Ажиотаж вокруг фантастического романа «Остров Сахалин» — ​вещь в нашей литературной ситуации не совсем логичная. Место главных писателей у нас давно и прочно занимают Сорокин и Пелевин, а тут вдруг всполошились по поводу текста — на них обоих, ​и вместе, и по отдельности, похожего. Только этот текст попроще и пожанровее. Удивляться у нас стоит появлению реалистической, или почти совсем реалистической прозы про «здесь и сейчас», со всеми календарными и политическими признаками. Вроде «Текста» Дмитрия Глуховского или «Раунда» Анны Немзер (именно такое нетипично для нашей боящейся реальности литературы), но не антиутопии со спрятанными цитатами и намеками. К такому уже все привыкли. Ну или не совсем привыкли.

«Остров Сахалин» находится ровно на границе, разделяющей постмодернистскую и «интеллектуальную» литературу, — ​то есть предполагающую культурные ассоциации и метафоричность по отношению к современности — ​от литературы, скажем так, «потребительской», которую можно читать без оглядки, чисто «за ради интересу». Существует, разумеется, мнение, что разницы никакой нет — ​текст есть текст, да и вообще в наше время разница между интеллектуальным и массовым сошла на нет. Но мы-то знаем, что какой-нибудь роман Пелевина «Т» (вроде бы чистое фэнтези) мы читаем по-другому, чем что-то из серии того же Глуховского про метро.

Так вот, этот текст Веркина (успешного автора фантастики для подростков и лауреата специализированных премий) интересен в первую очередь как эксперимент над читателем — ​необязательно осознанный автором, дело не в этом. Уточним — ​над взрослым и подкованным читателем. Находиться на территории, которую предлагает нам книга Веркина, — ​непривычно и как то странно. Мы то ли должны отнестись ко всему с вниманием: к отсылке к Чехову, к ребусам, прозрачно шифрующим факты отечественной жизни (к примеру, в далеком, но все равно авторитаристском будущем интеллигент-националист ведет на радио передачу «Лотос и Погром»), к литературным и кино­реминисценциям, то ли можем на все это плюнуть и читать, не запариваясь.

И у того и другого способа есть свои достоинства и недостатки, но главный фокус состоит в том, что придерживаться одного из них практически невозможно. Получается такое дрожащее, перепрыгивающее от одного восприятия к другому чтение. Критики успели уже поругать «Остров Сахалин» за стилистическую, писательскую неровность: «кусками это талант и яркость, кусками — ​жеваная промокашка». Возможно, действительно этому тексту не помешало бы редакторское причесывание, но ощущение нестабильности, какой-то, что ли, вздрюченности эта неровность только усиливает.

В принципе «Остров Сахалин» — ​классическая антиутопия. Дело происходит через большое, но представимое количество лет, после почти уничтожившей биосферу земли Войны (с большой буквы). Мир переделен, той частью его, о которой мы читаем, на жестких сегрегационных началах управляет Япония (японцы и оставшиеся русские — ​наверху, корейцы и китайцы — ​внизу пирамиды). Запад отделен военными кордонами, и оттуда в империю проникает вирус, превращающий людей в зомби (вирус — ха-ха — называется МОБ, ​мобильное безумие). Этот скетч картины будущего вырисовывается уже на первых страницах, по ходу того, как главная героиня и рассказчица — ​молодая голубоглазая женщина по имени Сирень — ​добирается до Сахалина, места всеимперской каторги. Она едет туда, чтобы все там изучить: ее путешествие-исследование и составляет канву повествования. Изучить в качестве футуролога. Потому что футуролог — ​важное и облеченное полномочиями лицо в этой системе будущего.

Это остроумно. Нам описывают будущее, в котором — ​что экологически, что политически, что человечески — ​все ну прямо хуже некуда. А главный человек в этом будущем, выходит, — ​футуролог, то есть тот, кто должен обустроить и предречь следующее будущее. Хотя достаточно быть просто вменяемым человеком, чтобы сказать: «В будущем и в послебудущем будет все ужасно, лучше давайте все ляжем и умрем прямо сейчас».

От массы антиутопий, изображающих, согласно определению жанра, — ​как все будет плохо, — ​текст Эдуарда Веркина отличает неожиданная свежесть позиции. Он написан так, как будто все вокруг только и говорят о светлом будущем, о том, к примеру, что следующее поколение будет жить при коммунизме. Как будто кошмарность будущего это не общее место, а неожиданное прозрение. И не один раз за время болтанки повествования (и во многом за счет этой самой болтанки) это ощущение передается читателю.

Это полезное знание. Самые отвратительные вещи на свете происходили и происходят во имя будущего — ​причем как на территории государственной, так и на территории человеческой. Но вроде бы нельзя, не скатываясь совсем уж в глупость, сказать всем: «живите настоящим». У Эдуарда Веркина получилось. Не скатываясь.