Закричать во весь голос в метро, поймав момент, когда один поезд отходит от станции, а другой только выезжает из туннеля. Снимать себя на улице, «забив» на прохожих. Танцевать —​везде, где получается. Пародировать, шутить, создавать характер за 30 секунд —​в ней пульсирует мощная солнечная таблетка, проглоченная при рождении. Ни ранний уход матери, ни растерянность отца («да, и порол!»), оставшегося с тремя детьми, ни конкурентное детство с двумя братьями не растворило эту энергию, а только усилило.

Первую большую роль получила в спектакле Ивана Поповского «Сон в летнюю ночь». Ее прекрасная дылда Елена, преследовательница любви, демонстрирует такие чудеса эквилибристики, которые объяснимы только избытком волшебного зелья: летает над сценой на тряпочных канатах, сплетается с партнерами в пирамиды, бешено носится по залу…

— Елена —​любимая роль?

— Конечно! До «Сна в летнюю ночь» у меня никогда не было большой роли на большой сцене. Плюс Шекспир — ​мой топ. Когда меня спрашивают, что б вы хотели сыграть, говорю: я просто хочу встречаться с Шекспиром, как угодно! Сначала давали роль Эльфа, и это тоже было огромной радостью.

— Актеров обычно спрашивают: как вы готовите роль? А я хочу спросить: как вы готовите ролик?

— Всегда по наитию! Я что-то увидела, и мне приходит какой-то сюжет, сиюминутное настроение, которое выливается в ролик. У меня есть и рекламные ролики, там задание, и я импровизирую «в рамках», мне это тоже нравится…

— Давайте поиграем в ассоциации. Что для вас значит утро?

— Солнце, восторг, воздух!

— День?

— Работа, почему-то каша, кулак (в смысле себя собрать в кулак)!

— А ночь?

— Свеча, кино, любовь.

— Что она изменила в вашей жизни?

— Любовь — ​это великая школа, которая начинается в первую очередь с себя самой. Необходимо полюбить себя, принять себя, не корить себя.

— Неужели это так сложно?

— Очень. Для меня есть два «нет»: когда я взбрыкиваю импульсивно, это связано с внутренним ребенком, с моими страхами. А если я не хочу осознанно, надо научиться говорить «нет». Мне это безумно трудно. Но когда тебе 40 раз на дню могут позвонить и попросить — ​интервью, фотосъемка, благотворительность… ты понимаешь: стоп! надо выстраивать приоритеты.

— Катрин, дочь мамаши Кураж, из спектакля нынешнего года, —​абсолютный ваш полюс, немая, заторможенная: роль трудно далась?

— Нет, она мне как раз не чужая. Катрин — ​это я лет в девять и лет в тринадцать. Тогда я была на грани полного закрытия: мамин уход, поиски себя. Но на репетициях «Мамаши Кураж» все происходило в жутких муках. С Кириллом (Вытоптовым, режиссером спектакля. — ​М. Т.) мы дружим со студенческих лет, и я давно хотела с ним работать, но никак не получалось полюбить материал. Не хотелось теребить переживания, связанные с прошлым. Я долго от себя все отодвигала: ну молчу на сцене и молчу. Только ближе к премьере поняла: «Так, все, надо уже в эту воду входить!»

Это первая роль, про которую я вначале подумала: да она легкая! Человек, который молчит на сцене, привлекает внимание, за ним интересно наблюдать, даже если он ничего не делает. И мне очень понравилось наблюдать, это оказалось и странно, и сложно: можешь в какие-то моменты ничего не играть, просто смотреть…

— Но вы же и есть наблюдатель! Все ваши типажи рождаются из наблюдений над жизнью. Где поле этих наблюдений? Не в театре же одном?

— А в четырнадцать я уже пошла работать на завод по изготовлению полуфабрикатов под Королевом. За лето побывала во всех цехах. С тех пор любую работу сравниваю с той и понимаю: любая работа — ​просто рай! И я езжу в метро постоянно, люблю метро. Такой тренинг: ты не просто идешь, едешь, идешь, а по дороге наблюдаешь, можешь спровоцировать кого-то на что-то… В студенчестве мы в метро так зажигали!

— Когда поняли, что вы —​актриса?

— Я вот именно не поняла, что я актриса! Хотела инструктором по фитнесу стать. Подруга училась в Институте культуры в Химках и говорит мне: у нас поступить на актерский очень легко, только надевай короткую юбку… На консультации объявили: у нас конкурс 10 человек на место! Я представила эту шеренгу, себя в ней последней, поняла, что выберут, конечно, не меня. Испугалась, ушла, дома сказала какую-то чушь: «Папа, там все по блату…» А у папы была мечта, чтобы хоть кто-то из нас троих получил высшее образование. В семье у всех из поколения в поколение было среднее. Старший брат поступил в институт, Игорь, мой брат-двойняшка, пошел в ПТУ. Дело было за мной. После 11-го класса я устроилась в кафе официанткой, работала год. И тут мама подруги сказала: «Ир, тебе все-таки надо идти в театральный». Я подумала: ну литература, русский язык, спеть, станцевать, какая-то ерунда… Это ж не на врача учиться! В «Щуку» поступила с первого раза благодаря Родиону Юрьевичу Овчинникову (басом: «Теперь с тобой все понятно, Ир!»).

Сделав первый ролик «Жизнь —​это кайф», вдруг, наедине со всеми, начала открывать свою настоящую природу. Утром дома включает телефон и —​поехали… Девушка с уныло-негативным лицом в метро говорит о радостных вещах, смешно разъезжаются слова и физиономия. Первый опыт парадоксального конфликта между обликом и речью.

…Мой старший брат Денис однажды на речке (я держалась за его спину, было глубоко) меня отпустил: «Давай, давай, плыви-плыви!» Я научилась плавать в этот момент, но это для меня был шок.

Нас воспитывала бабушка, невероятно крепкого характера женщина, хоть и работала на заводе, где делают хрусталь. Ей дед говорил: на тебе можно костер разжигать! Она, дай ей Бог здоровья, заставляла нас читать и писать летом.

…Печь улиток на костре в консервной банке; рыться в мешках с ношеными вещами, которые приносили соседи, наворачивать на себя все без разбора и устраивать маскарад; на спор отхватить в школе под корень одну из косичек, чтобы получить 10 рублей; летом из-под палки читать «Мифы Древней Греции», крутить брейк во дворе… От жаркого Мариуполя до подмосковного Королева детство было пестрым и лихим. В паре двойняшек не мальчик, а девочка слыла «приколисткой»; «костер разжигать» —​у них семейное.

— Нас выстраивают впечатления и люди, которые нам посылаются. Какие это люди для вас?

— В первую очередь мой папа. Сейчас он работает завхозом в школе для слепых детей. В Подмосковье других таких школ нет. Для меня он человек земли, с очень сильной основой, он многое заложил в нас: «Ни от кого ничего не ждите, сами вгрызайтесь, зубами, когтями, сами выкарабкивайтесь» .

…Я говорила ребятам: если вы увидите моего папу, вы все поймете про меня. Но ни братья, ни он не приходили в театр. Только недавно он сходил на второй спектакль. Первым были «Моряки и шлюхи», вторым — ​«Одна абсолютно счастливая деревня».

В «Моряках и шлюхах» он сидел в первом ряду и хлопал так, что подпрыгивал на сиденье. А когда приходил на «Деревню» (она играет там роль бабы Фимы и роль Коровы.— ​ М. Т.), так гордился…

Потом мой мастер — ​Родион Юрьич Овчинников, который меня взял на курс, и за четыре года я так изменилась…

— Как?

— Сейчас объясню. Я себя видела как некий шланг, по которому течет вода с воздухом, и он все время выбрасывал воду вот так — ​ПЫХХХ, потом течет — ​и снова ПЫХХ-ПЫХХХХ! Я реально была таким человеком. А потом, благодаря институту и Родионюрьичу, вода потекла без воздуха, без этих выстрелов, он меня гармонизировал и как хороший огранщик, сделав грани, оставил целым камень. Меня не ломали, за это я ему очень благодарна. Хотя некоторые педагоги и пытались — ​в сторону большей женственности.

И — ​Петр Наумович. Я его моментально присвоила, и это было невероятное уважение и страх дикий. Меня поражало то, что он иногда звонил и всегда говорил: «Простите, я вот звоню вам…» Если вдруг пропускала его звонок, не могла заставить себя перезвонить, очень было страшно… Он много говорил мне про терпение: «Ирина, вы потерпите, потерпите, все будет, вы не уходите из театра. Будут разные времена, но вы не уходите!» А у меня и мысли такой не было: куда мне уходить, Петр Наумыч, если вы тут?!

И только потом поняла: терпение — ​это то, чему я буду учиться всю жизнь. И я рада, когда это происходит в осознанности: говорю себе — ​нет- нет, я потерплю, год потерплю, ничего. Перед самым уходом он нам снова сказал: нас стало так много, что одной любовью уже не обойдешься, нужно терпение.

— Мне недавно на редакционном празднике наклеили временную татуировку: «Не веди, дура, внутренних диалогов!» Не помогло. Веду. А вы —​ведете?

— Конечно! Еще бы! Разговариваю сама с собой, пою, придумываю песни! Гуляю с собакой и разговариваю с собой.

— Вы с мужем дома часто смеетесь?

— Постоянно! Мы шутим, хохочем, разыгрываем друг друга. Гриша (Григорий Калинин. — ​М. Т.) все время веселит.

— Можете рассказать —​дать читателям побыть вуайеристами?

— Нет, не могу!!! Хохочем дико, но никому не рассказываем!

Кто б ни возникал на экране Инстаграма —​неудачливая артистка с трагическими черными подглазьями, словно извлеченная из нафталина пятидесятых, старуха в кружевном платке и митенках, как бы нянька из «Трех сестер», лихо шарящая в интернете, рассеянная мамочка или жесткая прокурорша, на дне бесшабашной клоунады мерцают угольки трагикомизма, разворачивая микроновеллу в глубину. В Горбачевой переливается радуга лиц, умещаются разные звери. В скетч-блицах, которые выкладываются в Инстаграм почти ежедневно, —​ее голод по ролям, бродящая внутри, рвущаяся наружу клоунада.

— ​Родионюрьич однажды на третьем курсе сказал: давайте сделаем показ, как вы представляете клоунаду. И у каждого из нас это было альтер эго, в котором он копался, и ты понимал, что он за человек, или какая-то определенная фобия его выходила и вела его вперед…

Потом был показ по абсурду. Кто-то плакал, кто-то говорил бла-бла-бла… Один свой этюд я помню — ​поминки несуществующего человека, которого потом с громом и молнией утаскивала громадная крыса. Еще мы придумывали несуществующие обряды на свадьбах. Когда я поступала в «Мастерскую…», я тоже показывала клоунаду и всех веселила, все прям радовались.

После института я не хотела идти в театр: собиралась уходить в клоунаду, создавать свой спектакль! И мы с однокурсниками его сделали и даже сыграли три раза. Был полнейший провал: ты играешь, а прямо при тебе люди встают и со словами «что за бред!» уходят — ​по пять человек разом, а ты продолжаешь, и еще за кулисами говоришь ребятам «ничего, ничего!», а сама думаешь: «Господи! Господи!!! Что делать?!» Потом поняла: провал нужен обязательно! Он тебя учит, освобождает.

— Чаплин, Полунин, Раневская —​кто самый любимый?

— Все трое! С Полуниным я немного работала.

— Есть роль мечты?

— Мне бы хотелось окунуться в клоунаду с головой, поработать с невербальным театром, это очень интересно. Иногда лучше помолчать, домыслить что-то, свое собственное.

Видела «Ад» Кастеллуччи и понимаю: такой театр меня прошибает, мне нравится, когда воздействуют светом, звуком, всей средой.

В Нью-Йорке мы попали на спектакль «The color purple», я плакала с первых аккордов, зал вставал три раза, в финале они спели спиричуэлс-молитву «Аллилуйя!». Они не заискивали перед залом ни секунды, но они меня держали, на меня смотрели, со мной говорили, делились со мной своей энергией, своей болью, своей радостью, и я чувствовала, что происходит обмен! Они существовали тотально! Никакой пустоты! Понятно, что афроамериканцы другие, но это был пример, как надо работать, отдаваться, не жалеть себя. Пример того, как актеру необходимы тренинги. Выигрывают те, кто пашет, работает, кто в тонусе, а не те, кто… я это называю «выйти в халате».

Бешеному успеху Горбачевой в Сети много логичных объяснений. Все больше людей хотят потреблять живые куски жизни без фреймов, рекламных подводок и целевой агрессии. Искусство рассмешить публику в любые времена, от Аристофана до Цукерберга, остается высшим. Женщина-клоун в нашем контексте уникум: в глазах проплывают облака, в спину дует солнечный ветер, тело изгибается под немыслимым углом. В ней есть отвага, раскованность, азарт — ​и упорство. Но есть что-то вне логики: чемпион Сети, она снимается для глянца («рубашка от…, серьги от…»), участвует в благотворительных проектах, собирает деньги для больных детей, тратит себя безоглядно и остается веселой, щедро, до краев, веселой.

У меня подруга работает онкологом, и я ей говорю: «Ира, главное — ​не черстветь». Это в любой профессии.

— А в вашей?

— В нашей не черстветь — ​значит, не думать, что тебя ждут с распростертыми объятиями, и зал уже твой, и зритель уже все-все про тебя знает, пришел на тебя посмотреть.

— Испытание славой?

— Ну это испытание ко мне пришло в 28, а не в 18, когда тебя может унести куда-то или травмировать так, что ты потом не справишься с собой, не сможешь вылезти. Иммунитет — ​духовная составляющая!

— Говорят, нынешний папа римский молится так: Господи, пошли мне юмор!

— …а Петр Наумыч всегда говорил, что самоирония — ​сильное оружие! Это давно и сразу в меня так попало! Видно же, как артист к своей персоне относится, видно сразу! Людмила Максакова точно сказала: «В нашем деле былых заслуг нет!» И доказывать, завоевывать надо каждый раз заново. Только всегда играючи!

— Вот эти маски —​Миша, интеллигент-медвежонок, и Лева, уличный мачо, —​откуда?

— Я всегда хотела обнять льва и медведя! Они — ​продолжение моего внутреннего дуализма, я как-то на репетиции сочинила их — ​просто ждала своей очереди, маялась дурью…

— Говорят, в мозгу, который не мается дурью, не возникает озарений… Два миллиона ваших подписчиков связаны с вами какими-то токами —​что это за токи?

— Мне бы хотелось, чтобы это был здоровый интерес. Есть нездоровый, когда люди копаются в твоей жизни, обсуждают ее. А здоровый, когда люди тянутся к смеху, как витамину, к тому, что вот и так тоже можно! Что можно создавать ту среду, в которой тебе комфортно, и если нравится смеяться и шутить, то смеяться и шутить!

— Вы себя спрашиваете: для чего ты меня создал, Господи? Или этот вопрос для вас решенный?

— На данный момент решенный. К жизни я отношусь как к величайшему подарку. Стараюсь благодарить Господа за каждый новый день, за новое приключение. Меня этому научила моя бабушка. Утром она выходит на балкон, вот так раскидывает руки и говорит: «Спасибо!»

Она считает, что потом научится всему: рисовать, играть на любом инструменте, понимать все языки. Вытирает мокрые руки об одежду, детская привычка. Хочет увидеть диких пингвинов. Влюблена в Грузию. Любимая кричалка перед спектаклем «Рыжий»: «Как хорошо мы плохо жили!» На свадьбу надела черное платье. Есть у нее ролик, где люди подают друг другу руки и по очереди вступают в танец: толстые, худые, разноцветные, целый мир. Танцем она говорит —​о свободе и радости.

…Я теперь редко читаю комментарии. Их иногда можно воспринимать как тренинг, если знать, что проигрыша — ​нет! Но, например, вижу: «Я такая же, как ты, но я стесняюсь!» Или: «У нас никто не ждет, что девушки могут так юморить, вести себя так открыто, так танцевать хип-хоп…»

— А девушки, правда, так не могут танцевать —​или я ошибаюсь?

— Ошибаетесь! Очень многие могут, во всем мире! И в Москве есть такие, с которыми я очень люблю танцевать, потому что мы все танцуем на равных и получаем удовольствие от того, как танцует каждая из нас.

— Есть у вас внутренний девиз, слова-ключ?

— У меня в голове очень часто возникает фраза из утренней молитвы: «…сердце сокрушенно Бог не уничижит…»

— Чем ваше поколение отличается от прочих, как считаете?

— Люди, которые выросли с айфоном в руках и с кучей информации в голове, поколение, которое дезориентировано, потому что для него нет правды, нет понятий. Когда произносишь слова «гордость, честь, достоинство», все вокруг стебутся… Сбиты ориентиры: можно и это, можно и то! Хочешь этого? А почему бы и нет?! Крестят детей — ​тоже на всякий случай, ни о чем, безответственно, какие-то старые шаблоны в головах, как у аборигенов: «Уходи, уходи, зло!»

— Я когда-то была в буддистском монастыре в горах. Всем пришельцам предлагали написать на табличке самую важную просьбу к небу и привязать ее к пятисотлетнему кедру. Вы бы что написали?

— Я бы хотела, чтобы все поверили в Бога.

— Те, для кого вы собираете деньги в Сети, остаются в вашей жизни?

— Да.