Боба Дилана у нас переводили так мало и хаотично, что понять, отчего он считается великим поэтом и за что получил Нобелевку, решительно невозможно. Включаешь любой из ранних альбомов — ясно, великий. Начинаешь читать по-английски — и при некотором знании языка тоже вопросов нет. А по-русски никак.

Вообще-то русский Дилан существует, хотя это и трудно назвать переводами. Его создали в начале восьмидесятых два автора — Борис Гребенщиков и Майк Науменко. Листаю дилановские «100 песен и портретов» (Пальмира, 2018) и наталкиваюсь на знакомые фразы. Only a Pawn in Their Game — это гребенщиковская «Ты лишь пешка в их игре» (сравните с неуклюжим переводом Юрия Буркина из антологии: «В игре их он пешка лишь»). Its Alright Ma Im Only Bleeding — это «Все в порядке, просто у меня открылись старые раны» Майка.

Есть красивая легенда о том, как они на спор перевели дилановскую Desolation Row, 11-минутное сюрреалистическое полотно. У одного получился «Уездный город N», у другого «Комната, лишенная зеркал». И то, и то уже классика, но между ними — ничего общего. «Друг мой Ленский у пивного ларька сокрушался, что литр так мал», — поет БГ. «Лев Толстой залез в яму и отказался наотрез вылезать. Он поносит всех оттуда такими словами, что неловко их повторять», — поет Майк. К оригиналу все это отношения не имеет, но дилановский дух передан как нельзя лучше. Если б Дилан жил в России, именно это и написал бы.

Главное концептуальное решение принял Гребенщиков, с этого, по сути, и начался русский рок: «Дилан поет о своих делах, а мы должны о своих, нелепо делать вид, что ты живешь в Гринвич-Виллидж».

Это почувствовали составители «100 песен», пригласив переводить Дилана не только поэтов (Игорь Белов, Мария Галина, Аркадий Штыпель, Владимир Губайловский, Дарья Суховей и др.), но и действующих музыкантов: Умку, Псоя Короленко, Васю Васина из «Кирпичей», Женю Куприянова из «Барто», Максима Кучеренко из «Ундервуда», Силю из «Выхода». Музыканты в этом состязании выиграли у поэтов с разгромным счетом. Потому что не переводили, а перекладывали под голос, причем под свой собственный.

Вот, для примера, главная антивоенная песня 1960-х Blowin` in the Wind в версии Умки — «Вопрос на засыпку»:

Скажи, скажи, мой догадливый брат, Не ты ли знаешь, когда Забудет всемирный военкомат Съедать людей без следа?

Когда забудут друг в друга стрелять Христос, Моисей, Магомет? Лишь ветер на это ответ может знать, Лишь ветер знает ответ.

А вот Максим Кучеренко из «Ундервуда»: «В тюрьме живется безопасно, / Стена фильтрует злобный мир. / Глаза закрою, вижу часто / Казбек, Ай-Петри и Памир» (I shall be released). У Дилана не было и не могло быть Казбека с Памиром, но зато это неплохо звучит по-русски и передает дух оригинала. Это русские стихи, а не калька.

Дилан поет — как мы говорим, и в этом его сила. Дыхание свободное и естественное как ветер. У него нет комплекса профессионального литератора: я поэт и занимаюсь искусством. Нет, мы просто разговариваем и только. Да, время от времени в его предельно реалистичных текстах встречаются имена античных богов, библейских святых, персонажей старых и новых мифов. Это как если бы Шуфутинский цитировал Державина или Вилли Токарев — Мандельштама. Но боги у него совершенно земные, ничем не отличаются от продавца сигарет на перекрестке и официантки из бара. А мы, волей Дилана, становимся ненадолго богами.

Вот поэтому великий. Но чтобы ощутить это, перевести недостаточно. Нужно заново написать по-русски.