Молодой профессор Мичиганского университета Карл Проффер и его жена Эллендея (ее обаятельные мемуары об Иосифе Бродском вышли у нас два года назад) впервые приехали в СССР в 1969-м. Оба занимались русской литературой, но это не было просто идеалистическим путешествием исследователей, желающих своими глазами увидеть пейзажи, описанные изучаемыми писателями. Интерес Профферов к русской словесности был гораздо глубже — в 1971-м он выкристаллизовался в издательство «Ардис», значение которого для нашей культуры нельзя переоценить. Глупо перечислять сейчас всех — от Бродского до Лимонова, — кому они дали возможность напечататься, и тех, кого они выдвинули из если не полного, то во всяком случае из полузабвения. Вплоть до перестройки, когда у нас стали печатать «запрещенку», по рукам ходили стопки мутных снимков страниц цветаевского «Лебединого стана», мандельштамовского «Камня» и других, не издававшихся у нас текстов начала ХХ века — они были сделаны именно с ардисовских книжек (сами же книжки были дефицитом и ценились на вес золота).
Воспоминания о московских и ленинградских встречах и дружбах Проффер стал писать в 1982-м, когда ему диагностировали рак. Очевидно, что ему было важно подвести этот итог, оставить «свой вариант прошлого»: его не остановили протесты Бродского, которому были невыносимы какие-либо трактовки его судьбы, кроме собственной (в результате эти воспоминания разрушили многолетнюю дружбу поэта и издателя). Бросить заметки о Бродском его заставили подступившие боли, а сборник воспоминаний о «вдовах» (Надежде Мандельштам, Елене Булгаковой и Любови Белозерской, Лиле Брик, Тамаре Ивановой) стал таким именно от нехватки времени, вернее – от нехватки жизни. В коротком предисловии Эллендея Проффер сообщает, что поначалу эта книга не планировалась как «эксклюзивно женская» — туда должны были войти очерки о Войновиче, Аксенове, Саше Соколове и других. Но в том, что получилось в результате, нет недостаточности и недосказанности. Даже только двух текстов, посвященных людям, которых Карл Проффер действительно, хоть и не безоглядно, любил — Надежде Яковлевне Мандельштам и Иосифу Бродскому, — было б довольно для того, чтобы этот сборник оказался значительным высказыванием. (Тут надо отметить отличный, ясный перевод на русский Виктора Голышева и Владимира Бабкова.)
От воспоминаний прежде всего принято ждать «свидетельства о времени». Тут так оно и есть, только это свидетельство не только о конкретном описанном там времени конца 60-х — начала 70-х, а вообще времени русской интеллигенции. То есть это книжка в принципе про время, в котором живут думающие люди, разговаривающие по-русски, об отечественной интеллектуальной жизни — и это удивительно, насколько стабильны и неизменны ее настроения и темы. Книжка Проффера выявляет эту стабильность с несколько даже пугающей явностью.
Некоторые совпадения «тогда/сейчас» актуальны почти до неприличия и не требуют никакого комментирования. «Был ожесточенный спор между (правозащитником) Львом Копелевым, который родился и вырос на Украине и горячо защищал украинскую культуру, и (поэтом и переводчиком) Андреем Сергеевым, с презрением отзывавшемся о «провинциальных» литературах и высокомерно доказывающем, что украинский даже нельзя считать современным языком».
«Она (Надежда Яковлевна Мандельштам) боялась народа. Когда она впервые сказала об этом, я спросил: в каком смысле? Она отодвинула занавеску, показала на улицу и сказала: «Их, там». Она имела в виду обыкновенных людей России» (как точно это рифмуется с нашими разговорами о том, что московско-питерская либеральная интеллигенция не знает своей страны и боится ее).
А рассказ об обсуждении в компании Бродского вопроса: «Может ли плохой человек написать хорошую книгу?» («Иосиф ответил твердым «нет», но к следующему нашему визиту изменил свое мнение») — это же парафраз наших разговоров, скажем, о Захаре Прилепине и его творчестве.
Другие совпадения точны так же — но только в качестве перевертыша. Проффер пишет о том, как советские культурные власти «назначали» классиками Тихонова и Асеева, чтобы замолчать Мандельштама, а Леонова и Федина, чтобы «размыть» Булгакова. Сегодня — когда целая компания популярных просветителей настаивает на том, что «интеллигентский партком» некогда создал иерархию, назначив «своих» Мандельштама и Булгакова и отлучив Тихонова, Леонова и им подобных, — давнее утверждение Проффера кажется свидетельством неизменности наших схем.
Открывает этот сборник текст о Надежде Яковлевне Мандельштам. Надежда Яковлевна — вдова уничтоженного властью великого поэта, прожила тяжелую, практически невыносимую жизнь и сохранила независимость ума и яркость суждений. В 1972 году в издательстве YMCA в Париже вышла ее «Вторая книга» — том воспоминаний, где она с предельной откровенностью, часто с неодобрением и переходом на личности, описала творческую среду, к которой сама была причастна. «Оказалось, маленькая Надя, свидетельница поэзии, была еще свидетельницей того, что сделала ее эпоха из интеллигенции — лжецов, которые лгали даже себе».
По свидетельству Карла Проффера, после выхода «Второй книги» Надежда Яковлевна подверглась чуть ли не остракизму. «Даже либералы и диссиденты, люди страдавшие вместе с ней, были шокированы и от нее отшатнулись».
Эта практически идеальная литературная коллизия («Из держательницы литературного салона она превратилась в чуть ли не парию») дает возможность Профферу сказать нечто общее о нравах русской-советской интеллигенции, не умеющей и не желающей отделять мнение от факта, требующей от окружающего мира, чтобы именно это — интеллигентское — мнение было разделено. И — при столь высоко поднятом моральном флаге — склонной к компромиссу, сидению на двух стульях.
Не стоит сразу бросаться с опровержениями, приводя имеющиеся примеры «кристальных» интеллигентов. Они, безусловно, имеются, но очевидно, что Проффер говорит вещи важные — причем важные и в тогдашнем, и в сегодняшнем контексте. Их значимость не отменяет тот факт, что те, кто знал Надежду Яковлевну и ходил в ее «салон» (которой был никаким не салоном, а нормальной интеллигентской кухней), уверяют, что «Вторая книга», конечно, обидела ряд людей и вызвала «бурю в кругах», но ничего похожего на «отшатывание» и бойкот ее автора не было. Сборища в ее однокомнатной квартире в Новых Черемушках после «скандала» не прекратились и, к тому же, там стало появляться куда больше молодых людей. Например, именно тогда туда стал регулярно ходить Сергей Аверинцев.
Здесь дело не в ошибках памяти — хотя в записках Проффера они, безусловно, имеются. И уж точно не в сознательном передергивании (хотя иногда широта его допущений поражает — все-таки утверждение, что кто-то «стукач», трудно назвать лишь «мнением», как он предлагает). И не в неумении отвлечься от собственного опыта, хотя его записки этим грешат: эффектную фразу «Русские не хотели согласиться с тем, что самое незначительное в человеке — это его взгляды», он подкрепляет словами: для американцев «оставшиеся после беседы разногласия так же нормальны, как соль на столе». (Против этого утверждения можно выставить практически весь американский кинематограф времен Вьетнамской войны, о которой Проффер как раз и спорил с Бродским и его друзьями, ну а любой, кто был в Америке во время трамповско-клинтоновской выборной кампании, испытал ложность этого утверждения на собственной шкуре.)
Здесь дело ровно в том, о чем сам Проффер пишет в связи со все той же «Второй книгой»: главное в ней — позиция автора, которая оказывается фокусом всего текста, выдвигает его из зоны «сообщения о том, кто и как» в зону поиска правды. Правды времени, правды искусства, правды себя.
В записках Карла Проффера (особенно прочитанных сегодня, через три десятилетия лет после их написания, и по определению не сообщающих новых фактов) главное тоже это — позиция автора, смотрящего вокруг полным любви, но принципиально внешним и потому как бы очищенным взглядом. То есть про него, конечно, можно сказать, что и он принадлежал к каким-то кланам — скажем, к условному клану Надежды Мандельштам против условного же клана возмущенной ее воспоминаниями Лидии Чуковской. Однако отсутствие клаустрофобии и непогруженность в наслоения старых отношений и отсутствие зацикленности на себе дали ему возможность выйти за эти рамки.
Сейчас много обсуждаются воспоминания как феномен и возможность правды в них. Выплеск большого числа часто разоблачительных мемуаров последнего времени заставляет читателя метаться от «вот тут наконец сказана последняя правда» до «в воспоминаниях вообще правды не бывает, в крайнем случае, ха-ха, постправда».
Это не так. И если специфическая правда мемуаров требует какой-то приставки — то это приставка «до». Самое важное в них — это доправда. Правда установки, правда решимости не выпячивать себя, не интересничать, не злорадствовать, но и не елейничать. Смешно сейчас приводить банальности типа того, что на один и тот же предмет можно смотреть по-разному, и люди могут утверждать противоположное, не думая обманывать. Дело не в этом, а в возможности прямого, не бегающего взгляда. Именно такой взгляд дает увидеть главные, корневые вещи. Верные не только во время действия, но и всегда. Взгляд Карла Проффера именно такой.
