Нигде спектаклей не отменят, чтоб убедить Басманный суд, ничьих усилий не оценят и репутаций не спасут. Не то что власти сумасбродны, не то что правит троглодит*, — но люди могут быть свободны, лишь если кто-нибудь сидит. Конечно, это принцип скотский, утеха трусов и зверей, — когда посажен Малобродский, свобода кажется острей; пусть это будет Корогодский, пусть это будет Бродский, Троцкий, пусть это будет Заболоцкий, не обязательно еврей… В России, скажем беспристрастно, всегда и всем грозит тюрьма; свобода — следствие контраста, как тупость — лучший фон ума. Мы все настолько несвободны по нашей матрице самой, что наши вольности пригодны лишь по сравнению с тюрьмой. И в силу этой же причины, при общей кротости телят, такие страшные мужчины Россией издавна рулят. Они в таком вещают тоне и так взрывают все мосты, что мы всегда на этом фоне умны, гуманны и чисты. Мы потому-то их и терпим, — и сам я втайне к ним влекусь, — что кислое в сравненье с терпким почти что сладостно на вкус. Кто мы без этакого фона? Поступки, лирика, кино — все примитивно, и конформно, и неталантливо давно; а погляди на наши власти, что хуже всяческой хулы, — и мы, ходячее несчастье, уже титаны и орлы!

Все это здраво понял Сталин: любовь не купишь калачом. (Он был отнюдь не гениален, но догадался кой о чем.) И я предположить рискую, что, соотечественник мой, любить возможно жизнь такую лишь по контрасту с Колымой? Ведь если заперта граница и полки пасмурно пусты, то Крым — вполне такая Ницца… а уж на фоне мерзлоты! Все отравили — хлеб и воду, лишили смысла самый труд, но сильно чувствуешь свободу, когда соседа заберут. Когда кого-то арестует верховный наш синедрион, то если кто и протестует, то, может, пять на миллион.

И мне особенно отрадно в привычной нашей борозде, что все настолько тут наглядно: куда наглядней, чем везде. Наш главный символ, в самом деле, — кого тут дальше оскорблять?! — больной, прикованный к постели, причем наручниками, ать… И вся страна лежит под стражей, в приемный брошена покой, — причем под стражей очень ражей, довольно сытою такой. И мы — на столь печальном фоне, как обезноженный колосс, — годны к труду и обороне и смотрим в зеркало без слез… Нас тянет к чуждым урожаям, в края Годаров и Арто, однако мы не уезжаем: ведь здесь мы ах, а там мы кто?! И вся российская элита — элита только потому, что смотрит в общее корыто, а видит койку и тюрьму. Она покуда не закрыта, почавкать ей разрешено, и потому она элита, а остальные так, говно.

Мы только здесь себе любезны, творя наш вечный маскарад; Россия — мир в соседстве бездны, мир наизнанку, массаракш; его единственный фундамент — и больше нету ни черта — не президент и не парламент, а только эта мерзлота, и вертухай, и ватник драный. И нету символа верней, чем эта койка под охраной и зэк в наручниках на ней.

• Хотя, в общем, и это верно.