Полина Барскова — ​поэт, филолог, исследователь блокады — ​составила этот сборник, исходя из допущения, что «мы будем читать вместе с нашими детьми и учениками блокадные свидетельства и начнут возникать невероятно сложные вопросы: что чувствовали те, кто пережил блокаду».

Это именно допущение. Про блокаду нам сейчас предлагается вызубрить, что это был подвиг и все. Не читать, не узнавать, не думать — ​просто запомнить и не рыпаться. Спор в обществе, о котором пишет Барскова: «С какой версией блокады сосуществовать: с версией безупречного подвига, либо гуманитарной катастрофы, либо с множественным нарративом, где человеческая доблесть и человеческая слабость постоянно сосуществуют, где преобладают не предложенные властью коллективные ценности, но история каждого отдельного блокадника» — ​этот спор спущенным сверху образом разрешился по советскому пропагандистскому шаблону. Все герои: и город-герой, и люди. Повторим слово «героизм» множество раз, и этим заклинанием снимем боль, непонимание, недоверие.

«Мы будем читать вместе с детьми блокадные свидетельства» — ​это чаще всего остается в зоне неслучившегося даже для тех, кто такой упрощательный штамп не принимает. Черная дыра блокады так темна и так, нам кажется, мало соотносится хоть с каким-то опытом, к которому могут иметь отношение наши дети, что большинство из нас начинает и заканчивает этот разговор исторической справкой. Потому что вот покажешь, например, своим детям телефонную книжечку одиннадцатилетней Тани Савичевой (ее факсимиле дается в хрестоматии), где на букву «Б» умирает Бабушка, на «В» — ​дядя Вася, на «Л» — ​брат Лека, на «М» — ​Мама, а на страничке с буквой «У» значится — ​«Умерли все», покажешь — ​и дальше что? Только ртом воздух глотать.

Шок умножается тем, что мы-то, вроде, знаем как: как они умирали. Нет, слово «знаем» здесь неверное. То, что мы представляем себе по поводу блокады и того, что она творила с людьми, — ​это нечто среднее между памятью и забвением, знанием и вытеснением.

На титульном листе хрестоматии воспроизведен набросок восемнадцатилетней Елены Мартилла «Не смотри» (публикация с ее блокадными записями и рисунками есть в книге). По холодному городу идут мать с дочкой, мимо едет грузовик с грудой мертвых тел, и мать — ​это видно на картинке — ​заслоняет девочку от этого зрелища, «отворачивает» ее. Это, пишет Барскова (и с ней нельзя не согласиться), схема нашего инстинктивного отношения к более или менее подробному знанию о блокаде. Потому что есть выбор: знать или не знать. И что изменится, если мы будем знать примерно, в общих чертах, без само- и других истязаний?

Хрестоматия Барсковой дает ответ на этот вопрос. Там сделано так: искусно подобранные вещи — ​документальные и художественные, очень известные и совсем нет, жестокие и смягченные — ​все это разнообразие свидетельств предваряет текст, который задает тон всему. Это «Рассказ о жалости и жестокости» Лидии Гинзбург. В принципе в том, что именно ее слова оказываются точнейшими, нет ничего удивительного: очищенность, незамутненность взгляда — ​поэтика любых текстов Гинзбург. Но именно этот рассказ на этом месте отменяет всю ту условность, которую читатель, защищая себя, может приписать последующим текстам. Все эти «это было давно», «в современном мире такое не повторится», «а это вообще написано стихами». Текст Гинзбург — ​несомненно, про здесь и сейчас, не почувствовать это невозможно.

Герой рассказа вспоминает о своих отношениях с теткой. Они живут в блокадном Ленинграде, и тетка медленно умирает от дистрофии. Умирает — ​и герою остается только чувство вины: нерациональное (он же сделал, все что мог). И от этого еще более гложущее. Очевидно, что перед нами описание опыта самой Гинзбург, у которой в блокаду от дистрофии умерла мать — ​опыта, который при всей уникальной внечеловечности блокадной ситуации соотносим с нашим. Более того, свойственное этому автору поразительное умение «учета» собственных чувств многое проясняет в нашем опыте.

Если просто — ​это как когда сидишь у постели умирающего человека и вроде бы делаешь все, но явно делаешь недостаточно, и страшно злишься на него, и злишься на себя, и винишь себя, и винишь его. А потом все кончено — ​и ты опять винишь его, и опять себя, и ничего сделать уже нельзя. Все это помноженное ровно в то непонятное количество раз, в которое блокадная жизнь отличается от жизни.

Этот текст, помещенный в начале сборника, вправляет мозги, дает направление тому, как думать и чувствовать про остальное, что в этой книжке имеется.

Что такое знание про блокаду для нас сейчас? Это как борхесовский «Алеф», но алеф боли и страха. Это точка, в которой оставленность, ужас смерти близких и невозможность с ней смириться, и страх нашей собственной смерти сконцентрировались до невероятной плотности. И разговор о блокаде — ​переживание неповерхностного знания о ней — ​это в каком-то смысле прививка.

Эта книжка — ​такая прививка.

«Блокада. Свидетельства о ленинградской блокаде. Хрестоматия» (составитель Полина Барскова). Издательский проект «А и Б», 2017