Публицистику Владимира (он же Вольф, он же Зеэв) Жаботинского, чей день рождения 18 октября регулярно проходит незамеченным, при старом режиме мы читали на контрабандной папиросной бумаге с ощущением, что преувеличивает главсионист, преувеличивает. Да неужто же Украина и Белоруссия когда-нибудь и впрямь отделятся от России — ​с какой стати? Неужто правда, что друзей у евреев, да и у любого другого народа, никогда не было и не будет, что каждый должен рассчитывать только на себя, а на других лишь в той степени, в какой это соответствует их собственным интересам? Что не нужно влюбляться в чужую культуру больше, чем в свою, а к чужому мнению о себе следует относиться с вежливым равнодушием? Это были типичные идеи национальной исключительности — ​позволившие, однако, создать вполне демократическое еврейское государство, быстро сделавшееся равноправным членом открытого мирового сообщества.

Мы, евреи, считал Жаботинский, никогда не будем по-настоящему интересны великим державам в качестве союзников — ​нас слишком мало. Самое большее, можем оказаться полезны для красивого пропагандистского жеста — ​символические жесты, понимал Жаботинский, едва ли не важнее реальных дел в нашем мире, всегда воодушевляющемся какими-то фантомами. Поэтому горстка евреев, принимающих участие в Первой мировой войне на стороне Англии против Турции, способна подтолкнуть Англию принять декларацию о некотором праве евреев на турецкую Палестину. Жаботинский и сформировал еврейский легион в составе армии Великобритании, 2 ноября 1917 года расплатившейся с сионистами Декларацией Бальфура: «Правительство Его Величества с одобрением рассматривает вопрос о создании в Палестине национального очага для еврейского народа и приложит все усилия для содействия достижению этой цели; при этом ясно подразумевается, что не должно производиться никаких действий, которые могли бы нарушить гражданские и религиозные права существующих нееврейских общин в Палестине или же права и политический статус, которыми пользуются евреи в любой другой стране».

«Не должно производиться никаких действий, которые могли бы нарушить» — ​при желании эта оговорка была способна отменить все, ибо не существует действий, которые бы чего-либо не нарушали. Да и Ллойд Джордж тогда же откровенно разъяснил, что Декларация Бальфура является не актом милосердия, но сделкой в обмен на «поддержку евреями всего мира дела союзников». А впоследствии довольно многие английские шишки и вовсе пытались отменить ее: в 1939 году в «Белой книге» британского правительства было пропечатано, что «поддержка создания еврейского государства в Палестине не является частью его внешней политики». А дальше шел перечень ограничений, практически перечеркивающих создание «национального очага»: это будет единое двунациональное государство евреев и арабов, на первом этапе иммиграция составит 25 тысяч человек, а в дальнейшие пять лет разрешена иммиграция по десять тысяч евреев ежегодно, в общей сложности 75 тысяч человек. Дальнейшее же увеличение иммиграционных квот станет зависеть от арабского согласия (которого наверняка не будет). 95% земли Палестины будет запрещено продавать евреям по причине естественного прироста арабского населения.

В сущности, это был полный отказ от прежних обязательств как раз на пороге Второй мировой войны, когда уже началось массовое бегство евреев из Европы. И реакция на это предательство возможна была вполне естественная — ​детская: ах, вы нас обманули, так мы вам тоже будем пакостить, сколько сумеем. Но коварные сионисты действовали по-взрослому: ах, вы нас обманули — ​так мы вас используем. Тоже в той мере, в какой сумеем. Они и Сталина сумели использовать, поманив его морковкой еврейского социализма, — ​стало быть, союзнического, если исходить из идеологии. Но сионисты поставили на реальное соотношение сил, то есть на Америку. И пока вроде бы не проиграли.

Проиграли советские евреи, которым пришлось расплачиваться за «предательство» своих соплеменников, хотя во взрослом мире большой политики такой категории, как предательство, просто не существует: там никто никому ничего не обязан. Но вот о своих советских «братьях» сионисты вроде бы должны были позаботиться, ясно же было, что Сталин им так этого не спустит. Но создание собственного государства для сионистов было важнее.

Жаботинский считал даже, что и от классовой борьбы нужно временно отказаться во имя национального единства, за что левые коллеги честили его Владимиром Гитлером и просто «дуче».

Левые сионисты, конечно, тоже стремились к созданию еврейского национального государства, но, кажется, верили и в возможное единство всего человеческого рода. В ХIХ веке в это верили многие: когда евреи выйдут из гетто и войдут в семью просвещенных народов, национальная рознь отпадет сама собой. А вот Жаботинский в своем романе «Самсон назорей» совсем иначе изобразил чувства еврея, пытающегося выйти из гетто, чтобы сделаться своим в более высококультурном и могущественном обществе: неотесанные евреи в романе приехали к изысканным филистимлянам на некую «декаду дружбы», питая к хозяевам смешанные чувства полузависти-полувосхищения, а уехали, исполненные беспримесной враждой. Подобное произошло и в реальности, когда самая энергичная, одаренная и честолюбивая часть еврейской молодежи попыталась выйти из гетто в блистающий мир: их приняли с объятиями, не настолько широко распростертыми, как им грезилось…

В последние годы обитателями некоего гетто на обочине «цивилизованного мира» начинают ощущать себя уже не евреи, а русские. При этом намечаются ровно те же способы разорвать унизительную границу, которая болезненно ощущается даже в тех случаях, когда существует исключительно в воображении. Первый способ — ​перешагнуть границу, сделаться большими западниками, чем президент американский. Второй — ​объявить границу несуществующей: все мы дети единого человечества, безграничнопреданного общечеловеческим ценностям. Третий — ​провозгласить свое гетто истинным центром мира, впасть в экзальтированное почвенничество. И четвертый, самый опасный, — ​попытаться разрушить тот клуб, куда тебя не пускают. Поэтому идеи Жаботинского для сегодняшней России как нельзя более актуальны. Не враждовать и не угождать владыкам мира, а искать общие интересы в борьбе против общих вызовов, выбирать западный путь развития не в угоду политической моде, а из соображений вполне рациональных и даже эгоистических — ​этот путь сионизма Россия вполне бы могла избрать в качестве пресловутого «третьего пути».

Когда сионистские романтики заговорили о некоем еврейском евразийстве, о государстве, соединяющем черты Запада и Востока, Жаботинский дал отпор: какие еще черты Востока — ​угнетение женщины, отсутствие демократии, образование под контролем клерикалов?..

Жаботинский не был тупым националистом. На склоне своих лет он признал конечной целью своей деятельности не просто создание еврейского независимого государства, а «то, во имя чего, в сущности, существуют великие нации — ​создание национальной культуры, которая будет излучать свой свет на весь мир».

Ощущает ли сегодняшний мир на себе этот свет? Не было ли еврейство в рассеянии более уникальным и «светоносным» культурным явлением, нежели еврейство «нормализованное»? Этот вопрос задают себе многие, но я думаю, что суперуспешное участие евреев в культурной жизни Запада было одновременным движением к ассимиляции, и когда Жаботинского спрашивали, почему он хочет сделать государственным языком в будущем Израиле не полумеждународный английский, а мертвый иврит, он отвечал: «Потому».

Гетто было бедным и унизительным, но оно ограждало от ассимиляции, да и просто от сравнения себя с более успешным миром. Сегодня у нас снова хватает охотников вернуться в советское гетто, да и на Западе очень многих это возвращение вполне устроило. Изолирующая железная стена уже начинает казаться наилучшим выходом для многих и по ту, и по другую ее сторону: уж лучше совсем не ходить друг к другу в гости, если всякая попытка дружить заканчивается скандалом. Плохо здесь только одно: всякоегетто является источником фанатизма и социального прожектерства.

Что мы в последние годы и наблюдаем.

Но железную стену невозможно убрать в одностороннем порядке…