Ощущение от времени: сумрак.

Он сгустился и определяет собою все происходящее: в культуре, между людьми, между людьми и властью, все покрыто сумраком, и как следствие — ​изматывающей неопределенностью. В сумраке даже знакомые предметы теряют очертания; если поздним вечером выйти из знакомого дома, вдруг все становится не совсем знакомым, расплывается, возникает ощущение потери ориентации в пространстве.

Кстати, хорошо помню годы смерти империи, предперестроечные годы: сумрака не было. Была абсолютная ясность, которая наполняла очень разных людей восторгом перемен. Песня Цоя недаром стала основополагающей: перемены казались вдохновением истории. В 90-е тоже не было сумрака: человек оказывался перед выбором, но различал, в чем собирается участвовать и от чего отказываться. Нулевые годы, которые мы пережили недавно, наполнили наши души смесью скепсиса с эйфорией, но ясность была. Сгущение, постепенное проникновение сумрака в наше бытие произошло в последние три года.

Включить автономные двигатели.

Предчувствуя такого рода метаморфозы, я и выбрал название «Электротеатр». Театр по самому своему призванию является источником света, которым он должен делиться с соотечественниками. Возьмем простую метафору дома: в домах иногда происходят перебои с подачей электричества, но существует простая техника — ​ты ставишь автономный двигатель. Ситуация в театре и внутри художника заключается в том, что надо включить или починить свои автономные двигатели. И не рассчитывать на подзарядку у сумрака. Тем более что есть сумрак вечерний и сумрак предутренний; и большой вопрос, в каком мы теперь находимся.

Ничего не надо делать специально, чтобы быть современными.

Эфрос однажды замечательно сказал: «Ну что современность, современность? Мы никуда не можем деться от современности! Потому что мы сами плоть от плоти этой самой современности!» Не всегда это ощущение Эфроса совпадало с моим, но я всегда его помнил. Иногда просто смотрю на человека, он идет по улице, и он наполнен современностью, ничего для этого не делая. А театру, чтобы работать с современностью, надо приложить серьезные и умные усилия (хотя, скажем, Дюшан в принципе предлагал бездельничать). Но сейчас художественное действие особенно необходимо театру — ​чтобы продолжиться во времени, вместе с временем. И это действие по выработке автономного света.

Театр сегодня центральное для нас искусство.

Наука отошла на второй план, кинематограф обнищал, телевидение подверглось атакам пропагандистского толка, контемпорари арт провинциализировался. Многое обрушилось, а театр остался. Открылись границы. Люди вышли из-под гнета сталинских представлений о системе Станиславского, и театр естественным образом обнаружил свое центральное положение в нашей культуре. Естественно, даром ему это не проходит. Но в нем куча энергии. Добраться до нее не может даже Левиафан своими когтистыми лапами. Человек неистребим в своих дарованиях, а театр — ​наиболее прямой путь к их воплощению, к полной реализации.

В процессах вокруг Кирилла Серебренникова

сигнализирует о себе катастрофа. И в ее эпицентре — «Гоголь-центр». То есть это катастрофа с именем Гоголя в центре, парадоксальный, беспощадный знак. Гоголь — ​из тех художников, которые умели смотреть в лицо катастрофе и отзываться ей гениальной сенсорикой художественного акта. И то, что сегодня вдруг в центре происходящей социальной катастрофы оказалось это имя, означает новый образ времени, где сатира перестает быть самой собой, становится трагедией.

Ясно, что нас всех трясет по-разному.

Мы плывем на одном корабле. Происходит качка, происходит шторм: одних тошнит, другие вцепляются в поручни, третьи бегут в кабину, прячутся под одеяло, четвертые танцуют, срывая с себя одежды. Возможно, в корабле есть пробоина. Но сумрак не дает понять, что происходит на самом деле, осложняет действие. Точное действие — ​вот чего мы сегодня лишены. Мы не знаем, разорван этот мир или нам только кажется, что он разорван. Мне-то кажется, ничего не случилось с единством мироздания, все те же законы, божественные или природные, продолжают управлять миром, вызывая восхищение и страх. Возможно, поэтому происходящее в социуме не оказывает на меня парализующего или допингового воздействия. Да, есть ситуации, в которых необходимо стремительно реагировать, но в целом художнику и человеку необходима дистанция. Высокая дистанция понимания, расчета. Даже самые естественные вещи — ​кого-то бьют, надо вмешаться, — ​требуют одновременно действия и образования различающей дистанции, таков парадокс участия. Сегодня, особенно сегодня, важно внутри театра, внутри человека, внутри общества, которое мы все хотели бы назвать гражданским, но язык не поворачивается, воспитание вот этой плодотворной дистанции. Дающей нам возможность осознания происходящего.

У нас нет (и не могло возникнуть)

гражданского общества, что бы ни думал об этом Мамардашвили, потрясающий философ и человек. Сегодня гражданская позиция — ​это необязательно оппозиция. Это просто участие в жизни общества с обратной связью, когда твое участие может развивать общество, исправлять его или удерживать от ошибок. Но при той технологии коммуникаций, какая есть в отечестве, гражданская позиция — ​это потенциал, он актуализируется в человеке в моменты катастрофы. Она не может нормально осуществляться в повседневности. И это по-настоящему печально.

Не надо спешить с выводами о людях.

Сегодня люди не дают друг другу ошибаться и лишают друг друга свободы высказывания. Приметой свободного общества является право на свободную болтовню. Мы должны иметь право болтать, ошибаться, манифестировать, не отвечая за это всей своей жизнью. Тогда мы ощутим свободу, без которой невозможно развитие. За эту свободную болтовню я сегодня ратую.

А многие ратуют за назидание, право объяснить другому, как надо, как следует. Возможно, это следствие общего сиротства, брошенности. Людям приходится заниматься делом, для которого они по статусу своей судьбы еще не предназначены; приходится брать на себя отцовство, в то время как еще и сыновство в них не прошло свои стадии, и они учат друг друга жить, делая много ошибок.

У нас когда-то была лаборатория ангелической режиссуры, в которой я выучивал простые законы общения с человеком. Личность не должна утверждать себя за счет других при помощи важничанья, агрессии, тоталитарной технологии. Ангелический тип общения — ​без агрессии, без упрощенного понимания власти сегодня еще более актуален, чем тогда.

Я не нахожусь в центре самого себя.

Я себя мало интересую. Каждый раз, когда я делаю спектакль, мне приходится сочинять театр, внутри которого он располагается. Электротеатр — ​это театр режиссуры. Искусство режиссуры фундаментальное, обеспечивающее целостность театра. Художественная автономия, право на художественное своеобразие, не подчиненное вкусам толпы или черни, как говорил Пушкин, право на каприз, прихотливость и сложность, право на своеобразие поэтики, считаю, отвоевано в ХХ веке судьбами не только отечественных художников, но и вообще всех деятелей театра. И расставаясь с этим внутренним правом, режиссер теряет контакт с той самой традицией, о которой так много говорят невежды, принимая ее за обертки из использованных газет.

Театр не место для потребления. Это лицо цивилизации. Потреблять лицо можно только в любви — ​в виде поцелуя, любования. Естественно, за ним надо следить, но лицо есть лицо, его не переставишь в другие места.

Если бы судьба забросила меня в Нью-Йорк

и сказала бы устами какого-нибудь пожилого жука-продюсера: «Боря, сделай мюзикл!» Боря с удовольствием сделал бы мюзикл. Во мне такое слово, как «элитарность», не живет, это реакция людей на то, что я делаю, а не мое самопредъявление. Во мне не было никогда чудовищного антагонизма между Голливудом и авторским кино; развлекательным телевидением и театром. Но да, я не готов мириться с уплощениями, упрощениями. Я — ​за сложное искусство. Стих можно издать миллионными тиражами, а театральная поэзия миллионными тиражами издана быть не может.

Можно написать роман «Сумрак».

В момент засухи в лесу звери идут к водопою, самоорганизуются для общего спасения. В нашем случае это осложняется неожиданно подступившим к лесу и обволакивающим его сумраком. Трудно найти путь к воде, и можно идти не к ней, а, напротив, ​удаляться от нее, шарахаться от силуэтов. Учитывать сумрак или не учитывать его? У человека, идущего по дороге, наполненной двоящимися силуэтами и подступающим к горлу туманом, этой дилеммы нет. Но есть инстинкт, выверенность каждого шага, концентрация внимания. Не поддаваться панике. Не обольщаться обманками. Поэтому планы театра остаются прежними. Мои намерения не меняются, мои сенсоры не загрязняются, продолжается труд. Я начал делать большой проект (может быть, самый крупный за все это время) — ​«Безумный ангел Пиноккио»; работаю с Андреем Вишневским. И это новый опыт драматургии, современная мистерия. С художником Юрием Хариковым мы постараемся выстроить новый мир со своей космогонией.

Есть изнанка событий

и их «знанка». Знанка событий — ​внешнее проявление неурядиц. Изнанка — ​борьба с неурядицами. Была знанка — ​брежневский декаданс, была изнанка — ​декаданс диссидентской культуры. Андеграунд в свое время, поняв бесперспективность того и другого, подпрыгнул и совершил полет над отключкой. И до чего точно не могли дотянуться ребята из КГБ, так вот до этого нирванического полета над отключкой, наполненного весельем неуничтожимого питерского праздника. Все это я пережил в полноте иллюзий, чувств и участия. Это позволило мне разобраться с природой отношений театра и социума.

Существует заказ времени,

который так и называется — ​социальный заказ. И если мы живем в Европе, мы не можем обойти ни проблемы гей-сообщества, ни проблемы эмигрантов: если мы хотим получать деньги, мы должны говорить об этом, делать на эту тему спектакли. Так вот: если мы хотим уничтожить театр как искусство, мы будем при его помощи бороться за так называемую социальную или гражданскую справедливость. Злоба дня потому и злоба дня, что она очень злобна, и если ты начинаешь заниматься ею, ты тоже становишься очень злобным. Это видно в комментариях на фейсбуке, в реакциях, утопающих в злобе. И это один из шоков, которые пережило гуманитарное сообщество, обнаружив не только троллей и подставных, но и то реальное количество ненависти, которое поднимается у нас в ответ на что угодно. Реальность ненависти, которой наполнена страна. Естественно, театр находится в этих растворах. Но если он полностью растворится в них, утратит автономию, он потеряет себя. Потерять себя не хотелось бы.