— Как РАМТ будет существовать без директора? На кого все это ляжет?

— На кого ляжет…

— Софья Михайловна пришла два с половиной года назад. И с ней в театр вошла особая атмосфера, заполнившая всю дирекцию. Она светоносный человек, от нее просто исходят радость и свет. Все, что происходит на сцене и за кулисами, все это театральное броуновское движение, она наполняла своей энергией. А театр держится только на энергии. В том числе на энергии директора; это важная творческая работа. Деятельность непрерывная. С утра до ночи.

— Директор должен быть соратником.

— Именно так. В театре вообще очень важны люди, которые понимают, ощущают жизнь как гуманистическую акцию. У Софьи Михайловны есть полное понимание того, что такое творческий процесс. Мало того что она человек образованный, с опытом, с ней очень интересно просто разговаривать. Я делюсь своими идеями, она размышляет, как все это осуществлять: она человек, который умеет преображать пространство. Театр не то место, где порядок насаждается, здесь он должен возникать как гармония. И это все связано с ней. Мы, конечно, верим и надеемся, что через два месяца она вернется. А два месяца мы как-то продержимся.

— Вы поставили спектакль о Нюрнбергском процессе, что испытали, оказавшись в реальной судебной ситуации?

— Я под сильным впечатлением. Совсем новый опыт. В первый раз я увидел людей, которые живут какой-то своей, но совершенно очевидно заданной жизнью. Полное впечатление абсолютной заданности во всем. Не сужу о профессиональных качествах этих людей, просто вижу исполнителей ролей в спектакле: понятно, чем он закончится и каким будет. Спектакль, в котором все предрешено.

— Режиссерский глаз это сразу различает?

— Конечно! И когда перечислялось что-то, что с их точки зрения обличает, было очевидно — все это выжато, выдавлено.

— Вы общались с Софьей Михайловной, когда она еще работала в министерстве?

— Почти нет. С ней общался наш тогдашний директор, я просто знал о ее, что называется, добром имени. А потом, когда она ушла из министерства культуры, мне ее очень рекомендовали (такой ценный кадр редко появляется на рынке труда) — и я предложил ей работу.

— Что вы думаете о новой роли юстиции в российском театре?

— Мне кажется, что идет глобальное вытеснение, глобальная подмена. Ведь для чего существует театр? Как замечательно сказал Стрелер — для человека, во имя человека, о человеке. Но о каком человеке речь тут? Личность из всего этого вообще вычеркивается. Вообще не учитывается. Личность перестает быть важной. Меня поражают еще и списки людей, подписавших поручительства за разных участников процесса; их могла собрать только эта ситуация, людей, за которыми стоят и репутации, и заслуги, и свершения. И что? Ничего!

Слово «правосудие» обращено к человеку, к его праву на правду. Но когда через слово говорится «преступная организация», «спланированное преступление» — и все это до суда, и все это не доказано, когда честнейшего и светлейшего человека сажают в клетку, начинают унижать — у меня все начинает кипеть внутри. Я не могу видеть, как унижают людей.

— Театр, которым вы занимаетесь, и политический тоже. Вы сейчас ощущаете себя внутри сюжета?

— Я об этом не думаю. Просто когда я чувствую несправедливость, кожей чувствую, когда она начинает витать в воздухе улиц… То, чего никак не принимает моя душа, — конформизм. Думаю, все мои спектакли с этим связаны. С протестом против того, чтобы все выстраивались в один ряд, чтоб все было как полагается. Искусство не может быть подвластно всему этому. Как только оно становится подвластно, оно перестает быть искусством вообще.

— Что делать театру?

— Работать. Дело театра репетировать и ставить спектакли. Честные. Честность — вообще самое важное в отношении ко всему. Помню интонацию Эйбоженко в фильме «На всю оставшуюся жизнь», я сто раз слушал этот монолог и снова перематывал: «Чеестно!» Эта интонация Петра Наумовича Фоменко, которую он передал актеру.

— Вы давно, я знаю, собирались слетать к сыну. И в итоге пробыли в Нью-Йорке сколько?

— Полтора дня. А не виделись мы больше года.