«После расчистки политического пространства государство ведет наступление на частную жизнь. Оно и там занято своим делом: выбрасыванием вон или порабощением противников, непокорных ему людей; в приватнейшем, интимном мире идет сегодня борьба, которую не рассмотреть, глядя в бинокли политических сражений. Что человек ест и пьет, кого он любит, что делает в свободное время, с кем общается, мрачен или весел, что читает — ​вот форма, в которой сегодня идет политическая борьба».

Это написано в 1938-м году тридцатилетним человеком, только что бежавшим из рейха в Англию. Впереди удачная и длинная (вплоть до смерти в 1999 году) карьера англо- и немецкоязычного публициста и писателя, впереди смена имени (псевдоним Себастиан Хафнер — ​в честь Баха и моцартовской Хафнеровской симфонии — ​Раймунд Претцель взял в 1940 году), но главное — ​впереди еще только маячат cтрашные события, изменившие историю, географию и сознание людей.

Писать воспоминания недавний эмигрант начал по заказу знакомого издателя, но бросил, когда подвернулась настоящая работа. Только после смерти Хафнера его сын обнаружил «Историю одного немца» в архиве. Сейчас эту книгу, блестяще переведенную и откомментированную Никитой Елисеевым, выпустило у нас петербургское издательство Ивана Лимбаха, и ее всю хочется раздергать на цитаты.

Ну вот, например: «Нет ничего удивительного в том, что оппозиция не выработала ни планов, ни целей, ни методов борьбы. Люди, в основном представляющие оппозицию, мыкаются без дела и «ужасаются». Все то отвратительное, что творится в Германии, мало-помалу стало необходимой пищей их духа; единственное мрачное наслаждение, которое им осталось, — ​мечтательное живописание всевозможных ужасов режима; с ними совершенно невозможно вести беседу о чем-либо другом».

Я вообще-то не сторонник бесконечного тыканья окружающих в исторические параллели. Это почти всегда спекулятивный ход, нивелирующий трагедии прошлого. Нет, дело Серебренникова — ​при всей его вопиющести — ​не равно делу Мейерхольда, нет; Олимпиада в Сочи — ​при всех вопросах, которые в связи с ней возникали, — ​не равна берлинской Олимпиаде тридцать шестого года. Это все для красного словца, все потому что мы не умеем говорить о жизни и даже глядеть на нее прямо: нам нужны сравнения, отработанные образы, крайности. Мы не умеем увидеть непоправимое в несправедливости, в ограничении свободы: нам надо чтоб уж сразу убили, а то как-то, знаете ли, для нас мелко.

А теперь, написав все это, приходится сказать: книга Хафнера — ​это даже не кривое, а просто зеркало нашего сегодняшнего дня. От этого невозможно отвертеться. И — ​в отличие от сравнений, приведенных выше, и еще тысяч таких же — ​это не спекулятивные сопоставления. Почему? На это можно дать отчетливый ответ.

Несмотря на уточняющий подзаголовок «Воспоминания 1914–1933 годов», этот текст не хроника, а идеально состоявшаяся смесь документа и романа. Формально это произошло потому, что, не желая подставлять оставшихся в Германии людей, автор изменил многие конкретные имена и обстоятельства. Но главное — ​Хафнер так пристально наблюдает за своими чувствами и своим сознанием в условиях прихода и расцветания нацизма, так откровенно и строго пишет о компромиссах и поражениях, что ему удается достичь как предельной «личностности», так и предельной универсальности. В принципе, эта книга могла бы называться «История души одного немца», причем немец здесь — ​это просто человек, которому выпало жить в Германии в эти годы. «Типичный молодой интеллигент эпохи наступающего тоталитаризма», характеризует Никита Елисеев главное лицо этой книги. Так что поражающие нас сегодня сходства — ​это не совпадение фактов, а совпадение чувств.

Кульминация этого романа — ​точно датированное событие: 31 марта 1933 года. Уже объявлено о бойкоте еврейских организаций, но жизнь еще притворяется нормальной. Хафнер, молодой помощник судьи, занимается в библиотеке. «Дверь распахнулась, коричневая форма ввалилась в зал. Один из своры заорал грохочущим голосом: «Неарийцам немедленно покинуть эту пивнуху!» У меня захолонуло сердце. Что я могу сделать? Как мне сохранить достоинство? Я опустил глаза в материалы дела… Коричневый добрался и до меня: «Вы ариец?» И не успев что-то сообразить, я ответил: «Да!» Кровь бросилась мне в лицо. Я почувствовал позор, стыд, поражение. Я сказал «да»! Правильно, я ведь и был арийцем! Я не солгал. Я только позволил совершиться куда более страшному… Я вышел на улицу. Улицы не выглядели по-особенному. Business as usual. И все-таки в воздухе Берлина было слышно приближающееся громыхание неведомого зла».

Дальше повествование катится, неся в себя странный привкус этого эпизода, внешне, слава богу, несходного ни с чем, что мы переживаем. Но содержательно же повторяющее каждое наше поражение последних лет, каждый компромисс, каждое согласие с несвободой.

Я не очень люблю определение «важный». Но это важная книжка. Прочитайте, пожалуйста.