Успехом книги Алексея Сальникова можно мерить, что такое книжный успех в России сегодня. Не «как у Гарри Поттера» и не «как у несвятых святых» успех, а спокойный успех не впрямую развлекательной и уж точно никак не завязанной на идеологию книжки, автора которой до этого почти никто не знал.

Так вот, такой успех — ​это пять тысяч (вроде бы) проданных, номинации на литпремии, стабильные упоминания в литобзорах и обсуждения в фейсбуках.

Недавно я, например, наткнулась на длинную дискуссию о том, что же означает последний абзац романа, в котором героиня долго и безуспешно моет руки, пытаясь смыть отвратительный ей запах. Насколько важна эта отсылка к леди Макбет? Надо ли теперь перечитывать (ну или перелистывать)«в свете этой леди» весь текст? И еще — ​кем приходятся друг другу персонажи романа (ну кроме заявленной в названии семьи Петровых, про которых вроде ясно)? Потому что, если приглядеться, даже второстепенные, едва мелькающие действующие лица — ​они друг другу родственники. Может, схему нарисовать?

Мне нравится этот уютный нескандальный вид известности с доброжелательными обсуждениями и сарафанным радио в качестве рекламы. Мне и роман Алексея Сальникова нравится, и я вот так запросто пишу это, притом что само слово «нравится» вроде бы не должно появляться в лексиконе критика — ​ведь оно легкомысленное и недоказательное. Но тут дело такое: сама эта возможность просто «нравить» этот текст (притом что эта не наивно милая дилетантская вещица, а продуманное построение), какая-то его необязательность, нет, неверное слово, ненавязчивость, что ли, — ​это редкое для нашей сегодняшней литературы качество. По которому скучаешь.

В еще одной дискуссии Сальникову выдвигался упрек (не все ж его хвалить-то) в том, что он user-friendly, что он не меняет правила игры, не предлагает ничего, что ломало бы нашу литературную привычку. Что этот текст, несмотря на некоторые вроде бы шокирующие моменты, не выбивает нас из нашей читательской скорлупы, а, наоборот, позволяет устроиться там поудобнее, с некоторым даже самодовольством радуясь культурным узнаваниям и собственной способности преодолевать предложения с бесконечными причастиями: «Понятно, что Петров и его троллейбус были остановлены, что упирающийся, улыбающийся смущенно и что-то смущенно и протестующе мекающий Петров был пересажен».

Тут пора сказать что-то о фабуле. Тем более что ровно с этого места начинается развитие, нет, не сюжета, а некоей нелинейно разматывающейся цепи событий. Так вот: пересажен Петров, оказывается, ни больше ни меньше как в катафалк, траурную «Газель», которую, прямо вместе с гробом и покойником в нем, поймал петровский знакомец Игорь, человек решительный, ухватистый и неуемный. Он заметил Петрова в окне троллейбуса «и вот они уже чокались над крышкой гроба, проливали водку на гроб, когда «Газель» притормаживала и взбрыкивала».

Дальше — череда встреч, разговоров, странных событий, а главное, развития петровского гриппа. В самом начале он еще только отдает себе отчет в легкой измененности своего сознания из-за проклятого вируса, а когда через сто страниц уже вваливается в свою панельную девятиэтажку, проведя часы в пьяных разговорах и холодных троллейбусах (именно — внутри того и другого), реальный бред сливается с бредовой реальностью. Дома его ждут уже отходящая от гриппа жена и еще только впадающий в него четырехлетний сын.

Если попытаться отнестись к слову «нравится» (ну вот «Петровы в гриппе» — нравящаяся многим книжка) не как к ярлыку, которым каждый безответственно метит нечто, доставившее ему удовольствие, а как к ощущению, требующему рефлексии, то надо сказать вот что. У читателя «Петровых» это чувство, я уверена, возникает именно из-за гриппа. И не из-за гриппа как метафоры (кальдероновское «жизнь есть сон» здесь свободно трансформируется в «жизнь есть грипп»), а из-за самого гриппа. Из-за того это состояние полусна, полубодрствования, волн жара и холода, умиленности и злобы, которые на тебя наплывают, делая то ли туповатым, то ли, наоборот, волшебно проницательным и именно сейчас, именно в минуты болезни наконец-то понимающим, как оно все есть на этом никому не известном «самом деле».

Тут даже не выходит привести подтверждающую цитату. Потому что хоть сморкаются и бредят Петровы периодически, главное — в этом гриппозном ощущении размягчения и взвинченности одновременно («Натоплено, а чувствую озноб», как говорил Горбунов), разлитом по всей книге. Оно поглощает и сглаживает и чрезмерную словесную старательность начала романа («портреты корзин с грибами», «светящиеся муравьи непрерывно бежали вдоль гирлянд» — ну зачем это?»), и некоторую общую культурную прихотливость, заставляющую часто искать какие-то символы, культурные (ох) коннотации там, где их нет или лучше бы не было.

Но это все второстепенно, правда. И если честно отвечать на вопрос — про что эта книга, то сказать можно одно. Она про грипп. Вы болели гриппом? Я вот болела. А Алексей Сальников это описал. И хоть болеть гриппом мне не нравится, то, как он это описал, — очень даже.