Он уже давно отцепился от обстоятельств места и отрешился от очередного безумного времени. Много он видел этих и таких суетливых, дурацких, шумных, захламленных чушью, пронизанных страшным возбуждением, захваченных злодеями времен. С тех пор, как он взял гитару и присел с ней на стул в полуночной забегаловке в Гринвич Виллидж пятьдесят лет назад, времена меняются, и меняются, и меняются. Все меняется к чертовой матери: мотоциклы, телефоны, юбки, прически, в мире стоит неумолчный шум дождя и перемен, и он слышит в этом шуме что-то такое, чего не слышит никто. Это звуки листвы в провинциальном городе, которого больше нет, шорох старой автомобильной покрышки, которую когда-то он от нечего делать гнал перед собой по трущобе, звяк стаканов на том утреннем фледу, где он сидел у окна с Дейвом ван Ронком, первым блюзменом белой Америки и лучшим поэтом городского подполья. И с ним была тогда Сюзи Ротоло, девушка с распущенными волосами, носившая расшитую цветами дубленку, девушка, дававшая ему вдохновение и спасавшая от неврастении.

Когда-то рядом с ним на сцене стояла Джоан Баэз в красной революционной косынке, и они пели вдвоем для сотен тысяч людей, вышедших на улицу, чтобы сделать мир лучше. На какой-то древней лесопилке он пил виски, чтобы потом в духе рок-н-ролльных времен разгоняться на мотоцикле и улетать в летаргию и нирвану. В группе «Странствующая Лажа» он бренчал на гитаре с Джеффом Линном, Томом Петти и йогическим Джорджем Харрисоном. С раввином он обнимался и надевал ермолку. Взлохмаченный, он выходил на улицу в дождевике и шагал, специально ступая прямо в лужи, для того, чтобы в его тихом и неустанном мозгу сильнее прорастали ростки и стрелки стихов. Везде он был и повсюду, на рок-сцене и в мотеле, где вы останавливались выпить кофе и поесть пончики, на мокрой крыше и на сухом асфальте, в центре Нью-Йорка и в далекой счастливой стране без названия, где много света и солнца. Но как туда попасть?

Небритый и чуть бухой, он пишет свои альбомы по старинке, то есть играя музыку, а не склеивая ее из тысяч кусочков. Гавайская гитара и хриплый голос на его дисках поют о потерянных временах и утерянных друзьях. Этот ностальгический звук абсолютно несовременен, он вне трендов и моды, за которыми Дилан, похоже, уже давно перестал следить: надоело. Но зато в его звуке есть виски и слеза, горечь и сила. Угрюмый и несколько раздраженный, он на концертах выходит на сцену, чтобы пропеть свои песни и уйти, не обращая внимания на то, что кричит, свистит или хочет от него публика.

Нобелевская премия по литературе в последние десятилетия превратилась в посмешище. Ее получали те, кто не умеет писать, кто просто не освоил этого ремесла. За их спинами уже много лет стоял Боб Дилан в своей соломенной шляпе с элегантной черной лентой и с платком, небрежно повязанном на шее, Боб Дилан, огромный в своей жизни и поэзии, как раскидистое дерево, произрастающее на почве Америки. Это дерево впитало в себя бури и ветры рок-революции, и тысячами своих листьев оно помнит всех, кто когда-то был и играл: Джими в гусарском ментике, и Джима Повелителя Ящериц, и Артура Ли с его невыразимой музыкой, и Дженис с любовью, переполнившей сердце, и Джона Чиполлину, посылавшего гитарные послания прямо на небо. Это премия рок-н-роллу и рок-поколению.

Океан многослоен, на разной глубине в нем происходит всякое. Холодные и теплые течения имеют разные направления. Медленно колышутся водоросли, и кричат чайки. Мелкие рыбешки плывут стайками по прогретой солнцем воде, тогда как в голубоватой глубине мощно идет кит курсом на север. Таков и Дилан в своей сложности смутного и при этом четкого стиха, Дилан, вместивший в себя тягучий фолк и драйвовый рок, Дилан, попеременно носящий шутовской колпак Санта-Клауса и соломенную шляпу джентльмена с брильянтами в электрогитаре.