И все-таки главный его инструмент — внушать легковерным, что все бесполезно.

Прекрасная штука — домашний арест! Прекрасно к домашним вернуться, помучась. Мне кажется, Родина, — вот тебе крест, — что это почти идеальная участь: как будто с доставкою на дом тюрьма, как будто она одомашнена, что ли. Она наименее сводит с ума из всех разновидностей здешней неволи. А взрослый ты людь или выросший деть — не так уже важно: для юных и старших куда безопаснее дома сидеть, чем в гости ходить и участвовать в маршах. Во время российских мучительных зим, надежно прикручены к женам и детям, мы все под домашним арестом сидим и даже порой упиваемся этим.

Приятно, что пару российских невест, которые тут в заключении кисли, решили спихнуть под домашний арест; но дело наводит на разные мысли. Ведь все это дело в столице родной (которое скоро дойдет до финала) — итог провокаций спецслужбы одной, которая часто названье меняла. Мы все-таки должное им воздаем: грешно уважать, но бояться их надо. У них провокация — главный прием, поскольку они представители ада; Господь отвернется, и тут они — шасть!

Он якобы мыслит, он морщит чело, трюизмы софизмами обезобразив, — но больше не может совсем ничего, как нас провоцировать, чисто как Азеф. Впервые попался он в давнем году, когда, подведя к запрещенному древу, он стал провоцировать в райском саду одну чересчур любопытную Еву; его провокация там удалась, прогневал он Господа делом нечистым и был ниспровергнут в зловонную грязь, где ползает, как подобает чекистам.

Хотел он, чтоб Господа Иов хулил, диктуя ему соблазнительный ропот, — но Иов его, как известно, спалил, поскольку имел убедительный опыт. Иной открывает доверчиво рот, и ушки развесит, и глазки разинет… Он всех искушает — и каждому врет. Он всем обещает — и каждого кинет. Он в курсе потребностей каждой среды, с годами он действует все совершенней, и нынче повсюду я вижу следы его извиваний, его искушений. Как свой, он давно квартирует у вас, залившись в соцсети, скупив телеящик: одних справедливостью сманит в Донбасс, другого романтикой в заговор втащит…

— Смотрите! — шипит он. — Мне жаль бедолаг, которые верят в империю света. Уже ведь пытались — а вышел ГУЛАГ, и снова пытались — и вышло вот это… Здесь не о чем дальше вести разговор — верней получить эмигрантскую визу; в России работает только террор — бывает, что сверху, но можно и снизу… Не лезьте к народу, они не поймут. При первой возможности рот вам залепят. Здесь могут воздействовать бомба — и кнут; все прочие планы — бессмысленный лепет. Хотите менять — запишитесь ко мне, мы «Новым величьем» зовемся отныне; хотите терпеть — оставайтесь вовне, на верном диване, на сытной чужбине, учитесь терпеть до скончания лет, в зловонном туманце, в распутице серой, и помните твердо, что выхода нет. Лубянка питается этою верой.

Вот это и помните: истинный враг — не злой силовик и не доблестный витязь, а этот шипучий, осклизлый червяк.

Они искушают.

А вы — не ведитесь.