19 ноября вечером все заканчивается, потому что в роддоме города Тулы случается пожар. Матвей Захаренко получает практически несовместимые с жизнью ожоги, но жажда быть в этом мире и усилия врачей побеждают. Миллионы людей следят за его судьбой, он становится без преувеличения самым знаменитым младенцем в стране.

Катя, 19-летняя простая тульская девчонка, видит сына впервые после катастрофы уже в ожоговом центре в Москве. Мальчика увозят туда на реанимобиле, а ей предлагают ехать на следующий день на маршрутке. Денег, машин и добрых людей, готовых везти мать вслед за сыном, в Туле не находится — или их никто не ищет.

Из письма Кати: «То, что я увидела, не помещалось в голове, он лежал как звездочка и видны были одни глаза, все остальное — в бинтах». Она потеряла сознание от ужаса. Ужас этот сидит в ней до сих пор — никто никогда и не пытался вывести Катю из полученной травмы, все внимание было сосредоточено на ребенке. Нет, не так — внимание тульских властей было сосредоточено еще и на том, чтобы максимально меньшее количество людей ответило за преступление.

Катя ищет справедливости у журналистов, врывается с телевизионщиками в кабинет главного врача роддома, требуя встречи с виновными. И главный врач не валится перед ней на колени, не плачет вместе, а говорит каменным голосом: «Тебе все расскажет следователь».

Никакой справедливости Катя нигде и никак не добьется — медсестра, сгубившая ребенка, амнистирована ко Дню Победы, и дело даже не дошло до суда. Сейчас судят другую женщину, сдается мне, она невиновна, и даже наоборот, это она выносила детей из пожара, но это уже не важно, потому что Катя по этому делу не проходит даже потерпевшей.

Главный врач Тульской областной детской больницы предлагает Кате отказаться от ребенка в обмен на то, что его будут лечить в Германии — да-да, именно так, в обмен, Катя много кому тогда об этом рассказывала. И мать отказывается от материнства в пользу здоровья ребенка. Потом Германия куда-то улетучивается, и остается только подписанная бумажка на усыновление. И обязательно находятся обвиняющие Катю люди — как будто это она сожгла своего сына.

Протянутых дружеских рук нет, есть чиновники, умеющие так разговаривать с простыми людьми, что больше к ним идти не хочется, а если все-таки надо воспользоваться их помощью, то принимаешь ее безо всякой благодарности.

Катя начинает опускаться, перестает ходить к Матвею, пытается забыть все произошедшее, просто стереть из памяти — слабая она, Катя. Но слабая — вовсе не значит дурная или недобрая. Слабая — это значит, нужна помощь. А помощи не было.

Суд по инициативе опеки признает мальчика оставшимся без попечения родителей. На суде Катя подтверждает, что не ходит к ребенку, и родственники ее не ходят, и воспитать Матвея она не сможет. Правда, не рассказывает, да ее никто и не просит это рассказать, куда тульские охранники послали ее маму, бабушку Матвея, когда та пришла к ребенку в больницу. Иди, сказали, отсюда вон, дочка твоя отказ написала. И мама повернулась покорно и побрела вон. (Много позже, на другом суде, маму спросит прокурор: а что же вы не пошли жаловаться, в прокуратуру, например, вы же бабушка? «Жаловаться? — изумилась мама, мойщица машин. — Да кто же нас послушает?»)

В этой истории появляются две замечательные женщины, предлагающие — каждая — усыновить Матвея. Вопрос, кто именно получит ребенка, решает не царь Соломон, а федеральный судья. Катя в деле проходит как «иные лица».

Неожиданно для всех на предварительном заседании она, рыдая, начинает требовать, чтобы ей отдали ребенка, что она будет с ним жить, любить и воспитывать. На вопросы исключительно доброжелательной судьи о том, как, как именно она все это представляет, Катя ответить ничего не может. Выступает опека и с садистским наслаждением говорит про нее что-то плохое, ей в унисон вторит и седовласая дама из кризисного центра, перечисляя Катины прегрешения и ставя под сомнение Катины поездки к ребенку. И такое ощущение, что все в зале суда забывают, что она — жертва чудовищного преступления. Не такая страшная, как ее малыш, но, без сомнения, жертва. Только ребенку были протянуты руки помощи, а ей — нет.

Сейчас она везде носит с собой набор цветных ручек и маленькую книжку раскрасок для людей в стрессовой ситуации.

Я была на этом суде Катиным представителем. Вот моя речь.

Речь на суде 10 февраля

Ваша честь, уважаемые господа!

Вот, пожалуй, это и будет самое лучшее для нее определение — девчонка с тульской окраины. Ну, со всеми вытекающими — типа папа, ушедший в другую семью, иногда выпивающая мама…

Не на вас это все свалилось. Это не вы каждый день переживаете снова и снова произошедшее, это не вы физически чувствуете, как горит ребенок, задыхаясь и крича. Не вы — потому что это не ваш сын, а это ее ребенок, родившийся здоровым и прекрасным, превращен в урода, в тяжелейшего инвалида на всю жизнь.

Не вам тарабанили в дверь бесконечные людишки, пытающиеся выволочь какие-то новые, еще более невероятные подробности вашей жизни. Не вас дурило следствие, не от вас скрывались виновники произошедшего. Не вам в глаза врали про состояние вашего первенца, считая, что вам врать можно, потому что вы — никто, девчонка с тульской окраины. Известно ли вам, что до сих пор ни один человек просто не извинился перед ней, прошедшей через адские муки? Словами не взял и не извинился?

Может быть, в Туле была создана команда каких-то людей для помощи этой девочке, жизнь которой навсегда превратилась в ад? Может быть, ей был выписан психолог из МЧС? Может быть, она прошла какой-то курс психологической реабилитации? Или ей был дан оплачиваемый городом, богатым губернатором, просто неравнодушными людьми адвокат? К ней была приставлена машина, чтобы ездить в Москву к ребенку? Нет, нет и нет. Она была оставлена одна со своей болью, страхами, бедой, несчастьем.

Вы могли сделать из этого случая абсолютную историю добра и покаяния — на всю страну, окружив Катю, а не только Матвея, заботой, а вы своим бездействием, сухостью, равнодушием фактически растоптали жизнь невинной девчонки. Потому что двигал всеми властями страх ответственности, а не любовь. Поэтому основные силы были направлены на то, чтобы вывести виновных из-под удара.

Да, она маленькая, не самая умная на свете, да, она согнулась под ударом судьбы, но кто как не здоровое общество должно было помочь ей?

Здесь, в этом зале, в прошлый раз мы сидели на заседании десять с половиной часов, и вы до бесконечности обсуждали деньги и квадратные метры, и ни разу слово «любовь» не прозвучало в этих стенах — а это самое главное слово из всех возможных в этой истории.

Те, кто хочет взять ее ребенка, — протяните руку и Кате, разве вы можете остаться к ней равнодушны?

Вот, говорят, был спонсор, предложивший ей снять квартиру в Москве рядом со Сперанским, ночевать там, в этой неизвестной квартире, а весь день проводить у ребенка, учась перебинтовывать то, что осталось от сгоревших и ампутированных пальчиков и сожженного тельца и лица. А она отказалась, испугавшись, — и жизни одной в огромной и неуютной Москве в неведомой квартире, самой мысли о том, чтобы дотронуться до ребенка, испугалась. Она бы не отказалась, будь рядом кто-то еще, взрослый и сильный. Представьте, что это случается с вашим ребенком в 19 лет. Он бы выдержал вот такое? Без поддержки? Не сломался бы в одиночестве? Один из тысячи бы выдержал. А Катя — из невыдержавших девятисот девяноста девяти. Но для этого и существует общество, мы все. Если мы здоровы и нравственны, то мы протягиваем руку тому, кто в беде, тем более если человек невиновен.

Известно ли уважаемому суду, что она несколько месяцев вообще не выходила из дома, не отвечала на звонки, не принимала почту? Она рассказала мне об этом сама. Я спросила: «Почему, Катя?» «Я боялась, что меня узнают. Меня же вся страна ненавидит!»

Это в каком состоянии надо быть молоденькой девчонке, чтобы так думать? Это же загнанный зверь. И она мечется как зверь в загоне, ища справедливости, умирая от любви к ребенку, ненависти к тем, кто это сотворил и с ней, и с Матвеем и остался безнаказанным, и от ужаса предстоящей жизни и невозможности этой самой жизни. Кто помогает ей?

Никто.

Давайте вместе вот здесь, в этом зале, подумаем, что и как мы можем сделать, чтобы вытащить ее из ямы, в которую Катю ввергла жизнь.

Мне бы хотелось напомнить уважаемому суду и всем присутствующим, что Право — это искусство добра и справедливости. Именно так. Добро — на первом месте.