— Кем был Александр Филиппенко в августе 1968 года?

— Старшим инженером Института геохимии АН СССР, занимающимся изучением комплексов редкоземельных элементов методом электромагнитного парамагнитного резонанса. И — ​одним из ведущих актеров эстрадной студии МГУ «Наш дом». К 68-му году мы уже играли и А.К. Толстого, и Кирсанова, Сашу Черного, Андрея Платонова… А как мы с Фарадой играли Зощенко из «Голубой книги»! Всему хорошему в себе я обязан физтеху, старшим моим друзьям, аспирантам и шестикурсникам и студии «Наш дом». Мы уже были звезды, Юрий Петрович Любимов прекрасно нас знал; 67-й год, пятидесятилетие советской власти, за идеологическое воспитание молодежи нам дают и грамоты, и знамя, а мы играем Платонова «Город Градов». Сатира высшей пробы!

— То есть была некоторая вольность?

— Не «некоторая»! Просто вольность! Потому что (мне так кажется), когда в 64-м сняли Хрущева, они долго-долго разбирались между собой в ЦК, а мы в ДК МГУ в это время играли три вечера сатиры подряд (автор идеи и режиссер Розовский). Три вечера — ​Гоголь, Салтыков-Щедрин, Саша Черный, потом Платонов, Зощенко и современники — ​Горин, Арканов, Славкин. В канун 68-го года играем концерт! А концертами, кстати, мы занимались всю жизнь, и я, и Фарада (потом на «Таганке» наша концертная бригада была — ​Хмельницкий, Высоцкий, Смехов, Золотухин). Так вот думаете, где был концерт? В посольстве Чехословакии! А там веселье и без нас. Шум-гам! Нам говорят: «Берите пива, сколько хотите, у нас такое происходит!» А у них через неделю происходит январский пленум, где главным героем был Дубчек!

— Что за атмосфера была тогда?

— Вера! Надежда! Казалось, систему можно реформировать, казалось, возможен социализм с человеческим лицом. Приход Дубчека был словно репетиция нашей грядущей перестройки. Мы умело выуживали крупицы информации из газет, слушали радиостанции — ​«Голос Америки» и Би-би-си. «Свободу» было ловить почти безнадежно, хотя пытались. Мы следили за всем. Весной 68-го Розовский попадает в Прагу. Возвращается. Глаза горят — ​«Ну дела!.. Видел Дубчека на расстоянии вытянутой руки, в театральной спецложе!» Там тогда открывалось все, что было под запретом. То, что на нас обрушилось потом, в 89-м, 90-м…

— Ну а что происходило в жизни собственно 21 августа, в день, когда танки вошли в Прагу?

— У меня был аппендицит! Лежу в больнице с любимым радиоприемником «Спидолой», вылавливаю новости, а в промежутках бегаю в халате на стадион болеть за «Динамо». И вот вдруг через шум, помехи, шорохи узнаю, что произошло.

— Главное чувство?

Хотя они почти все приходили к нам на спектакли в ДК МГУ — ​и Горбаневская, и Литвинов, и Якир Петя. Это была наша публика, и вся она была едина.

— То, что стало происходить в стране, сказалось и на судьбе «Нашего дома»?

— Да, мы в точности оправдали собственный эстрадный пародийный номер: когда выбегали впятером и кричали: «Послушайте! Ведь если театры закрывают, значит, это кому-нибудь нужно? Значит, просто необходимо, чтобы каждый вечер…» Тогда почти каждый день кого-нибудь закрывали… И вот в октябре начало сезона, и мы сразу ощущаем: прижимают. Скоро, уже в 69-м году, по решению парткома МГУ «Наш дом» закрывают, нас просто выгоняют на улицу. С парткомовским напутствием: «В Чехословакии все со студенческих театров начиналось…»

Но я очень благодарен парткому МГУ! Если бы наш театр не разогнали, если бы об этом не сказали Юрию Петровичу Любимову (а его закрывали каждые полгода!), он бы не ответил: «Ну так пусть приходят к нам, на Таганку!» И после записи в трудовой книжке «инженер», а потом «режиссер театра в ДК» у меня появилась следующая — ​«актер Театра на Таганке». Судьба!

— Почему вы решили взять эту тему? На дистанции в полвека что-то яснее?

— Знаете, раньше старые администраторы Москонцерта первым делом спрашивали: «Александр, за кулисы после концерта приходили?» — ​«Да!» — ​«Очень хорошо!»

И вот сейчас, когда зрители после концерта приходят за кулисы, я говорю молодым: ребята, что вы так тихо реагировали на август 68-го?! Они отвечают: у нас в 68-м родители только в детсад пошли. А тогда это было огромное событие, о нем знали и говорили все.

— А сегодня?

— Не знают и не говорят. И так лихо научились передергивать факты, как будто живых свидетелей не осталось.

— Поэтому «Демарш»?

— Именно. Мои авторы, их произведения — ​вот живые свидетели. И еще хочу и про эту семерку сказать, которая спасла честь российской интеллигенции, и про Вацлава Гавела, и про многое другое. К тому же, чистый случай, — ​в ноябре в 89-м году я был на Вацлавской площади во время «бархатной революции»! У меня возникла пауза в съемках на юге Чехословакии, и я говорю администраторам: отправьте нас в Прагу к друзьям. Вздохнули, отправили. Едем! А таксист бубнит: «Пан Филиппенко знает, куда мы едем? У нас там вчера студента убили…» Приехали. Жена: «О, Карлов мост!», дочка: «О, зоопарк!» Но мой старый дружбан из театра «Латерна магика» говорит: вечером идем на Вацлавку! И мы каждый день были на Вацлавке! Когда Гавел впервые вышел к микрофону, сказал: буду говорить быстро, чтоб не выключили звук.

— То есть для вас это в какой-то мере история личного опыта?

— Более чем. Я и в застойные годы приезжал в Чехословакию и читал ночью у друзей все, что они хранили на антресолях. Пьесы Гавела знаю с давних лет.

Так что я делаю спектакль — ​чтобы знали. Моя позиция — ​не быть поучающим. Надо просто знать и думать… Из моих современников, кого ни спроси, все вспоминают август 68-го года. Это была красная черта. Она разделила время.

— Что началось за ней?

— Все рухнуло, но надо было жить. Я как-то спросил у мудрого старшего товарища: как, как жить? И он мне ответил: «Сашка, и в 52-м люди жили…» Жили, еще не зная, что будет в 53-м.

— Программа создана специально? Что это за тексты?

— Она сведена и выстроена. И названа «Демарш энтузиастов, или «У автора в плену». Все написано. Прочтите! Только читайте медленно, «не пролистнув нетерпеливою рукою…». Итак, в спектакле пьеса Гавела, довлатовская «Зона», Бродский, Левитанский, Окуджава. Программа идет хронологически: от Аксенова, от главного события всей нашей жизни — ​доклада Хрущева на ХХ съезде в 1956 году и дальше, к Жванецкому. Кстати, есть отрывок из текста Марка Розовского: «Давно живу на идеалы как на деньги, и на деньги как на идеалы, и вы, между прочим, тоже…» Шестьдесят четвертый год!

У Бродского (кстати, всегда, когда я читаю, несколько человек из зала подсказывают мне и вторят) есть строка «…и лучше поклоняться данности». Так вот, август 68-го стал для нас разрушительной данностью. После лета сразу начались заморозки.

— Мне кажется, в России всегда умели поклоняться данности. К сожалению…

— Другой поэт, как известно, это называл притерпелостью. У меня есть программа «Здравствуйте, Михал Михалыч», где я объединил Зощенко и Жванецкого. И когда я читал сатирические миниатюры Жванецкого 76–78-х годов, в зале смеялись, но «сквозь слезы»…

— Что, так похоже на нынешнюю жизнь?

— Было до того напряженно и тихо, что мне пришлось дочке моей Александре (она много лет ведет мои программы как звукорежиссер, но это ее хобби, а так она кандидат наук) дать специальный сигнал: «Давай сразу 25-й номер, Саша!» Чтобы я смог перейти к «Запискам путешественника»: «Спокойно, не переживайте. Жить негде. Мы в ловушке. Весь земной шар — ​дерьмо!.. Если вырвешься — ​позвони!»

— Вы человек-театр, и сами выстроили свои обстоятельства. Ну и как —​вам одиноко или «по кайфу»?

— И не одиноко, и не по кайфу. Как говорит Юрский (приблизительная цитата), — ​за окном чужое время, не наше, но мы вынуждены в нем жить. Новому поколению — ​строить–выбирать–не соглашаться–предлагать…

Хотя у Гавела про трудные времена: «Лучше не жить вовсе, чем жить без чести». Литература сегодня — ​попытка утешения.

Но надо прислушиваться, как нас Захава учил, что висит в воздухе. Я внимательно слежу за тем, что и как в театре происходит, но так мне посчастливилось, что я уже со всеми работал. От Стуруа до Виктюка, от Эфроса до Крымова. И со времен физтеха чту формулу, если она есть у режиссера. А формула сейчас — ​ничего не играйте!

— Источники азарта?

— В энергии, проходящей через облако, которое повисает над залом, когда я исполняю хорошие тексты.

— Заряжаетесь от солнечных батарей великой литературы?

— Абсолютно!

— Трудно внутри литературы без режиссера выстраивать театр смысла?

— Ну я всегда от авторов иду! Но, как говорил Юрий Петрович Любимов, «Мольер уже написал, я же что-то должен добавить!». Стуруа, например, любит создавать вторые сюжеты, не имеющие отношения к тексту. Виктюк всегда кричал на репетициях: «Сашка, ты гений, но я хитрее!» — ​и предлагал какой-то совершенно иной поворот. У Эфроса возникали потрясающие неожиданные формулы, скажем, в «Вишневом саде» — ​беспечность перед опасностью, вечная проблема интеллигенции. Но всегда важно было наполнить эти формулы, эти сосуды происходящего своей кровью, только тогда они светились.

В прошлом сезоне у меня случились три вечера в знаменитом зале Чайковского.

Они мне — ​не вешаем, все абонементы проданы! Я тогда в договоре прямо написал. И посвятил эти вечера последовательно Станиславу Рассадину, Михаилу Ульянову и Ролану Быкову.

— Пять самых главных авторов сегодня?

— Те, кто в планах, в запасниках: Гоголь и Шнитке. Юрий Коваль и Олег Григорьев — ​детская программа, сборник английского юмора, и главное — ​Солженицын. Ведь в декабре 100-летие. А у меня и «Крохотки», и «Один день Ивана Денисовича».

— Существует магия вербальной энергии, преображающая магия слов. Читаешь Солженицына, играешь Шекспира —​и что-то с тобой происходит?

— Происходит иногда. Когда играл с Ульяновым в «Ричарде III», да, ощущал…

— Что?

— Иногда казалось, что летаю над сценой.

— А каким бывает артист Филиппенко, когда приходит домой и снимает концертный костюм? Повисает без сил как белье на заборе или остается той же ртутью, что и на публике?

— Надо дома спросить, у моего «худсовета». Но вообще, очень важно переключаться, взять и вдруг… «вытащить вилку из розетки». Особенно после сольных концертов.

— Шестидесятник —​это тип сознания или способ отношений с жизнью?

— И то и другое. Для нас важнейшей вехой был 56-й год, когда лагерники стали возвращаться. Помню школьный шефский концерт в Алма-Ате, я ведущий, едем вроде бы в погранучилище, но в сторону от Медео, где оно находилось. Подъезжаем: огромные ворота, надпись «Честный труд — ​дорога к дому!», одни ворота, вторые, комендант подбегает: кто ведет концерт? «Вот он — ​Александр Филиппенко».— «Товарищами не называть!»

«Не надо околичностей, не надо чушь молоть, мы дети культа личности, мы кровь его и плоть… — ​точно писал Вознесенский.

— Вы идеологически в течение жизни менялись?

— Нет! Физтех же был всегда вольнодумным. То мы едем на пустую еще могилу Пастернака, то бежим на Кузнецкий мост, где будут продавать томик Саши Черного, то идем слушать джаз. Да, все меняется, но не в этом. Соблазнов не было. И было очень жесткое время потом, после оттепели.

— Как ощущаете нынешний момент?

— Как преддверие августа шестьдесят восьмого! Хотя все-таки надежда есть, не может не быть! У Гавела: «Надежда — ​состояние духа, которая дает смысл нашей жизни»… Я решил, что обязательно сегодня должен про это сказать. Про тот момент, когда рухнули все надежды.