Статья Александра Мелихова подоспела очень вовремя. Не успел он написать «уж лучше совсем не ходить друг к другу в гости, если всякая попытка дружить заканчивается скандалом», как Владимир Путин на Валдайском форуме назвал главной ошибкой России избыточное доверие к Западу. Мы так им верили, а они нам плюнули в распахнутую душу.

Вот всегда мы так, со всеми: мы к ним — ​с «Бурей» чувств и «Градом» слез, а они нам расширение НАТО на восток. Я, правда, не совсем понял, какая именно попытка дружить имеется в виду — ​«дело Магнитского», породившее известный список, или возвращение Крыма в родную гавань; но у всякого свои представления о дружбе, и не нам их корректировать.

Сравнение современной России с евреями в черте оседлости не ново, я сам говорил, что Новороссия иногда кажется русским Израилем, попыткой пассионарной части общества (это мягко сказано, но они ведь очень обидчивые) построить правильную Россию за ее пределами. Понятно же, что в России ее построить нельзя, слишком многое мешает, от проклятых либералов до собственного правительства. Так что Россия действительно — ​по крайней мере по самоощущению — ​находится в гетто; иной вопрос — ​кто ее туда загнал. Разумеется, не коварный Запад, у которого было в девяностые столько шансов задушить нас в смертельном объятии, — ​а собственная власть, глубоко провинциальная по самой своей природе и способная управлять практически вечно в условиях хронического геополитического противостояния.

Любопытно, что в таком взгляде на вещи — ​мы им дружбу, они нам осажденную крепость — ​сошлись два сверстника, два кандидата наук, два петербургских борца: Владимир Путин, мастер спорта по дзюдо и самбо, и Александр Мелихов, мастер спорта по борьбе. Жизнь — ​борьба, в Петербурге, особенно осенью, в это как-то особенно верится.

Александр Мелихов не столько призывает в гетто — ​уже спасибо, — ​сколько констатирует возвращение туда, признавая, однако, что всякое гетто является источником фанатизма. Однако есть у гетто, по Мелихову, свои несомненные плюсы: это шанс создать свою национальную культуру, которая со временем завоюет мир или, по крайней мере, достойное место в нем. Со всем этим невозможно спорить, поскольку предлагаются вещи обтекаемые и, безусловно, разумные; проблема в том, что сегодня реконструировать истинное мировоззрение писателя приходится по его обмолвкам, по интонациям, по именам, на которые он опирается; а так-то все мы за добро против зла.

Здесь красноречивее всего ссылка на Жаботинского, который остро ощущал — ​на это его критического чутья хватало — ​свою неспособность занять достойное место в русской культуре и потому негодовал против ассимиляции. Для Жаботинского идея национального государства прекрасна именно потому, что в масштабах этого национального государства он вождь, герой и классик, как Д’Аннунцио в масштабах Фиуме. (Он тоже, кажется, отлично понимал, что проза его далеко не так хороша, чтобы затмить захват Риеки.)

Все исторические подвиги совершаются из литературного или артистического тщеславия. Чуковский сознавал, что может занять достойное место в литературе Российской империи, — ​и еврейство было для него вопросом третьим, хотя и волнующим; Жаботинский презирал ассимилянтов за трусость и постоянно повторял, что «они» — ​представители коренных национальностей, и прежде всего русские,— «нас» никогда не полюбят.

Ровно та же риторика наблюдается сегодня у России в отношении Запада. Мелихов с легкой долей презрения — ​хочу ошибаться — ​говорит о попытках стать большими западниками, чем сами западники. В такой формулировке это и в самом деле звучит унизительно.

Проблема лишь в том, что и в рамках еврейской культуры Жаботинский остался тем, кем был: хлестким и убедительным публицистом, хорошим переводчиком, дурновкусным прозаиком второго ряда. О Мелихове такого не скажешь — ​он как раз первоклассный прозаик, но этого ему мало. Мне представляется по его публикациям последнего времени, что он видит себя неким духовным вождем, создателем новой аристократии — ​а вне гетто такой статус маловероятен, вне зависимости от реальных заслуг писателя. Духовные вожди — ​это для гетто; в открытой культуре у читателя своя совесть и своя голова. Отсюда и признание гетто — ​пусть не как идеального, но как переносимого и даже многообещающего состояния. Думаю, вообще главная тенденция момента — ​это признание текущего положения дел терпимым и даже стимулирующим; в конце концов из всего можно сделать точку опоры. Жизнь у нас одна, и думать, что эта жизнь пришлась на период Юлиана Отступника, о котором мы со временем будем вспоминать со стыдом и черной иронией, — ​трудно. Обычное рабство еще можно снести, но рабство вернувшееся, настаивающее на себе как на единственно возможной форме социальной организации — ​уже никак; от этого умирают. Об этом написан некрасовский «Последыш», автобиографический и пророческий.

И если российская власть в самом деле загнала нас в статус осажденной провинции, которая хоть и осаждена, но никому почему-то не интересна, — ​не следует ли признать этот статус достойным и перспективным, отыскать в нем повод для средоточения, опереться на опыт Израиля? Первая попытка такой утешительной теории была предпринята Вадимом Цымбурским, чей «Остров Россия» пользовался в свое время не меньшей популярностью, чем «Остров Крым» Аксенова; конечно, сегодняшние ученики и наследники Цымбурского не ограничиваются сосредоточением и хотят отсель грозить шведу, турку, пиндосу, далее везде; но идея гетто владеет российскими консервативными умами не первый год, и оправданием этой сознательной провинциализации выступает наша хроническая неудача в общении с остальным миром, который нас не полюбит никогда, никогда! Евреев никто не любит, вон и вокруг Харви Вайнштейна разразился типично антисемитский скандал! (Загвоздка в том, что у Эйнштейна, например, таких эксцессов не случалось, и нормально он себе встроился в открытое американское общество, а если вести себя, как Вайнштейн, претензии рано или поздно возникнут, и тут уж никакая ассимиляция не спасет; в Израиле, например, аналогичная проблема возникла у Моше Кацава, хотя страна вполне себе блюдет заветы Жаботинского.) Но это я так, к слову.

Эволюция Александра Мелихова, превосходного писателя и мыслителя, в сторону заветов Жаботинского, посредственного писателя и хорошего публициста, тревожна, но объяснима. Мелихов давно уже пишет главным образом о «чарующих фантомах», о том, что человечество склонно верить грезам, а не фактам, и вдохновляться мифами, а не истиной. Это хороший фундамент для романа и даже для трилогии, но в политическом и даже бытовом смысле концепция опасная и узкая. Мне кажется, в основе ее лежит вера в исключительную способность писателя создавать эти фантомы — ​и, соответственно, в особый писательский статус.

Но это идея для гетто, в масштабах которого мы все глядим в пророки. Будущее России связано не с геополитическим противостоянием, а с участием во всемирном процессе конкуренции, сотрудничества и созидания. В этом смысле нам действительно пора «назад, в будущее» — ​во времена советского интернационализма и просвещения, прочь из национальной исключительности и вообще из торжества имманентностей. Времена властителей дум и патетических пророков будут вызывать такую же легкую ностальгию, как сегодня у многих вызывают ее «штетлы» — ​местечки в черте оседлости. Сочинять и петь о них — ​милое дело, но жить лучше в Петербурге. Тем более что креститься для этого пока необязательно.