— Чего я не боюсь в жизни, так это интервью, — с веселой улыбкой сказал он, едва мы встретились.

— А есть вещи, которых боитесь?

— Есть! Боюсь, когда люди болеют, страдают, когда есть какая-то неразрешимая, неотвратимая ситуация. Я не боюсь смерти или похорон, а вот всего остального не пожелал бы ни близким, ни себе, ни даже врагам, потому что мне их тоже жалко.

Как работать звездой

— Пять лет назад вы оставили сцену. Фантомные боли преследуют?

— Нет! В тот день, когда я для себя перелистнул страничку судьбы, сказал себе: все! И просто пошел дальше.

— Какой это был день, помните?

— Да, очень хорошо помню. Как-то перед этим сидел у телевизора и слушал Ольгу Яковлеву. Ей задали вопрос, какую роль вы так и не сыграли? А я много ее видел на сцене: мама была безумной поклонницей Эфроса. И вот Яковлева говорит: Раневскую не сыграла, не успела. Ей отвечают: ну так вы только скажите Олегу Палычу, он вам пригласит любого режиссера! Она так иронично смотрит: «Раневская — гипертрофированная женская сущность. Она едет в Париж, у нее любовь. Она в детородном возрасте! А у меня это все давно позади…» И я подумал: «О-о! Как это точно! Карениной 24 года, Вронскому 21, Каренину 44! Я вспомнил, что

Вспомнил некоторых коллег с оплывшими боками и валиками в области талии… Когда все это в моей голове соединилось, я подумал: так, не останусь ни дня!

В свое время, в день выпуска, 5 июня 1992 года, я дал обещание своему педагогу. Петр Пестов мне сказал: «Твоя природа уникальна, но она будет актуальна, пока она свежа. Увядание у тебя будет чудовищное».

— Вам предсказали, что карета превратится в тыкву еще до начала бала?

— Да! Пестов сказал: «Не делай глупостей, не тяни лямку. Твоя природа не может ползти. Двадцать один год — самое большее, что для тебя возможно!»

И мой последний спектакль, где я исполнял главную роль, произошел 5 июня 2013 года, через двадцать один год, день в день, как я дал обещание Пестову.

— Вы самый титулованный артист своего поколения. Ректор знаменитой петербургской академии балета. Но в нынешнюю участь выплыли из череды жутких скандалов. С чем вас оставил этот опыт?

— С уверенностью. Я на суде сказал:

И я в череде избранных артистов Большого — от Ростроповича до Галины Улановой, от Галины Вишневской до Майи Плисецкой, от Мариуса Лиепы до Максимовой, Васильева… Большой театр — это и я! Пройдет время, и будет сниматься один, другой, двадцатый фильм об истории Большого, где всегда будет упоминаться об этом суде и где они всегда будут проигравшими.

— Ну, раз уж мы заговорили о Большом: что вы думаете о сегодняшнем состоянииalma mater?

— Прошло пять лет, как я не служу в Большом театре. Я только что пришел на репетицию перед юбилейными концертами. В первый зал, который находится в историческом здании. Три года я служил в этом здании, с момента, как его открыли после реконструкции.

Репетиционные залы и гримерные для артистов балета — основная часть жизни, и без комфорта многие вещи сделать невозможно. Я пришел 17 июня, жаркий день, находиться в помещении нельзя, вентиляция не работает. Раскаленное солнце повсюду, значит, из пространства в пятьсот метров триста нельзя использовать. Встать некуда, везде солнце слепит глаза — вращаться нельзя, в воздух не прыгнуть! Нельзя работать.

Нынешний директор тоже служит пять лет, как я, ректором. За пять лет для артистов не сделано ничего, все осталось по-прежнему в зале имени моего любимого педагога Галины Сергеевны Улановой. И здесь кончается искусство и дышит почва. Когда человек руководит предприятием, не понимая в нюансах профессии, никогда ничего не получится, какими громкими именами и цифрами себя ни окружай.

Человек, который руководит этим театром, должен понимать, что такое му-зы-ка! Об этом множество раз говорил Ростропович, об этом постоянно говорили Плисецкая, Вишневская, Образцова. А великая Джоан Сазерленд однажды прекрасно сказала: «Все забыли, что в опере прежде всего надо петь!» Режиссура — это второе. К тому же есть репертуар, который в Париже проходит на ура, а в Лондоне нет. И если вы берете названия, которые никогда в Москве не будут иметь успеха, названия, которые не нужны этому городу…

Привожу один пример уже много лет: мы прилетаем в другую страну. Что видим первым — туалеты и тележки. «Театр начинается с вешалки» — не просто фраза. Когда вы переступаете порог любого заведения, по туалету можно все сразу сказать о его начальстве. И можно говорить какие угодно высокие слова, но вы заходите в здание и сразу — по порванным коврам и халатному отношению к нуждам зрителя — понимаете, что происходит…

— А вы бы знали, что делать?

— Когда меня спрашивают, знаю ли, что надо делать с Большим театром, я просто отвечаю: я знаю, что надо делать вообще! Большой — мой дом. Знаю здесь все пути. И когда там люди начинают врать, я знаю, в какую сторону они двинутся, потому что я с ними вырос. Мне в детстве сделали прививку от их яда.

У меня однажды был конфликт с одной дамочкой, неудавшейся актрисой. Раз я ее аккуратно обошел, другой…

Как говорила покойная Алла Шполянская, «талант половым путем не передается!» Так вот, когда ты в самом сложном, самом главном, самом изощренном и на прекрасное, и на отвратительное коллективе становишься номером один в первый год, это просто значит, у тебя есть не только способности, но и мозги.

— Вы часто говорите, что работаете звездой. Что это значит?

— Многое. Первое. Это когда ты отдаешь себе отчет в своем статусе на сцене. Не просто стоишь в центре и ждешь поклонов, цветов. Ты играешь роль, у нее есть история исполнения, национальность, хореография. И со всеми этими отправными точками ты должен быть лучшим.

Второе. Это четкость поведения за кулисами и на сцене. Когда я служил в театре, я всегда мог зайти в буфет без очереди. Мало того, что у меня был статус такой, но ко мне еще все относились нежно. Я всегда вставал в очередь. Если сильно опаздывал, мог попросить: «Можно я возьму, у меня репетиция…» Но если люди лезут во всех отношениях без очереди, я быстро объясню, что здесь есть и покруче. Как мне сказала однажды Марина Тимофеевна Семенова на мою реплику «Вы великий педагог!» — «Ты думаешь, я не понимаю, кто я?» Урок на всю жизнь: даже если мы прекрасно понимаем, кто мы, почему мы должны об этом все время рассказывать?

У меня было ужасающее впечатление, связанное с одним артистом, которого все обожают и считают гением (я тоже считаю его гением). Про него в СССР сняли документальный фильм. Он в этом фильме играет Шекспира: показано, как он идет из дома, как его гримируют, как играет первый акт. Потом показывают антракт: сначала — артист, отрешенный, в кресле, потом крупным планом буфет, кто-то звонит в автомате за 2 копейки, кто-то покупает пирожные, кто-то пьет сок, и через репродуктор идет звук зрительного зала.

Могу честно сказать: я скептически отношусь к критикам. Но к публике — никогда!

Третий момент — то, чем мы занимаемся сейчас. Давать интервью, фотографироваться — часть профессии. И чем ты становишься известнее, чем чаще появляешься в СМИ, тем яснее должен понимать: тебе повезло! Вот потому работаю звездой, если надо. А когда не надо — меня никто не увидит.

Я с детства был солистом

— Как вас воспитывали?

— У меня была прекрасная жизнь в Тбилиси. Мне никто ничего не запрещал, меня ни в чем не ограничивали, на меня никогда не давили. У нас проблема всегда в доме была одна: как Ника ест!

— А что, Ника плохо ел?

— Очень плохо. Надо было сесть и съесть вот эту порцию каши. И пока не съешь, не встанешь. Но если я сказал «нет», перебить это было нельзя. Я мог сутки просидеть перед манной кашей и не встать со стула, но к ней не притронуться…

— Ну и кто побеждал — вы или каша?

— Всегда я. Каша сворачивалась.

— Прямо образ будущего единоборства с жизнью. Когда в нее вошло тяжелое слово «призвание»?

— В тбилисское училище я поступил сразу. С первого дня все педагоги говорили: этого мальчика надо везти в Москву, и в воздухе витало имя — «Пестов»! Мама категорически не хотела, наконец ее уговорили. Меня привезли. Был полный набор, нам сказали: нет мест! Мы вернулись в Тбилиси. Привезли второй раз, потому что я себе сказал: буду здесь учиться! В московском балетном училище есть лестница, которая ведет к парадному входу. Каждый раз, как на ней оказываюсь, вспоминаю, как я спускался по ней, рыдая.

— Назовете имя?

— Зачем?! Но я понимал, что это неправда. А мама поверила: «Ника, ну какая Москва?!» Я ее уговорил на Ленинград. Были мартовские каникулы, снег, сосульки, очень холодно, меня просматривают и берут — с 1 сентября. Мы возвращаемся, и в этот момент празднуется семидесятилетие тбилисского балетного училища, приезжают делегации из всех городов, и я выступаю. Среди москвичей — выдающийся педагог Прокофьев. Он говорит маме: «Я мальчика возьму, но почему вы в Москву не приехали поступать?» «Нас не взяли». «Как не взяли?!» Мама грустно отвечает: «…мы до Головкиной не дошли. Нам сразу сказали: данных нету». «Как нету?! Мы таких детей днем с огнем ищем!»

И он объяснил, что надо сделать. В училище был такой человек в погонах — Дмитрий Аркадьевич Яхнин. За училищем всегда был присмотр, к тому же туда поступила Таня Андропова, внучка вождя, очень одаренная, никто Таню не возил на «Чайках», но все равно охрана была. Яхнин после войны долгое время работал в Тбилиси, и мама нашла людей, которые его знали. Он сказал: «Я обещаю только одно — его посмотрят честно». Меня действительно честно посмотрели, и я попал в класс к тому самому Пестову! Перевестись из республиканского училища в Москву была настоящая победа.

И когда я попал в балет, произошло чудо. Как в «Щелкунчике», когда Маша преображается. Мальчик с улицы, ни имени за ним, ни династии, но все происходило так, как должно было происходить. У меня было ощущение, что вся жизнь придумана для того, чтобы я был здесь! Я ведь вырос дома один. Няня все время готовила, стирала, убирала, а я сидел на огромной веранде со своими игрушками. Обо мне вспоминали, когда надо было поесть и положить спать. И я был абсолютно самодостаточным ребенком. Я уже был солист. В собственных глазах.

— Счастье, что вы стали солистом в глазах всего мира. Не всегда и не у всех получается…

— О, еще бы. Это настоящий трюк! Кстати, еще в школе я был на концерте в США, на сцену выходили очень известные артисты. И каждый подражал манере или Барышникова, или Нуреева. Я себе сказал: ни-ког-да! Мне так нравилось, что когда в Большом «Спящую» танцевали Семеняка, Павлова и Семизорова, это были три разных спектакля. Я с детства знал: не хочу быть похожим ни на кого!

— Ну так и было. Помню, как мне известный французский критик сказал: у вас на сцене уникальный случай — танцует Демон Врубеля…

— Знаете, однажды было забавно: пришли какие-то западные корреспонденты, меня снимают, восхищаются — какое лицо! А моя Лена, гример, в руках которой я вырос, говорит: «Если б кто-нибудь видел это лицо вначале. Мы все смотрели и думали: что с этим лицом можно сделать?! Это негримируемое все!»

Дари то, что жалко

— В детстве был урок, который остался важен?

— Мне няня всегда говорила: дари то, что жалко. Если я спрашивал: «Эту подарить игрушку или эту?» «А какая тебе больше нравится?» «Красная!» «Вот ее и подари…» «… что отдал, твоим пребудет, что оставил, потерял», — я потом прочел у Шота Руставели.

— Как начался для вас театр?

— С театра кукол, а потом были гастроли Образцова. Я влюбился не в «Аладдина» или «Золотой петушок». Я влюбился в «Необыкновенный концерт» как идеальную модель пародии, огромный способ игры, побег от реальности. И потом у меня дома были постоянные концерты, которыми я мучил маму, няню, соседей…

—Жизнь в Тбилиси со всеми ее ритуалами сама по себе театральна…

— Да, мама была дружна с семьей, где всегда бывал Параджанов. В этом доме собирался весь цвет грузинской и русской культуры, было принято ходить в консерваторию, в театры, на выставки, это был стиль жизни аристократического Тбилиси, мама все это обожала и всюду меня за собой таскала. У меня есть смешное воспоминание про выставку Параджанова. Пришли известные люди: Котэ Махарадзе с Софико Чиаурели, Джансуг Кахидзе, знаменитые артисты, композиторы… Для меня это все люди из телевизора, интересно, как они выглядят вблизи. И вот приехала Нани Брегвадзе. К ней кидается Сережа, восклицая: «Нани! Какое платье! Какая роскошь!» Она говорит: «Я тебе так благодарна, Сережа, что ты это все устроил. А то мы же встречаемся только на похоронах. Некуда выгулять наряды!» Я ей это недавно напомнил, она очень смеялась.

Шалите сколько хотите

— Когда вас назначили ректором, многие были уверены: скоро провалитесь! Но этот прогноз забылся очень быстро.

— Потому что мне дали карт-бланш.

А другие говорили: дайте ему карт-бланш и пусть он получит возможность доказать, что он что-то умеет. Прошел год: ни одной жалобы ни от педагогов, ни от родителей. Теперь прошло пять лет.

— И что сегодня?

— Ну что сегодня? Например, мне звонят и говорят: у нас визит первого лица такого-то государства и будет первое лицо нашего. Пожалуйста. У меня образцово-показательное заведение, и не в день высокого визита, а каждый день. Академия вошла в двадцатку элитных российских вузов по рейтингу Forbes. Я всех приучаю: жизнь должна быть только такой. Другой не бывает. Просто я сам организованный человек, у которого все всегда лежит по полочкам, по цвету, по номеру.

— Вроде немецкой крови в вас нет — только примесь французской?

— И как сказала одна моя знакомая, «теперь понятно, в кого ты такой мелочный и склочный!» Но я пытаюсь научить детей: самодисциплина — главное.

— Вы начали с того, что отняли у детей гаджеты…

— Не отнял. Я запретил ими пользоваться в классе. На переменах — пожалуйста: всюду специально сделан доступный интернет.

— Вы запретили педагогам курить…

— Неправда. Я все для них организовал так, чтобы они не курили на глазах у детей. Когда я пришел, крыша текла, сотрудники курили в лицо детям, в интернате в одной комнате жили восемь человек, окна не открывались, дисциплина была на нуле. Программа, которая готовилась к выпускному, — дикий «совок», оперетта Самарканда!

— Говорят, теперь в академии царит небывалая чистота?

— Я все взял у великой Головкиной. Она везде проверяла чистоту. Но когда она стала старше и шла в кабинет одним путем, в школе стали мыть только этот путь. Я понял: пока я в силах, буду ходить везде, чтобы везде было чисто, особенно там, где должно быть особенно! Столовая, санузлы. К сожалению, так как я веду уроки, все знают, что с одиннадцати до часу я не пройду нигде.

— И пользуются?

—И пользуются! Но есть люди, которые мне моментально в телефон присылают съемку нарушений.

— Стучат?! Не может быть, чтобы вы это поощряли!

— Марина, я не поощряю! Но я не поощряю и ситуации, в которых служители академии показывают не тот пример, который должны показывать! Я ненавижу бриться — видите, я небрит? Потому что мне не надо идти к детям или в телевизор. Из-за детей я бреюсь постоянно.

— Муштра и свобода как соотносятся в академии?

— Я в классе детям говорю: я не хочу Николая Цискаридзе! Никаких подражаний. Русский балет преподается со стула, показ — как последняя мера воздействия. Чтобы не навязать свою манеру. Ни Пестов, ни Семенова со стула не вставали. Только чтобы шлепнуть или так дать по морде, что искры летели.

Я детям говорю: «Шалите сколько хотите! Сделайте уроки — и шалите, я вам разрешаю!» Мячик — я им купил что-то еще — я им купил! Но я просил не разбивать окно в классе? Вы пообещали? Разбили? До свидания, мячик!

— Как они к вам относятся?

— Доверяют.

— Были случаи, когда приходилось вступать в конфликт между ребенком и педагогом?

— Постоянно! Иногда приходится действовать очень жестко. Был смешной случай. У нас, как ни странно, есть несколько сотрудников с фамилией «Путин». Однажды педагог вошла в пике с мальчиком. И он карандашом написал в своем дневнике на каждой странице, что такая-то — такая! Естественно, скандал, крик! Она отказывается принимать извинения, вызывают родителей, он стоит гордый, наглый: вызов! Я понимаю: главное — сбить с него этот героический настрой, беру дневник и на каждой страничке что-то стираю. Он внимательно на меня смотрит, не понимает, что я делаю.

Он меняется в лице, мамаша берется за сердце. Я говорю: «Ты герой, да? Шикарно. Воюешь с женщиной? Значит, будешь отвечать как полагается». Он делается зеленый, я ему объясняю, как надо поступить, и он уходит. И мы остаемся с мамой и с педагогом, которая требует его отчисления. Я сказал: «Вы считаете, его нужно отчислить? Я вот помню, как мне в училище один педагог сказал: тоже мне Нижинский! И как я ему нагло ответил: пройдет время — и я стану как Нижинский! (потом он с гордостью посещал мои спектакли). Мы сегодня не знаем, кем станет этот мальчик, может быть, славой русского балета. Отчислять его нельзя!»

— Мне рассказывали, вы своих учеников сами в Эрмитаж водите.

— Да, вожу везде, где только могу, и постоянно с ними разговариваю. Никто из них раньше не видел ни одного советского фильма. Мои классы принудительно смотрят. Посылаю им ссылки на оперы, фильмы. Допустим, они читают толстовское «Воскресение», я им говорю: хочу, чтоб вы посмотрели картину Швейцера. Там гениальная режиссура. Это надо видеть, этим надо напитаться. Сами никогда не посмотрят — слишком длинно. Ритм другой. Они сегодня не пишут «спасибо», они пишут «сп.», и надо жить с этим.

— Вы двадцать один год сдавали самые сложные экзамены на мировом уровне. Сегодня вы человек, который их принимает.

— Я говорю им: двойка — ко мне! И когда они мне пересдают, у них волосы дыбом. Отметки не ставлю, сидит педагог, который оценивает пересдачу. А вот состоялась ли пересдача, решаю я. Не хотите со мной общаться? Сдавайте вовремя, и вы меня не увидите. В этом году пересдачи не было ни одной!

— Какие у вас отношения с Петербургом и его гением места?

— Фантастические. Но я город не вижу. Я живу напротив Никольского собора. Ни одного спектакля в моей жизни не прошло в Мариинке без того, чтоб я не зашел в Никольский, а уж потом на сцену. В каждый свой приезд я первым делом бежал в Никольский. Сейчас если за год два раза захожу в собор — это счастье. У меня физически нет ни часа. Я уезжаю из дома в 9.15. И возвращаюсь вечером, а за день так налаешься, что челюсть сводит.

Когда Терпсихора несется прочь

— Вы наблюдаете власть давно и близко. Она вам нравится?

— Я не могу говорить о власти как таковой. Потому что

Меня впервые пригласили в Госсовет по культуре в 2011 году. Как любой артист, я наблюдательный человек: совет идет долго, времени много, мы там сидим по алфавиту, и я вижу рабочее место президента. И ему задавали вопросы, он что-то себе отмечал карандашиком. Потом стал отвечать. Я, как человек телевизионный, знаю, что такое «ухо», микрофон-подсказка. А уха нет! Я это вижу. Он моментально дает комментарий: «это сказано в таком-то законе, а это было тогда-то, мы пересмотрели, и теперь это идет вот в такой редакции…» Четыре часа совета у меня падала челюсть. Я начал заглядывать под стол: может быть, там суфлер и микрофон?! Не было никаких гаджетов, ничего. Человек в материале по всем пунктам! И я понял: или я соберусь, поступлю на юридический и научусь понимать проблему, или я никогда не буду руководить.

— Ради этого второе высшее?

— Абсолютно! Я никогда не хотел быть руководителем, но вся внутритеатральная ситуация привела меня к простой мысли: чтобы что-то сделать для искусства, надо стать руководителем и заниматься этим всерьез, потому и выбрал факультет «трудового права» в московской юридической академии, ведь всегда придется быть или работодателем, или работником.

— Русский балет — мировой бренд. В каком состоянии этот бренд сегодня?

— Русский классический балет как был первым, так и есть. Но относительно себя самого двадцатилетней давности он сегодня в сложном состоянии. Разрушили очень многое в 90-е годы и никак не хотят понять, что пока менеджеры будут стоять во главе процесса… Мы должны принять закон: в театре главное лицо — балетмейстер, режиссер, художественный руководитель (человек из артистической среды). Но ни в коем случае не чиновник, театровед, менеджер, тем более не представитель бизнеса.

— А современный балет, который теснит очень многое?

— Прекрасно. Пусть теснит. Но не смотрит русский зритель это, не смотрит! Это все фестивальная история. Взяли миллион, сделали в лучшем случае на триста, остальное распределили между своими, показали на фестивале, дали «Золотую маску» или другую местную премию, через день этого не видит никто. Могу назвать спектакли, длинный список, который, например, в Большом театре канул в Лету.

— А что происходит с «Нуреевым» Серебренникова?

— Ну он пока все же изредка идет. Я очень люблю Кирилла. Я его большой поклонник. Но во всем, что касается балета «Нуреев», есть один ответчик. Когда ставится балет, сначала пишется либретто, потом оно утверждается. Потом пишется музыка, заказываются декорации и костюмы. Потом начинается постановка. Это государственный театр, и это разные контракты. В этой истории Кирилл выступает автором либретто, автором декораций, режиссером-постановщиком. Значит, контрактов три. Значит, кто несет за них ответственность? Исключительно директор. Вы заказали и вы подписали. Но тогда почему за государственные деньги вы устраиваете такое, что потом сами и осуждаете?! Вы что, не понимаете, что есть публика, которая — хотите вы этого или нет — непременно и остро среагирует? Вы не знаете, сколько ставится спектакль? Не знаете, как составить расписание? Как же вы можете говорить, что не хватило времени и надо переносить премьеру? Это работа менеджера. Вы и ее не можете сделать?! Значит, вы не на своем месте. Здесь очень много вопросов, которые давно пора задать.

— То есть вы считаете, что не политический хайп вокруг «Театрального дела» определил трудную судьбу этого балета?

Я верю, что вся эта история продумана. Она была организована в предвыборный год. Была выбрана тема. Такая, что, если возникнет скандал, он получится громким. Потому что личность и героя, и автора очень привлекает внимание. И тема скабрезная. Она не о творчестве. Она о биографии. Когда начинается хайп, вы всегда можете сказать: это — биография! Но вы — ее заказчик!

— Полагаете, это часть заказа, который к этому времени был уже где надо размещен?

— Скорее всего. Балет — это долгая подготовительная работа. Я это вам говорю как человек, который знает с изнанки весь процесс. Могу точно сказать: когда отдел планирования Большого театра что-то планирует, они не могут не учитывать кассу, риски и гастроли. Знаете, один интеллектуал сказал, что политика — битва троянских коней. А это был Троянский конь.