— Я не так хорошо помню детство, как многие. Вспоминается, что сначала родители уезжали куда-то по делам. Когда могли, таскали меня собой. Но часто ездили вдвоем в Москву, куда-то на выбор натуры. Когда они вместе работали, звук машинки, громкие голоса раздавались из-за двери. Их не разрешалось беспокоить. Они ведь достаточно тяжело, мучительно писали.

Первые относительно четкие воспоминания — начало «Лапшина». Они сочиняли сценарий. Я ходил по коридору и слышал одно и то же: «Лапшин! Лапшин!» И мне эта фамилия казалась ужасно смешной. Коридор нашей старой квартиры был длинный, темный, на стене две лампы. Одна разбита — ее так за много лет никто и не починил. Коридор из папиного кино. Потом поехали снимать в Астрахань. У меня был отит, постоянно закапывали в уши, но в гостиницу со съемок ездил на велике. Было так много знакомого народа вокруг, казалось, весь город снимается в кино. И все говорят и спорят только про кино.

Знаю все эти разговоры: как ужасен, несправедлив был режиссер Герман на съемочной площадке. На самом деле папа был очень нежным. Уязвимым. Другое дело, все это тщательно маскировалось. Конечно, профессия режиссера требует уверенности, жесткости. Пусть даже показной. А он был человеком страшно сомневающимся, неуверенным в себе. Правильно ли они снимают? Неправильно?

Для него по большому счету вся жизнь была приложением к кинематографу. Все вне кино тоже было важно. Но не так обязательно. Не так необходимо.

И все, что мог, — он вбухивал в кино: здоровье, нервы, силы. Он же никогда не уезжал отдыхать. Не умел больше трех дней не работать, писать, спорить, решать: так сцену строить или иначе, этого артиста пригласить или этого.

И наши отношения всегда строились через то, что он сейчас делает, чем живет. Работа прежде всего. Это не означает, что меня он не любил. Любил, переживал, волновался за меня. Но все-таки кино как искусство для него было мерилом всего.

Он ведь поэтому и не смог в Москве остаться, хотя вроде туда и переехал. Но раз поговорили про деньги, два, три. И он вернулся в Питер, в небольшую квартирку. И начали доделывать «Хрусталева».

Поэтому при всех тягостях жизни: запретах, безработицы, простоях, сложностях, сомнениях — все-таки он такой счастливый несчастный человек. Счастливый, потому что понимал, ради чего живет. Потому что ему было интересно жить. Несчастный, потому что мучился тем, что делает, как делает. Требовать от крупного режиссера нормальности нельзя. Невозможно. Есть профессии, призывающие к предельной концентрации, самоотречению.

У нас редко, но случались ссоры. Я отказывался от сценариев, которые он предлагал. Делал другие. Свою правоту можно было доказать только делом, поступками — а не словами.

Он страшно переживал, когда с возрастом начали уходить друзья. Микроклимат вокруг начал меняться, распадаться мир. Возникало ощущение своей ненужности.

Память для него имела какое-то особое значение. Память о детстве, о родителях была его питательной средой. Это вглядывание в прошлое — реальное и выдуманное, переработанное — формировало его ощущение жизни. И в этом плане он был честен с собой и в творчестве.

Я убежден, что значение его фильмов будет только возрастать со временем. Потому что он действительно добился какого-то поразительного чувства правды, редко возникавшего в русском кино.

Ведь даже приличные советские фильмы о войне — были немного «фантазии на тему». Было в них некоторое авторское насилие над образом времени, стилистикой, пластикой, правдой времени. Отец эту стену — как когда-то Станиславский в театре — разрушал. И с каждым фильмом все больше и больше старался стирать следы искусственности, надуманности, фальши. Вся его жизнь — единое путешествие в поисках предельно концентрированной правды.

Да, все имеет свою цену. Было ли ему просто? Безусловно, нет. Но несмотря на все испытания, болезни, страдания, на мучительный уход… Несмотря на все упреки в долгострое его фильмов… В общем, все свои поставленные задачи он выполнил. Куда хотел, туда дошел. Каждый раз своему замыслу оставался верен до конца.

И думаю, даже если бы он знал, сколь высокой будет плата за этот путь, он бы себе не изменил. Все было бы точно так же. Мучительно и счастливо.