1. Андрей Бабушкин

По пути в Потьму в вагоне, с которым нам не повезло, Бабушкин сразу же потребовал туалетную бумагу, в которой ночью никакой надобности у него не было, но на сквозняки не жаловался, а в половине шестого утра законопослушно собрал и сдал белье. Четверть века (а это ровно половина его жизни) работая с арестантами, Бабушкин и сам себя приучил жить в этой парадигме, где мера свободы очерчена ясными правами и обязанностями и важную роль играет арестантское понятие «положняк»: что положено, отдай (но это двусторонне).

Прежде чем мы отправимся из Потьмы дальше, в Явас, я объясню происхождение этих «заметок члена СПЧ». В таком качестве я молча сопровождал Бабушкина при его работе в трех режимах: на общем под Калининградом, на особом мужском и на строгом женском в Мордовии. Мы рассчитывали успеть здесь в четыре колонии, но в каждой застревали: по мысли Бабушкина, «нельзя остановить прием», то есть мелькнуть и уехать, не поговорив с каждым, кто хочет что-то сказать. И не было ни одной камеры в длинном коридоре ПКТ, чтобы изнутри постучали, а он не потребовал открыть и эту страшную, украшенную кучей замков, цепей, глазков, кормушек и еще каких-то охранных приспособлений дверь. Но так же и с вохрой: не было вопросов, на какие Бабушкин не постарался бы ответить точно и обстоятельно, потому что всем со всеми надо разговаривать, в этом идея.

Вот каков Бабушкин, внешностью похожий на Карлсона: в ширину такой же, как в высоту, ходить он на самом деле быстро не может и переваливается, но впечатление все равно такое, что летает и разве что не жужжит. Он в рубашке, пиджаков или свитеров не носит, шарфа тоже, однажды на встрече с Путиным я видел на нем галстук, загадка, как он вообще его повязал, но что делать: это положняк. На груди, возле фирменной эмблемы на рубашке, изображающей игрока в поло (не думаю, что рубашек у него много), помещается трехцветный значок депутата муниципального совета (московского района «Отрадное»). В руках у него ноутбук продолговатой, как бы половинной, конфигурации розового цвета: стоя, он держит его левой рукой, а одним пальцем правой со страшной скоростью тычет в клавиатуру и при этом успевает записывать все — в этом потом можно будет убедиться на совещании в управлении ФСИН.

Первый раз с этим компьютером я увидел Бабушкина на общем режиме в одной из колоний в Калининградской области, и первая реакция зэков и охранников на странный цвет была заметной, хотя они пытались ее скрыть. Но через несколько минут арестанты в черном расслабились, посмеиваясь шуткам этого странного человечка (шутить он мастер, но только тогда, когда в этом есть производственная необходимость), а сопровождавшие в зеленом, наоборот, встали «смирно». Потому что объем и точность знаний Бабушкина по всем вопросам, какие только могут возникнуть во ФСИН, просто лишают дара речи.

А в Мордовии розовый ноутбук никого не удивил, поскольку Бабушкин бывает здесь не реже двух раз в год. Администрация ФСИН знает его по имени-отчеству, все арестанты понаслышке, а некоторые и лично: и тем и другим он в том или в другом успел помочь. Когда часа через три разговоров с арестантами в колонии особого режима я вышел, пока не уехала крыша, покурить на крыльцо административного корпуса, стоящие в очереди к нам зэки осторожно спросили: «А это точно Бабушкин, это не муляж?» Я сказал, пусть пойдут посмотрят, у него же розовый ноутбук, такого второго нет, это он. Я не встречал, пожалуй, другого человека, который так мало боялся бы выглядеть смешным и не был бы в результате так согласно и всерьез воспринимаем всеми, кто его видел в деле.

Про Бабушкина я знаю несколько историй, но часть из них очень страшные, а другие связаны не только с ним, поэтому я их рассказывать не буду. Добавлю штрихами, что он старовер, но ни слова больше на религиозные темы я от него не слышал, по образованию — преподаватель научного атеизма, по первой профессии он был дворником при школе, а по второй школьный учитель. Одно время для пользы дела хотел стать политиком, но не тут-то было. Полагаю, что учитель — это его сущность.

2. Поселок Явас

От Потьмы до Яваса мы домчались в темноте за полчаса, хотя в прежние годы, по воспоминаниям жен диссидентов (большинство политических при Брежневе сидели в Дубравлаге), ехать надо было два с половиной. Дороги недавно отремонтированы, хотя в этом краю, кроме лесов, болот да лагерей, вообще ничего нет. В колониях вокруг Яваса сидит 12 тысяч человек, обслуживает их 5 тысяч непосредственно занятых, а всего в Явасе 9 тысяч жителей. То есть Дубравлаг, возникший в 30-х годах прошлого века, когда еще был промышленный лес, является тут градообразующим предприятием. Для жителей, многие из которых родились здесь в третьем и четвертом поколении, арестанты — то же, что газ на Ямале — такое полезное ископаемое, и везут его со всей европейской части России сюда как бы (как считается) на переработку.

Явас отнюдь не производит впечатления обычной убитой деревни этой части страны: чистые двухэтажные дома из кирпича с пластиковыми окнами, сейчас строятся два новых. На дорогах мы не встречали ни разбитых «девяток», на каких ездят бомбилы, ни роскошных джипов — все машины среднего класса, и это свидетельствует об отсутствии в Дубравлаге коррупции, во всяком случае, в крупных масштабах. Гостиница тоже хорошая, но она пуста.

Бабушкина в управлении ФСИН встречают как родного, но без помпы, которой он, вероятно, просто не любит. Он тут же ставит задачи и обещает в обмен на проведение в марте в Дубравлаге выездного заседания СПЧ похлопотать о жилищном строительстве. Это принимается. А что? От того, что у вертухаев (по-старому) не будет квартир, зэкам, совершенно точно, лучше не станет. Да и эти тоже люди. Но и те — вот что надо помнить. В крайних случаях Бабушкин аккуратно пугает их Москвой, и все всё сразу понимают.

На плечах у Светланы Михайловны — зам. начальника УФСИН, которая будет нас сопровождать в поездках по колониям, — погоны подполковника, а на подоконнике белые и сиреневые цветущие орхидеи. Я думаю, у кого попало в Явасе (на прошлой неделе тут было минус сорок) орхидеи не зацветут. Она не злой человек, это видно.

Вообще вертухаи (по-старому, чтобы не коверкать язык «сотрудниками ФСИН») производят впечатление профессионалов, диковинное по нынешним временам всеобщей дисквалификации. Любого, кто не заботится ежедневно о своем профессионализме, зона съест и отрыгнет, и они просто вынуждены это делать, в отличие от следователей и даже судей, чьи приговоры проверяет не жизнь, а только вышестоящие инстанции. Но с ними легко разговаривать еще и потому, что они не испытывают обычного для иных носителей власти когнитивного диссонанса, когда человек декларирует одно, а сам вынужден делать другое. Для вертухаев гонять арестантов — просто работа, не они же их сюда прислали. Это не предполагает любви, иногда допускает и сочувствие, но оно может оказаться очень опасным, если выйдет за рамки профессионального отношения к труду.

В женской колонии всем помогает пожилая дама, образованная и добрая на вид. Я спросил, за что она сидит, и получил ответ, что она занималась стрелковым спортом, была черным риелтором, и всего на них с дочерью пятнадцать трупов. А Светлана Михайловна, мент и подполковник, говорит задумчиво, что женщины «сидеть вообще не должны», так как это вроде как противоречит природе вещей, и тут мы, в общем, все согласны.

Что есть самого опасного во взаимоотношениях этих двух миров — это стереотипы (см. также притчу Бабушкина в следующей главке). У одних есть твердый миф о других, у других — об этих, а общество в целом мыслит и тех и этих абсолютно мифологически. Но ведь четыре поколения вохры с одной стороны, а часто и четыре поколения арестантов с другой — где та сила, которая способна опрокинуть такую мифологию?

Эта сила, пусть и действующая в глубоком одиночестве, и есть Бабушкин, который не просто сочувствует, но много чего знает и умеет. Жужжа пропеллером за спиной и время от времени измеряя невиданными приборами освещенность и влажность в камерах, он снует между этими двумя мирами, где со всеми разговаривает совершенно одинаково и на равных. И все прилежно пишет в ноутбук, хранящийся в недавно кем-то ему подаренной новой сумке, а в Калининграде он у него был еще в пластиковом пакете из «Пятерочки».

3. Мужская колония, особый режим

Если в Калининграде на общем были в основном бакланы, сидящие чаще всего за наркотики, то здесь на особом сидят рецидивисты, многие из них провели в зонах более половины жизни. Нас трое (еще член ОНК из Саранска, которого сначала вовсе не хотели пускать), сопровождающих четверо и более: иногда появляется то какой-то оперативник, то врач. Мы беседуем в кабинете начальника, у дверей корпуса скоро образуется очередь из черных арестантов, но сначала по списку Бабушкина приводят не черных, а оранжевых: этот костюм, цветом похожий скорее на пижаму, означает строгие условия содержания в ПКТ (помещениях «камерного типа», часто в одиночках).

Вероятно, сами они бы не пришли, но всяко для них это какое-то разнообразие. Часть из них в оранжевых пижамах похожи на буйных помешанных, какими многие и являются на самом деле (в одиночке едет крыша), но другие, наоборот, в ледяном спокойствии — на буддийских монахов. Вдруг при одном из «монахов», тщательно выбритом и в очках, Бабушкин сказывает притчу. «Я там разбирал конфликт одного учителя с учеником, я его попросил навскидку назвать мне три хороших качества этого ученика. Он тут же завелся: да нет, говорит, у него никаких хороших качеств. Это никудышный учитель»…

Вышел как будто просто анекдот, но администрация чуть напрягается: про кого бы это? Стриженый в очках молчит, слушает, что дальше, он по-настоящему, не напоказ, невозмутим. Это тоже надо суметь — не опуститься и не махнуть на себя рукой за годы в камерах ПКТ. Притом что администрация все время хочет тебя обломать с иезуитской присказкой: «За правду надо страдать» — а иначе ей не справиться с остальной массой.

В основном же жалобы стандартные: больничка, инвалидность, отсутствие лекарств, диета для ВИЧ, придирки с целью помещения в ШИЗО, УДО, отказ в приеме заявлений со стороны администрации, запрет на курение в комнате свиданий, короче — положняк. В черных робах говорят за себя, в оранжевых — как бы от имени всех, это спикеры протеста. На воле, я думаю, эти оранжевые оказались бы где-нибудь на Болотной, но это ни в коем случае не означает криминального характера самого протеста как в тюрьме, так и на воле. Наоборот, игнорирование протеста ведет к криминализации и насилию, потому что за ним чаще всего стоит действительное нарушение прав и — шире — несправедливость.

На особом в Явасе сейчас нет воров в законе, да многие из них и скурвились давно, но есть (хотя тоже не все оранжевые подряд) настоящее идейное «отрицалово». Это те, кто, как Бабушкин на воле, шаг за шагом оказались посвятившими свою жизнь борьбе за положняк, то есть, по сути, правозащитники, только проросшие еще и в гораздо более тяжелых условиях лишения свободы.

Калмык в оранжевом очень экзотичен, свободен и все время похохатывает, щерясь дырками от зубов. На вопрос, почему он годами не выходит из камеры, отвечает, смеясь, но уважительно, что «работать я, извините, не буду». Вдруг Бабушкин ему говорит: «Вы понимаете, что общество может сгореть в пламени гражданской войны? И вы для него, как носитель этой философии, опасны. И общество имеет право от вас защищаться». На фоне важных, конечно, но довольно однообразных разговоров про лекарства и пайки, это вдруг — как кинжальный огонь из засады.

Потом мы зашли, как Бабушкин и обещал, к этому калмыку в одиночку, где ни стола, ни стула, а вместо них какие-то узкие железные плашки, и крошечные калмыцкие божки, сопровождающие его в этом путешествии длиною в долгие годы, живут на трубе. Он у Бабушкина спросил: «Это вы серьезно насчет того, что общество имеет право защищаться от меня?» «Вполне серьезно». — «Ладно, тогда я буду об этом думать».

На обратном пути в поезде я спросил у Бабушкина, рассчитывает ли он перевербовать этого яркого и, несомненно, умного арестанта в свою веру. Точного ответа не помню, но по смыслу: да. «Он мне еще напишет, вот увидишь». Такие есть, они теперь пашут у него в «Комитете за гражданские права», хотя их не может быть много, это работа штучная.

4. Женская колония, строгий режим

Искал среди них красивых и не нашел, хотя их там восемьсот, и быть такого, конечно, не может. Все в зеленых робах и белых платочках. Вообще, имея, скажем так, в прошлом довольно обширный опыт общения с женщинами на воле, я только здесь понял и отвечу за свои слова, что мужчины и женщины — существа совсем разной природы, и друг друга понять до конца они не могут. Мужики-то — раз-раз по мордасам, да и разошлись, а эти затаиваются надолго. Права Светлана Михайловна, подполковник: сидеть они вообще не должны, а что с ними делать — это в рамках сложившегося мифа непонятно.

Поэтому здесь мы будем говорить о производстве. При Советах, когда можно было делать неконкурентоспособные товары, при зонах заводили и серьезное производство, а теперь ничего нет, кроме модернизированных ватных штанов и телогреек для МЧС. Но и этого не будет, если зона не сможет конкурировать на рынке за счет дешевого, рабского, по сути, труда. Поэтому швейное производство, с одной стороны, хоть какая-то отдушина, хоть какой-то иной смысл в бессмысленности этого сидения для женщин, а с другой — оно же и главный источник конфликтов, жестокого мордобоя и глумления «бригадирш».

Толоконникова сидела не в этой, а в соседней колонии, на общем, но то, что она там нарыла относительно швейного производства, — правда. Это понятно по тому, как начала вдруг дрожать и дико озираться одна из наших собеседниц, которую Бабушкин выцепил из общего ряда очень профессионально и четко, по тому, как начинают мяться вертухаи, — ведь отношения тут простые, и лицемерить они не научены. Нормы выработки заведомо устанавливаются невыполнимые, чтобы вытянуть их хоть как-то, работать надо и ночью сверхурочно, а за попытку отстоять сон, то есть за простой положняк — бьют.

Оказывается, за четверть века, с тех пор как я сочинял сценарий для кинофильма «Беспредел» и не был тогда таким уж дилетантом в этой сфере, здесь мало что изменилось по сути, хотя мера жестокости, конечно, может варьироваться. Этот механизм, который состоит в поощрении внешним руководством жестоких членов общины с целью понудить всех остальных что-то делать, известен и по дедовщине в армии, и по книжке, например, Примо Леви «Человек ли это?», которую я как раз читал ночью в гостинице, а он, еврей из Италии, написал о пережитом в Освенциме. Это такая подлая технология, основанная на погружении сообщества в целом в первобытное состояние «борьбы всех против всех» при ставке управленцев за контуром, здесь как бы инопланетян, на насильников и подлецов.

Это чудовищно, но если встать на точку зрения оперативного начальника («кума» по-старому), то никаких других способов контролировать колонию у него нет. Она слишком велика, знать про нее надо если не все, то главное, и знать это можно только изнутри. В таком случае тут главное — цель, потому что предотвратить убийство это одно, а заставить работать ночью — другое. Что-то в Дубравлаге вообще неправильно устроено, но это тут так устроено еще со сталинских времен и передается из поколения в поколение.

Проблему, поднятую Толоконниковой (которую в качестве Pussy Riot тут никто уже и не вспомнит), вероятно, можно если не решить, то ослабить экономически: например, с помощью предоставления производству ФСИН льгот и преференций на рынке. Но кому ж это надо? Явас — это как бы периферийный остров, где арестанты с вохрой заодно сидят, как будто в карантине, лишенные права выйти «на зону».

5. Остров ФСИН

Важнейшим фактором при принятии решения, податься ли в «отрицалово», или стать «мужиком», а по выходе из колонии постараться устроиться на работу, до сих пор была возможность условно-досрочного освобождения, УДО. В прошлом году Государственная дума приняла закон, согласно которому «по УДО» можно выйти только в случае, если нет претензий со стороны потерпевших. По мнению многих экспертов, в том числе моему, эта норма имела своей первопричиной желание сделать невозможным освобождение по УДО двух конкретных арестантов, которые уже освобождены, один из них лично президентом. А по большинству тех дел, по которым сидят все остальные, потерпевших суд чаще всего вообще не может найти, да не больно-то и старается.

При проклятом социализме в Явасе действовала специальная сессия районного суда, находящегося в Зубовой Поляне, потому что дела 12 тысяч (сейчас) арестантов, в том числе об УДО, этот суд должен решать пачками. Но судьи сказали: а чего это мы будем к ним ездить? — и специальную сессию в Явасе упразднили. Ехать в Зубову Поляну туда и обратно пять часов в автозаке — это пытка. Арестанты теперь отказываются иной раз даже и подавать на УДО. Лучше уж сразу в «отрицалово», тем более что и протест-то вовсе не беспочвенный. Справедливость где?

Ханжество Думы, пренебрежение судей, отторжение теми, чьих детей пока миновала чаша сия в лучшем случае, а в худшем — сталинский миф. Никому они не нужны. Но во-первых, сюда попадает и масса «случайных пассажиров», что я могу и смею утверждать, понимая, как у нас работает судебная система. Во-вторых, они отсюда выходят: хоть это и остров, но сообщающийся с «материком» очень тесно. И это бикфордов шнур.

В зону не так трудно зайти, как трудно потом из этого состояния выйти. Для себя я это понял только уже на следующий день в Москве, когда выспался, а перед глазами снова — шеренги черных мужчин и зеленых женщин в обязательных платочках. Все тут сделано для того, чтобы отдельные лица не запомнились. И один Бабушкин шастает туда-сюда как заведенный. Ну, пока не один, есть еще члены ОНК — общественных наблюдательных комиссий в регионах. Они сильно раздражают правоохранительные органы, и органы уже переваривают ОНК в обычный симулякр, напихивая туда отставников ФСИН. Но система не может изменить сама себя, изнутри собственного мифа, для этого нужны Бабушкины.

Я и сам, пока не увидел в Совете и в деле, слышал о нем немного и не точно. Громкие победы вредны для правозащитников, говорит Бабушкин, потому что они превращаются в пиар, а пиару нет веры, и его надо сторониться точно так же, как денег. Это кропотливая, долгая, неблагодарная, дармовая и при этом высокопрофессиональная работа. Бабушкин тут расходится с правозащитниками нового поколения, и Толоконниковой с Алехиной это надо понимать, если они, в самом деле, захотят посвятить себя этому делу. Сплясать на амвоне, конечно, тоже не так легко, но не стать «отрицаловом» еще труднее.