Зло перевербовывает зал

…За столом в Донбассе сидит семья и обедает. Вдруг, пробивая крышу, на стол падает самолетное кресло с голой мертвой женщиной. Так начинается война для героев одной из последних пьес Ивашкявичуса «Великое зло». Пьесы, вызвавшей (как часто случается с его драматургическими опытами) настоящую бурю внутри театра и вокруг него. Но Ивашкявичус не просто модный возмутитель спокойствия, он —​один из безусловных лидеров литовского общества.

— Ваша пьеса «Великое зло» —​это один из первых опытов политического театра в Литве? К тому же остропровокативного?

— Да, по поводу спектакля Арпада Шиллинга началась настоящая война критиков, они спорили, можно ли такое вообще на сцене показывать. У нас до этого были попытки политического театра, но довольно скромные. А в этой пьесе все очень жестко. Действие зла начинается на Донбассе и потом расползается на весь земной шар.

— Пьеса написана после катастрофы малайзийского «Боинга»?

— Через год.

— Там же сюжет, который ломается прямо на глазах зала, так?

— Да, после первой сцены действие развивается полудокументально: происходит обрабатывание трупов, потом их похороны в Голландии. Возникает русская семья в Голландии, где чуть не изнасиловали дочку, потому что она русская. И вдруг человек из публики, очень известный актер, сначала начинает бросать реплики исполнителям, затем просто останавливает спектакль и несет на весь зал страшную жуть — ​ксенофобскую, гомофобскую, не смягченную никакой политкорректностью. Было очень интересно наблюдать, как публика переходит на его сторону.

— Зло перевербовывает зал?

— Именно. Новый герой забирает себе сцену и обращается в зал с вопросом: кто вот прямо сейчас способен с оружием идти защищать себя, свои семьи?! И люди уже подымают руки. Потом мы попадем во тьму, и это лагерь то ли сепаратистов, то ли еще кого-то, все прежние персонажи — ​пленники, и в конце концов тот, кто вмешался в действие, оказывается этаким богом войны; зло, как герпес, вылезает там, где есть слабое место и все пожирает…

— Вы как-то сказали, что приняли решение на четыре года стать литературным солдатом. В связи с чем возникла эта внутренняя программа?

— Просто это со мной случилось в одну ночь, с 31 августа на 1 сентября.

— Вы теперь, после «Русского романа», всё знаете о Толстом —​это было нечто вроде его «Арзамасского ужаса»?

— Не совсем! Я делал пробы актеров для фильма о любви, потом они уехали, а я остался у моря еще на одну ночь. Сидел, что-то выпивал, смотрел телевизор. Было очень сильное обострение на Донбассе. И вдруг я почувствовал полную бессмысленность того, что делаю или собираюсь делать, когда в мире происходит такое. Спросил себя, смогу ли убивать? Подумал про свою семью, свою дочь. В общем, понял, что должен делать что-то, что я умею, чтобы этот кошмар не пришел к нам… И если стать солдатом, то литературным.

Пока допивал свой виски и курил на балконе, уже начал думать, что, наверное, это все как-то связано с большой дозой алкоголя, что утром все покажется дурным сном, все пройдет. Не прошло. Я теперь просто не понимаю, как можно отвлеченно творить красоту, философию и не видеть, что происходит в мире, когда он находится в фазе такой агрессии…

— То есть прописка в башне из слоновой кости не соблазняет?

— Нет! Когда начался Майдан, я понял, что единственный аргумент во всем потоке лжи,— «Я там был». Но успел лишь на самый конец Майдана, на следующий день после похорон последних жертв.

Недавно меня позвали в Северо-донецк посмотреть украинский спектакль «Басни Севера», я поехал: мне хотелось узнать изнутри, как люди там живут и что они чувствуют, уловить какую-то достоверность… И честно говоря, интереснее было исследовать жизнь, чем сам спектакль. Всегда интереснее идти к первоисточнику…

— Вы дали себе четыре года на эту «солдатскую» мобилизацию, но ведь мобилизация может быть и бесконечной?

— Да, я уже понимаю, что четырьмя годами вряд ли ограничится.

— Есть ключевое событие, которое вас определило?

— Самое большое событие в моей жизни, и не только в моей, 91-й год. Мне тогда было 18, я достиг совершеннолетия, поменялся строй, мы вышли из тюрьмы, открылся совершенно новый мир. Я очень ценю то, что произошло, потому что мы могли и не узнать вкуса свободы. Для меня понятие свободы очень много значит.

— Что именно, Марюс?

— Все! Вся сущность жизни, ее воздух. И мне жаль, что сегодня люди, которые не имеют опыта несвободы, перестают это ценить.

Пусть трендом будет покаяние, а не убийство

«…У нас просто нет иного пути, потому что за нами тьма, которую мы обязаны одолеть. Пройдём наш путь — ​это непросто, это предельно тяжко, но нам по силам. Мы на это способны. Особенно, если нас будет много. Сейчас, в Молетай. 29 августа. 16 часов. Мы пойдём к тем, кто ждёт нас там три четверти века. Верю, что, умирая, они всё-таки знали: этот день придёт, и Литва повернётся к ним. И тогда они вернутся в неё. Ибо Литва — ​это был их дом, единственный дом, и другого у них не было».

Так написал Ивашкявичус, призывая литовцев пройти вместе путем, которым 29 августа 1941 года шли евреи города Молетай. Города, где он родился и вырос. В котором есть заброшенное кладбище, где лежат 2 тысячи детей и взрослых, убитых в тот день. В современной истории его страны не было текстов, до такой степени ее всколыхнувших.

— Как изменился воздух в Молетай после того, как прошло шествие?

— Он, наверное, изменился во всей Литве. Потому что были тысячи людей, которые приехали отовсюду, очень известные люди искусства, политики, элита Литвы. И когда мы тронулись и пошли, и почувствовали, сколько нас…

Один мой знакомый был парламентарием, участником подписания Акта о независимости Литвы в 1991 году, он тоже участвовал в этом шествии, и сказал мне, что эмоционально это было даже сильнее, чем тогда, в 91-м году, хотя никто, наверное, этого не ожидал.

Кто-то говорит, что покаяние стало модой. Что покаяние стало трендом. Но лучше пусть трендом будет покаяние, чем убийство.

— А как вы для себя объясняете, что происходило с поляками, литовцами, украинцами, белорусами, когда они по доброй воле стали убивать евреев —​своих соседей?

— Полного ответа нет. Даже историки его не нашли. У нас в Литве любят говорить, что это была группа уродов, но это не так. Я был недавно в Польше, они там слышали про Молетай и сказали: «Сегодня такое покаянное шествие в Польше невозможно». Боюсь, чтобы в Литве это тоже не стало лет через пять невозможным, потому что мы видим: весь мир идет в сторону национализма. Я пишу про зло, которое может в нас проснуться, ждет сигнала, приказа, готовности выпустить его. На мир наползает ненависть к «другому». Ее подталкивают, и потом это уже может быть процесс, который останавливает только война…

— Если бы вы могли менять эту жизнь, что бы вы в ней изменили?

— Я бы сделал всех свободными. Конечно, свобода 100-процентная невозможна, но должна быть возможность выбора, а у большей части населения Земли этого выбора нет.

— Как в Литве относятся к тому, что вы пишете русские пьесы?

— Я, в сущности, написал только одну — ​«Русский роман». И когда меня спрашивают, как чувствую себя теперь, когда стал и русским драматургом, объясняю, что, если ты берешь язык как инструмент и пробуешь на нем сыграть, это не значит, что ты становишься частью нации и ее ментальности.

— Если посмотреть на персонаж по имени Марюс Ивашкявичус, что это за личность, какие ее главные черты?

— Ну, мужчина…

— Здорово!

— Не знаю. Правда. Я никогда на этом не останавливаюсь. Стать перед зеркалом и смотреть, какой ты там?.. Знаю одно: любопытство — ​это свойство, которое у меня есть, с самого детства… Это главное. Мне интересна жизнь, любопытство ведет и в глубину, и в ширину, и в высоту.

— Хорошо работается с Карбаускисом?

— Для драматурга Миндаугас с его отношением к тексту — ​идеальный режиссер. Когда я писал «Русский роман» по заказу Театра Маяковского, я посылал ему готовые сцены. В какой-то момент я начал редактировать, сокращать, а он стал меня останавливать. И сказал: «Ты сейчас включил свою рациональную сторону, а раньше писал душой».

— Вы рационалист или интуитивист?

— Ну я не в трансе пишу. Хотя иногда, когда текст готов, не понимаешь, как он мог случиться.

— Что важнее и что больше дает для конечного результата —​моменты сомнения или моменты отчаяния?

— И то, и другое. Как Карбаускис до самой премьеры не уверен в том, что он сделал, ровно так же и я… А новая работа — ​это все равно как первый раз пишешь. Кажется, что-то когда-то получалось, но больше уже не получится.

Все хотят надежды, но иногда не хочется обманывать людей

Пьеса «Изгнание», премьера которой только что состоялась в Театре Маяковского(сцена на Сретенке), написана 5 лет назад и уже идет в Вильнюсе, Риге, Таллине. В одной части своей жизни Ивашкявичус сидит в архивах и библиотеках, собирая материалы то о Канте, то о Толстом, а в другой —​переходит к почти документальной фиксации. Едет в Лондон и целиком погружается в опыт современной эмиграции, добывая сюжеты, изучая характеры. Одиссея простых литовцев, рискнувших уехать в Лондон, чтобы найти новую жизнь, новое место, новых себя, целиком основана на реальности. Она чудовищна, и смысл происходящего в том, что попытка устроиться в благополучной стране оборачивается не просто мучительным перемалыванием своей природы —​изгнанием из жизни.

— Герой пьесы Бен в русской литературной традиции называется «маленький человек»…

— У меня даже было сначала название «Маленький Бен». Но потом я решил, что оно слишком прямолинейно.

— Говорят, первое представление в Вильнюсском национальном театре чуть не обернулось грандиозным скандалом?

— Да, казалось, происходит огромный провал: люди вставали сотнями… и в знак протеста уходили из зала. Говорят, этот спектакль сильно изменил литовский театр. До этого спектакль с такой жесткостью и с таким количеством мата (в Москве его нет) был невозможен для главной театральной сцены страны. Произошла прививка новой реальности, и те люди, которые встали и ушли, больше не вернулись, пришли совсем другие — ​молодежь.

— Для Литвы растабуизация в разговоре о геях, о мусульманах, жесткость в разговоре о судьбах литовцев на Западе оказалась болезненной?

— Да. И хотя я сам очень большой антигомофоб, но, когда я пишу, разговариваю губами своего персонажа… И прохожу тот же путь, который он сам проходит, в смысле выбрасывания всякого дерьма и мусора из себя, и это всегда незаконченный процесс.

— Почему главный конфликт в воздухе пьесы обозначен именами Христа и Чингисхана? Чтобы придать трагической оппозиции сатирический оттенок?

— Когда пьеса писалась, еще не было этой трагической оппозиции. Это была встреча героя, советского человека, с западной реальностью, о которой он мечтал все свое детство. И он просто ищет в себе объяснений, почему он такой, откуда у него эта агрессия, откуда внутри этот воин постоянный. Но именно в нашей части земного шара много воинственной монгольской крови, и она творит с нами что-то, делает нас такими, какие мы есть, это в системе моего героя что-то объясняет…

— Но в финале «Изгнания» главный герой вполне по-христиански не может воздать своему главному обидчику, которого ищет годы и который в первые дни эмиграции избил его до полусмерти за то, что он приезжий. Потому что узнаёт: сын врага погиб под машиной, которой управлял какой-то поляк…

— Это в спектакле не может. У меня может. Он его убивает в пьесе. И у меня конфликт со всеми режиссерами, которые хотят его обелить… У меня он садится в такси, весь в крови, едет в Ричмондской парк, где живут звери…

— Финал, который выбрал Карбаускис, дает залу надежду…

— Все хотят надежды. Но бывают моменты, когда не хочется обманывать людей, что надежда есть, что будет свет в конце тоннеля.

— Довольны московским спектаклем?

— Да. Здесь он вышел камерным: обычно на сцене человек 30, но Миндаугас решил делать историю одного персонажа.

— А для чего вам эти качели —​от биографий великих до документальной хроники, от высокой степени условности до сгущения опыта современников?

— Я все время так работаю. У меня есть два направления: немного хулиганское, провокативное, когда надо говорить про сегодняшний день и будущий день. И такая неоклассика, где я стараюсь средствами прошлого говорить о сегодняшнем дне. Когда ты резко меняешь жанр, инструмент, тему, это дает возможность не повторяться. Люблю фазу изучения материала, либо исторического, либо современного. Но, чтобы написать пьесу, чем-то надо сильно заболеть. У меня тем всегда много, и я их вынашиваю как бы на проверку. Если тема не оставляет год или больше, если у тебя уже чешутся пальцы — ​значит, надо сесть и попытаться.

— Кто ваш любимый драматург?

— Чехов. И Уильямс.

— А старик наш Шекспир?

— Старик Шекспир? Как-то так в жизни случается, что мы с ним конкурируем. Режиссеры должны брать меня, а берут его…

— Примите мои поздравления: конкурировать с Шекспиром…

— Но он-то со мной не конкурирует!.. У нас в Литве очень сильный режиссерский театр, но все режиссеры связаны с продюсерами, которым гораздо выгоднее и нужнее кажется Мольер, Шекспир и Чехов, чем какой-то неизвестный литовец с тяжело выговариваемой фамилией…

— Какой жизненный опыт нужен для занятий драматургией?

— Любой. Но очень важно иметь моменты, когда просто живешь, просто наслаждаешься жизнью. Люблю путешествовать.

— Вот этот миг истории, который нам достался, —​как вы его ощущаете?

— Мне, как человеку, страшно и боязно из-за того, что происходит, но иногда думаю: для писателя это дар — ​жить в таком мире. В моей жизни не было пауз, ты уже думаешь: история закончилась, и вдруг она начинается заново.

— Пишете новую пьесу?

— Она почти закончена… Ее хотят ставить поляки, немцы. Действие происходит в Москве ХХII века, мне хотелось бы, конечно, поставить ее здесь, но не думаю, что кто-нибудь решится… Там взгляд и на то, что происходит в России, но еще больше на то, что происходит в Европе, в западном мире. И есть призыв… к революции.

— Ищете радикального выхода из тупика?

— Это и значит — ​быть солдатом.

— И пьеса называется?

— «Спящие».