В книжке 670 страниц, и я встречала читателей, которые говорили: ее трудно одолеть.

— Понимаю. Может, я не стал бы сейчас писать «Лучи», если б у меня была уверенность, что проживу до сорока–пятидесяти: через 20 лет я буду мудрее, опытнее, и тексты, скорее всего, тоже будут гораздо лучше, но если я хочу сказать это сейчас, я должен сказать сейчас. Потому что дальше у меня может просто не быть этой возможности.

— Что лично для тебя означает уход, смерть?

— Это последняя строчка. Последняя перед эпилогом. Люди уходят, а их идеи, мысли… значит, и они сами продолжают жить в нас спустя тысячи лет.

— Это ты говоришь уже голосом историка. Тогда давай обсудим роль отца. Помню, лет двадцать назад, в «Сатириконе» после «Превращения» по Кафке он очень быстро спускался по лестнице; куда бежишь, спрашиваю. А он на ходу бросает: «Купать Кирилла. Ребенок должен чувствовать руку отца».

— Я чувствую эту руку до сих пор! Жесткую руку.

— Ну-ну. Акт его лучшей режиссуры, по-моему, как раз в том, что он тебя совсем не подавил.

— Да, отец невероятно лоялен. В воспитании он оставляет и всегда оставлял пространство для собственного умозаключения, собственного действия, собственного мнения. Иногда даже не споря с явным и опасным бредом, который излагал я. В том, что касается жизненной философии. Но при этом был всегда конкретен в каких-то важных повседневных вещах, включая творчество.

— Ты когда-нибудь представлял себе, как сложилась бы жизнь, если б ты не был сыном Валерия Фокина?

— Я для себя очень четко понимаю: невероятное везение. В таких случаях есть два пути. Первый: отодвинуть свою семью, отодвинуть отца, изменить фамилию, всего добиваться самому. С нуля. Второй: принять весь тот багаж, который по счастливой случайности дан при вступлении в жизнь, но нести за него ответственность. И помнить, что с тебя другой спрос. Раз мне многое дано, я должен этот аванс употребить на благо — ​не только свое. И это как раз одна из тех причин, по которым я сижу и пишу.

— Полагаешь, человеческая природа неизменна или изменима?

— Изменима, безусловно! Хотя расизм, шовинизм, ксенофобия, радикальный патриотизм — ​детища палеолита, и это все у нас в крови… Но за тысячу лет человек изменился. Ярчайший пример — ​политкорректность, слово, вызывающее в России оторопь. Хотя за счет прививок терпимости еще в школе, правильной работы социальных институтов мы можем избавиться от этих призраков, переосмыслить себя и свое место в мире.

— Когда ты последний раз плакал?

— Год и 18 дней назад. Я увидел в интернете в годовщину 11 сентября фотографию столпов света, который зажигают на берегу Гудзона.

— У вас с отцом откровенный диалог?

— Абсолютно. Все, что отец думает художественно, для меня сегодня крайне важно и на первом месте.

— У вас единая политическая позиция?

— Диаметрально противоположная. Это по умолчанию понятно, мы об этом не разговариваем.

— Он интересуется твоим взглядом на современную историю?

— Иногда. И по каким-то конкретным вопросам. Я полагаю, это не очень правильно, потому что нужно идти от общего к частному, понимать, что не так с системой в целом.

— И что не так, с твоей точки зрения?

— В государстве? Россия глубоко несовременная страна, она не просто отстает от мира, она идет в другом направлении. И технологии тут вторичны, первичны социальное развитие и гражданские права. Насколько высокотехнологичен Китай, но он становится по сути цифровизированным концлагерем с элементами Кафки, Оруэлла и Хаксли. Кстати, нам сейчас опасно бросаться в цифровизацию, потому что прогресс тут помогает не демократии, а как раз гибридным режимам, имитирующим частично демократию, частично авторитаризм.

Есть книга Норта (лауреата Нобелевской премии по экономике), Уоллиса и Вайнгаста «Насилие и социальные порядки». Там речь о трех главных условиях, благодаря которым можно перейти из состояния «естественного государства» к современному политически и экономически успешному обществу. Первое — ​наличие влиятельных общественных организаций, не связанных с личностью их лидера, второе — ​централизация насилия под контролем исполнительной власти. И третье — ​элиты пишут законы для всех и сами их соблюдают.

Авторы книги полагают, что к началу 2000-х в России складывалась ситуация, в которой все эти условия начинали медленно выполняться. Но пришли люди с идеей авторитарной модернизации и все это погубили. Но авторитарная модернизация — ​миф в политологии, ошибочная устаревшая концепция. В результате мы имеем то, что имеем. И нас еще ждет тяжелая борьба: усиление роли национальных государств, антиглобализм, национализм, доходящий до оголтелых стадий. Конфликт нового глобального мира, в котором главная ценность — ​человек и его права, и старого мира с границами, государствами, где человека бросают на амбразуру ради куска земли. Геополитика — ​тоже устаревшая, токсичная концепция, которой еще продолжают мыслить во всем мире. И самое обидное, что будет потеряно огромное количество времени. Но это все обречено на поражение. Потому что только гуманизм — ​это о людях, это работает, и это эффективно.

— Друзья есть у тебя?

— Есть. Я надеюсь!

— Ну и о чем сегодня говорят «русские мальчики, сойдясь на час в трактире»?

— Разные мальчики говорят на разные темы. Это как раз самое интересное. Некоторые о творчестве. Некоторые о политике. Некоторые о предпринимательстве и интернет-технологиях. Некоторые про девочек, тоже нормально.

— Ну еще бы! В твоем романе важную роль играет Сеть. Как изменилась, на твой взгляд, жизнь людей с ее появлением?

— Она стала более насыщенной. Ежедневно происходит эмоциональное подключение человека к глобальным событиям. Когда у тебя есть собственная сеть друзей в мире и ты видишь происходящее в разных странах их глазами. Работа интернета в этом направлении — ​шаг вперед, к более гуманному человечеству.

— Но я вижу, ты сам не испытываешь никакой тяги писать в Сети.

— Да, и меня за это постоянно ругают мои издатели.

— Чего ты не сделаешь ни при каких обстоятельствах?

— Могу сказать, чего бы я не хотел сделать ни при каких обстоятельствах. Не хотел бы предать то, что для меня важно. Это может выглядеть по-разному — ​например, улыбнуться и промолчать в компании, где обсуждается что-то, вызывающее подлинное отвращение. Исказить душу — ​самое страшное.

— Писательство что для тебя значит?

— Мне нравится работать с текстом. И вот это ощущение, что то, что я делаю правильно, я ни в коем случае не хотел бы потерять

— Твои любимые поэты?

— Мильтон, Блейк, Мандельштам, Георгий Иванов…

— Ты когда-нибудь зарабатывал деньги?

— Да, но я никогда не был в безвыходной ситуации. Не был в бедности или на грани ее. Но я очень хорошо знаю, что я этого не знаю. Понимаю, что огромный пласт тяжелого жизненного опыта прошел мимо меня, отдаю себе в этом отчет.

— Ты драться умеешь?

— Да. Даже стрелять умею. Мне нравилось стрелять, меня привлекало огнестрельное оружие, я ездил в тир каждую неделю в школе, учился стрелять с разных рук, с разных позиций, Там у нас висел шикарный плакат: «Всегда помните: объем мускулов не влияет на скорость полета пули»!