«Вальпургиева ночь», премьера Марка Захарова, — в ряду тех внутренне особо напряженных спектаклей, которыми режиссер выясняет отношения со своим веком. Веком, лицо которого на его глазах не раз менялось, оборачиваясь то бронзовым истуканом, то маской палача. Сказать правду в это жестокое лицо, то каменное, то ласковое, Захаров всегда умел как никто — громко, умно, ослепительно-театрально.

Сегодня, похоже, в его внутреннем пространстве публицистические задачи даже потеснили художественные, театр стал в большей степени проводником энергии размышления. Ради этого он способен перемешать Аристофана и Чехова, или, как в данном случае, замешать в один котел всего Ерофеева. Потребности и причины множественны — болезненное переживание смены вех, острое недовольство отношениями человека и государства, способность ощущать общественную боль как свою. А цель прежняя: дать времени его отражение — неприглядное, но — необходимое, как горькое лекарство. Кому необходимое? Залу, верит Захаров. Как сказано в «Вальпургиевой ночи», «каждый пьян по-своему: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на его груди»…

И возникает режиссерская фантазия — жанр, освоенный «Ленкомом» в последнее десятилетие, позволяющий соединять всё со всем. В спектакль вошли: поэма «Москва — Петушки», собственно трагедия «Вальпургиева ночь», проза для журнала «Вече» и дневники. Ерофеева отважно решились не «оскоплять»: фундаментально обсценный текст подвергся, полагает театр, лишь умеренной корректировке.

Но стержень сюжета — именно «Москва — Петушки», и главный герой спектакля — Веничка. За ним с первой сцены присматривают три ангела, двигая нежными плечиками, чтобы сильнее трепетали крылья.

Герой недавнего спектакля Сергея Женовача по тому же творению Ерофеева странным образом живет и в своем времени, и в нашем; герой захаровского спектакля живет уже в пространстве истории. Прием в психиатричке, побег, путь в Петушки, встреча с Афродитой — все окрашено в тона старой бронзы. Возможно, потому, что давно сбылось пророчество Анны Ахматовой: «…это станет для людей как времена Веспасиана».

Ерофеев жил и строил свой персональный миф в условиях советского режима; именно его черты сегодня пульсируют новой жизнью — именно в советские обстоятельства нынешний зал вглядывается, будто в бинокль перевернутый, открывая настоящее в прошлом.

Захаров все перемешал, надо полагать, чтобы расширить и без того широкие ерофеевские горизонты. Впрочем, эта проза залегает такими плотными пластами, что прорабатывать их стоит послойно: дайджест здесь означает утраты, несовместимые с разгулом личной свободы на каждой странице.

Многое режиссер делает из заботы об актрисе Александре Захаровой — чтобы ей больше досталось и материала, и поворотов характеров. Александра Захарова сегодня очень годится на целый веер народных типажей, собранных под именем Зиночка, — больше свободы, внимания к жизни, возможно, документальной характерности — и на богатейшем ерофеевском материале может возникнуть новая чаплиниада.

На роль Венички Захаров взял Игоря Миркурбанова, артиста, играющего в основном у Константина Богомолова: уже привычно несущего темную природу, чреватую выбросами зла. В Миркурбанове ощутима некая обуздываемая матерая сила, но его облик на сцене всегда тот же — тяжелая походка, руки в карманах, грива длинных волос, многократно отбрасываемая назад: бывший зэк, мачо со стажем, персонаж трудной судьбы. Но Веничка — другой. И актеру, который не привык держать на себе спектакль целиком, временами приходится нелегко даже с объемами текста. Его герой скорее не алкоголик, а кокаинист. Не жесточайший лирик — скорее философ. А еще тут необходима самоирония, внутренняя подвижность, легкость интонации при тяжести смысла — нечто, отрывающее от земли, — к этому артист, похоже, еще не вполне готов. Но вдруг мелькает и какая-то выношенная убедительность; роль в пути, как и Веничка.

Первый акт, собранный и цельный, почти монологичен, а вот второй — почти концерт по ролям. Но даже хорошие артисты — Сергей Степанченко, Виктор Раков, Дмитрий Гизбрехт не всегда спасают это долгое, распадающееся на отдельные эпизоды следование в Петушки: кружатся космические планеты, исходит истомой роскошная возлюбленная, докладывают свои обстоятельства пьяные попутчики, происходит крушение поезда и судьбы главного героя. И не хватает финального акцента, вбирающего все «вышесказанное».

Впрочем, после премьеры размышляешь не о Ерофееве. А о способе жизни режиссера Захарова. Да, время течет неумолимо, но обтекает крупнейших режиссеров в их самостоянии, гасит страсти, но подчеркивает умения. Мужества — гражданского и человеческого — Захарову не занимать: выстоял после трагических потерь товарищей-соавторов и своих лучших артистов, тягу к энтропии побеждает работой; взял в штат самого заметного в Москве режиссера-скандалиста, репетирует вопреки всему. Единственное, что утратил Захаров, — счастливое легкомыслие. Он стал печален. Сегодня мастер больше не хочет ставить фильмы про победу сказки над жизнью: постаревший Ланцелот снова готов сражаться с Драконом.