БОРОВСКИЙ. Никто из художников спектакля, насколько знаю, не строил на сцене еловую аллею, о которой речь в пьесе. Как и Владимир Дмитриев в легендарной мхатовской постановке 1940 года, Александр Боровский использует березы. Только у Дмитриева была вольготная роща, а Боровский вынес на авансцену горизонтальный ряд тесно стоящих березовых стволов. Их обнимают, через них протискиваются, среди них петляют — образ заблудившейся в «трех (на самом деле тридцати трех) березах» жизни. Существования тесного, сомкнутого. Строй стволов — ширма, заслоняющая реальность. Там, за ними, в глубине, празднуют день рождения, смеются, чокаются, шутят. Потом ждут ряженых, спасаются от пожара. Соленый каждую рюмку, налитую себе из графинчика, занюхивает берестой; Тузенбах, которому хочется обнять Ирину, обнимает вместо этого стройный ствол; к стволам будет прислоняться Вершинин, едва сдерживаясь на пути к Маше; меж стволов грузно осядет наземь Чебутыкин, черно и внезапно напившийся в ночь пожара. Их беззащитная береста сияет в темноте зала, но это та самая роща, сквозь которую не продраться в Москву, в другую участь.

ЖЕНОВАЧ помнит, что Чехов считал свои пьесы комедиями, и драматическую комедию ставит — смешную и печальную, где нелепость переходит в драму, велеречивость в пошлость, где никогда не достичь рая. В «Трех сестрах» кто только не нарушал все возможные табу — от Франца Касторфа до Андрея Жолдака: на сцене занимались сексом, насиловали, били. Спектакль Женовача ничего не нарушает, он строит чеховский мир. Режиссер вводит в спектакль звуковую среду купринского «Поединка»: слышны звуки полковых учений: строевые команды, военный оркестр — присутствие полка размечает повседневность дома и города.

Маша выходит первой, упирается лбом в березовый ствол, за ней Ирина — весело ест пирожок, потом Ольга с бокалом: «Отец умер, год прошел, твое лицо сияет» — знакомые реплики возникают неспешно, в свете утра. И пока мрачно свистит Маша, а Ольга покачивает шампанское в бокале, возникает волшебное ощущение чеховской стихии — его странной поэзии, словно бы не впрямую связанной с простыми началами жизни. Но многое, почти все в этом спектакле потом свяжется именно с ними, простыми и беспощадными началами жизни.

В тихом ритме пролога ясно слышны фраза старшей «будто я уже состарилась», вызывающе безысходный свист средней и пылкая нелепость младшей: «работать! быть рабочим, пастухом, машинистом».

АНДРЕЙ. Сестры зовут его на три голоса. Брат является нехотя: на ногах валенки — зябнут ноги, в руках стынет скрипка, видимо стынет душа. За инструмент держится как за спасательный круг. Артист Даниил Обухов наделяет своего тихого героя, словно заранее сконфуженного всем ходом жизни, собственным мягким обаянием. И вдруг именно через него внятно выстраивается морфология русского неудачника. Вскоре, почти сразу за любовным объяснением, притулившись к стволу, Андрей скажет важнейшее: «Как меняется, как обманывает эта жизнь». Секретарь земской управы, которого по службе продвигает любовник жены, он вдруг нашел в куче хлама старые лекции, и оказалось: ему все еще снится, что он знаменитый ученый, которым гордится русская земля. А он чужой и одинокий.

Здесь все такие. «Снится» в этом спектакле ключевой глагол. Не раз повторит Чебутыкин (Сергей Качанов): «Это все тебе только снится». Снится счастье, труд во благо, Москва. А явь — команды с плаца, инерция и оцепенение. Жена будет что-то говорить Андрею, а ему все — другая комната для Бобика, простокваша на ужин, и чтоб ряженые не приходили — лютая, лютая тоска. Ведущая эмоция спектакля — разламывающая безысходностью тоска, смягченная молодой прелестью действующих лиц.

Удивительна эта пьеса про личную катастрофу каждого персонажа, среди которых, за малым исключением, плохих людей нет.

ИРИНА (Елизавета Кондакова) незаметно вытрет поцелуй, которым ее наградит Кулыгин, вывернется из-под руки Тузенбаха как раз в миг, когда он сулит ей «длинный, длинный ряд дней, полных моей любви к вам». И не заметит, как пошло звучат ее слова про «труд без поэзии», про «душу как позабытый рояль». И ничего не почувствует, когда барон перед смертью попросит: «Скажи мне что-нибудь!» Так говорит и так просит сварить ему кофе, что кажется: если б догадалась, если б сказала — остался б жить.

МАША (Дарья Муреева) резкая, раздражительная, будет смеяться пьяным, на грани вульгарности смехом в начале романа с Вершининым, зло огрызаться на сестер, весело уводить офицеров на улицу, раз ряженые не пришли. Ее бесконечное «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь» связано с нею самой — это на ней цепь. Сестры переглянутся, когда она объявит «я остаюсь!». И «Лукоморье» станет кодом любви: она начнет, Вершинин подхватит. И будет биться, выть как кликуша, когда у нее отнимут Вершинина, рваться из рук сестры и мужа.

ОЛЬГА (Мария Корытова) обликом принадлежит Серебряному веку, изящна, строга. В ней печать дворянской породы, неукоснительность долга — и тоже тоска — по любви, по жизни, «как у всех».

ВЕРШИНИН (Дмитрий Липинский) ни разу не снимет военной фуражки. Бывший «влюбленный майор» ведет себя так, словно влюблен всегда: чуть слишком радостно, каждую минуту слегка неуместно. В нем столько бодрой готовности к «философствованию», что его явление приводит сестер в легкую оторопь. Все вызывает нелепую радость — и то, что сестер он помнит «маленькими девочками», и березы, и река. И вот уже свой человек в доме, хочет чаю, с утра голоден. Голод его осязаем — в том, как тянется к Маше, как льнет к стволу, за которым она прячется, как ринется за нею со словами «Жаль, что молодость прошла!». А в финале мимоходом сбросит на плечи Ольги заботы о своей остающейся семье. И тоже будет рваться — на плац, к полку.

ТУЗЕНБАХ (Никита Исаченков) здесь тонкий, подлинный. Драматически непонятно, отчего к такому у Ирины нет чувства. Может быть, поэтому он и бросит вызов Соленому, искушая судьбу. А СОЛЕНЫЙ (Александр Медведев) и вправду противен — дерганое торжествующее ничтожество.

КУЛЫГИН (Лев Коткин) велеречив, все время лучится карьерной гордостью: «прогулка педагогов, вечер проведем у директора». Его главная мантра «я доволен» тоже сновидческая.

НАТАША (Екатерина Копылова), как и полагается, отталкивающая. Сцена объяснения с Андреем почти всегда выглядит неловкой случайностью, признание срывается внезапно. Здесь — продуманная ловушка: Наташа бежит от стола, притворяясь обиженной. Ее фальшивые рыдания режут ухо всем, только не Андрею — он захвачен чудом любви. И вот она, словно бы нехотя, подходит, словно бы неловко пристраивает руки на спине, закидывает на шею, примеряясь, как обхватить навсегда… Когда он произносит это чаемое «будьте моей женой», глаза Наташи широко раскрываются — сама не верит, что так легко удалось! И Андрею в губы впивается уже так, что Федотик (Дмитрий Матвеев), оказавшийся рядом, растерянно кричит: «поздравляю!»

О чем эти «Три сестры»? О том, как обманывает человека жизнь, провинциальная, глухая, затягивающая пошлостью. О том, что мы снимся самим себе, и нам только кажется, что живем. И отчего все так — даже и Чехов не дает ответа.

Спектакль идет в двух ритмах: неспешная вязкость первого акта и слепящая стремительность второго.

Во втором действии стволы уйдут вбок, в сторону, откроется черная глубина, в которой сложены чемоданы, коробки, узлы. Сестры в черном встанут у одного из окон и будут неотрывно глядеть в него: уходит полк, меняется жизнь — сейчас, прямо на глазах, необратимо. Три фигуры, озаренные светом, окруженные полковой музыкой с улицы, — самый красивый миг спектакля.

Странно легко, почти весело прозвучит из уст Родэ и Федотика мотив вечной разлуки: никогда, никогда не увидимся, все миновало. И отшатнется Ольга при вести о смерти барона, и возьмется рукой за горло Маша, и, оледенев, скрестит руки на груди Ирина. И завибрирует в воздухе, повиснет фраза о том, что надо жить.

Сколько раз ставили «Трех сестер» в России и мире — не счесть, и когда Сергей Женовач осенью, на открытии сезона объявил планы, по залу СТИ прошелестел тяжкий вздох: устала пьеса, устали мы, смотрящие из зала на сцену. Но мастер оказался прав: курс недавних выпускников, целиком занятый в спектакле, просиял здесь ровным и чистым светом.