Шаов — слово, похожее на облако. Но самый едкий песенный иронист наших дней на облако в штанах не похож. Бывший доктор, ныне бард, облик имеет совсем не бардовский: короткая стрижка, очки, костюм. Тимур Шаов — рекрут сегодняшней смеховой культуры и один из самых достойных продолжателей великой песенной традиции страны, в которой автор говорит от лица площади — и площадь его присваивает, ему отзывается.

«…в мире больше кипящей смолы, чем цветущей сирени», — спел когда-то Шаов и решил: раз так, самое важное — заставить слушателей смеяться. Его главный жанр — политическая баллада: немного философии, живая горсть сиюминутности, пряная щепотка нравов и еще что-то такое, облачное… В общем — надо слышать.

— Как началась внутренняя оппозиционность?

— Исподволь! Нас парадоксальным образом питал общий цинизм. Все понимали в советские времена, что все всё понимают, и онипонимали, что мы понимаем. Любое сочинение в школе я заканчивал фразой: «Как учит Коммунистическая партия». «Нагульнов мечтал о ста тракторах, а сейчас под руководством партии миллионы тракторов выходят на поля…»; «Печорин был лишним человеком, но в наше время под руководством партии лишних людей нет»… И попробуй 5 не поставить! Цинизм и свобода смешивались как-то. Ну и семья, то, чему мама с папой научили… Дед мой, отец отца, служил в Белой армии, в начале 30-х был расстрелян.

…Как мы отмечали провал путча! Я жил тогда в Нижнем Архэзе, где знаменитая Обсерватория. Жены сшили флаг, мы поехали на самую высокую точку, повесили его на самое высокое дерево — и в горах праздновали победу нашей демократии.

— На Руси всегда были авторы, которые вели свою родословную от скоморохов — тех, кому позволено. Они выражали униженный коллективный разум. Есть чувство, что вы времени нужны?

— О таких вещах не размышляю, потому что критично к себе отношусь. Реальная самооценка не позволяет мне говорить о «моей задаче», тем более о «моем творчестве». Я просто очень рад, если люди выходят с другими лицами из зала. Однажды жене после концерта говорю: «Видишь, я людям радость доставил — сколько мне грехов спишется!» А она: «Я тебе погрешу!» Но, конечно, повезло, что я со временем совпал, худо было б, наверное, если б родился в 30-х.

— Примеряли на себя дедовскую судьбу?

— Не раз! Не знаю, насколько я смелый человек, но сейчас уже чувствую: увяз. Увяз. Всё! Даже если времена повернутся вспять, мне уже нет поворота. Каким бы трусливым я ни был, пойду до конца.

— Как считаете, человек, про которого вы написали, что у него, похоже, девять жизней, — смешной персонаж или зловещий?

— Да не посмеешься особенно…Знаете, когда он пришел, я не сразу понял, что происходит. Даже возвращение гимна не произвело такого уж разящего впечатления. Казалось: все как-то фарсово, несерьезно. Но даже крошка Цахес, из-за которого закрыли «Кукол», — персонаж скорее зловещий, чем смешной. И природа смеха тут другая.

— Аверинцев когда-то написал, что смеялись в России всегда много, но смеяться было всегда более или менее нельзя. То есть смех, тем более над властью, — у нас всегда под запретом. Это можно вылечить, доктор?

— Вряд ли! С пушкинских времен мы ощущаем: смех небезопасен. Это не мы такие — это обстоятельства. Во все времена власть боялась быть смешной. И сегодня допустимо все: ушаты грязи, компромата — плевать! А вот смешным быть невыносимо! Уязвляет особенно.

— Пушкин, о котором вы вспомнили, говорил, что вольность суждений питает площадь. А ваши протестные мотивы, что питает: «белая» площадь или внутренние процессы?

— Внутренние, конечно! Я всегда старался не оглядываться на зрителя, понимал: начнешь оглядываться, очень быстро можешь закончиться.

— Бывает чувство, что вы оказались внутри собственных сюжетов, что называется, «попали»?

— Так оно все время меня не отпускает! Как-то раз был «заказник» в пределах Бульварного кольца в частном особняке: хозяин любил бардовскую песню. Куда-то нас провели, там гости сидели, кушали, и как-то очень неуважительно кушали, разговаривали громко. Не люблю я, когда «для фона». И стал нагло в репертуаре выискивать что-то типа «нувориши тихо хавают омаров…»

— Напряглись?

— Да им божья роса! Зато мне было приятно! Но моя публика, чем бы она ни занималась, — совсем другая. Люди, которые любят мои песни, — люди интеллигентные, хотя они могут даже и в ФСБ работать. Однажды ко мне приходили фээсбэшники ордена обмывать, заказывали песни, и по тому, что заказывали, я понял: знают, любят.

— Ирония проникла в ряды ФСБ?!

— А почему нет? Один фээсбэшник мне сказал: «… на работе спрашивают: ты что — Шаова приглашаешь?! Ну-ну!!!» А я все равно упрямо пригласил…»

— Уже пасут?

— Да не думаю. Режим не знает о моем существовании. Иногда, конечно, фильтрую репертуар: скажем, начнешь петь про «девять жизней» — и видишь, что человеку в зале плохеет на глазах, — ну зачем?.. Могут пострадать организаторы концерта. Этот компромисс я для себя вполне допускаю.

— Представим себе фантастическую ситуацию: враги нашего народа — Эрнст, Добродеев и Кулистиков — вдруг говорят: «Так, Степаненко и Петросян, идите уже отсюда, дорогие граждане, сейчас мы по трем главным каналам засадим Тимура Султановича!» Получите возможность влияния на умы — и, думаю, протестное голосование вырастет в разы. Соблазнительно?

— Хотите мне зла? Показывайте меня, как Степаненко. На этом все и кончится! Хотя люди действительно обо мне не знают. Им негде меня услышать: ни на ТВ, ни на радио меня нет. А жаль: посмеяться-то надо! Чтобы население хоть на что-то бы посмотрело под другим углом; смех ведь — это свобода.

— Как этот угол ищется? Писать, как известно, очень трудно — а шутить?

— Трудно!.. Нет у меня ни пушкинской, ни быковской легкости. (Дмитрий Быков однажды брал у меня интервью, был абсолютно сосредоточен на мне, ловил все нюансы, вставлял точные вопросы, одновременно при этом очень быстро решал кроссворд.)

Я ужасный самоед, у меня куча комплексов. Иногда, как самоед, говорю жене: я закончился! Я исписался! Я просто пустой московский бамбук! Она отвечает: да, да, да! Через неделю пишу новую песню.

— У вас множество мотивов — от Баркова до Галича, и все «в кассу». С кем ощущаете родство?

— На чьих плечах имеете в виду? Высоцкий, Галич, Окуджава — три источника, три составные части. Хотя казалось бы: где Окуджава, где мои песни! Но главное — Галич, его интонация, его тексты.

— Судя по строке « …и ощутить семитство, как блаженство», вы отнюдь не ксенофоб. В России когда-нибудь чувствовали себя изгоем?

— Никогда! Я, видимо, просто похож на еврея! Конечно, ксенофобия — из самых мерзких проявлений! У нас, с одной стороны, православие с перегнутой палкой; с другой — реакция на это православие тоже с перегибанием палки. Этим летом написал песню, там есть строчки: «Власть взасос целуя крест, бесов изгоняет… черных, красных, голубых взяли в оборот. Бедных граждан, как укроп, пачками сажает, превратили нашу жизнь в скверный анекдот…»

— И все это не имеет никакого отношения к Тому, кто «говорил нам о любви на арамейском языке»…

— Никакого! Я, к сожалению, — атеист. Но захотела жена покрестить детей — вперед! Грузинские дела! Есть батюшки, которые у меня бывают на концертах, дружат со мной. У Ницше в «Антихристе» есть очень много важных, зерновых вещей. По происхождению я мусульманин, но очень люблю историю христианства, храмы люблю и пытаюсь пропагандировать христианские догматы. И если пою «… не нужны мне чины и богатства, дайте, братства мне, сволочи, братства!» — то это столько же цитата из Евангелия, сколько личная потребность.

— Вы, сами признались, — «мягкий сентиментальный человек», а ваш лирический герой — насмешник, ерник. Что за опыт объединяет того и другого?

— Опыт, которого мне сейчас отчаянно не хватает! Когда я работал земским врачом в станице Зеленчукской в 25 километрах от Нижнего Архыза и ездил по вызовам на уазике, способном каждую минуту где-то застрять. Те 12 лет разнообразного узнавания жизни дали запас надолго вперед. До сих пор, попадая в Карачаево-Черкесию, проезжаю мимо тех домишек своего участка с земляными полами, в которых ничего не изменилось, ничего! Так люди жили и до революции, недавно им только газ провели. Для моего иронического героя те впечатления были гораздо продуктивнее, и писалось тогда гораздо легче, хотя, казалось бы, теперь езжу по всему миру, каждый день встречаюсь с новыми людьми.

— Подаю банальную реплику: из врачей вышли и Вересаев, и Чехов, и Булгаков. Про прочих позднего советского разлива уж молчу. Видать, эта профессия что-то обостряет в творческом организме…

— Очень может быть. Особенно ночные дежурства, когда ты один. А больные иногда умирают. Ночью кого только ни везут — огнестрелы, аварии. Народ там горячий и очень сильные родственные чувства. Когда привозят пациента, с ним могут приехать 30 родственников, все очень взвинченные. И вот возле операционной стоят 20 тяжело молчащих мужчин, и ты понимаешь: если что-то пойдет не так… Я не завидовал нашим хирургам и реаниматологам.

— Так закаляется характер?!

— Да, я человек с характером. Очень плохим! Но про это у моей жены надо спросить, она терпеливая грузинка, хотя примерно такая же, как я черкес, — языка не знаем, ни она, ни я.

— Да, ну и семейство же у вас! Один родственник — создатель ногайской письменности, другой — пять раз в космос летал. Где ж между степными кочевниками и новейшими технологиями место поэту?

— Я равнинный горец! Родился в предгорьях, на лошади сидел раза два в детстве. Но, конечно, корни никуда не деваются. Моего деда и сегодня чтит ногайский народ. В Астрахани каждый год проходят «Джанибековские чтения»… Мы раньше не понимали: с какой стати мой дед, известный этнограф Абдул Хамид Джанибеков, взял семью, маленьких детей и из Астрахани, где был известным человеком, отправился в Карачаево-Черкесию? Оказалось, его предупредили. Он был таким типичным ученым, в очках, как такого не забрать…А я, много лет спустя, когда приехал на открытие его памятника в Дагестан, почувствовал себя иностранным потомком знаменитого человека, как та скандинавская певица — правнучка Достоевского: из родных языков ни одного не знаю… Думаю: ладно уж, попозорюсь…

— Вас с братом как воспитывали?

— Исключительно личным примером. Главное у черкесов — уважение к старшим, чувство собственного достоинства. Нам не проводили никакие беседы. Но когда мы видели, как отец вскакивает, когда входят старшие… Как он по-мальчишески прячет сигарету, затаптывая окурок, чтобы мама не заметила, а ему уже под 60… Как родители всегда выполняли свои обещания… Как относились к родным…

Хотя мой отец, как настоящий черкес, любви к нам не показывал; настоящий черкес по канонам не должен сына держать на руках. Внука можно, а сына — нет. Сдержанность. А вот мы с братом уже не стесняемся показать, что любим жен, детей. Раз в десять лет даже черкесу можно сказать любимой, что любишь!

— А чувство юмора у отца было?

— Я ж черкесского не знал! Но помню в детстве всегда: отец говорит — все смеются!

— Слышала, вы с братом — большие друзья…

— Это так! Со школы мы с друзьями стремились быть на них похожими — на Мурада и его компанию. И когда он приносил «Сто лет одиночества», я тоже читал, хотя мне было 12 лет и меня больше всего интересовали эротические сцены, но потом я всего Маркеса стал глотать. Зощенко я впервые увидел у отца, начал читать, ничего не понял, почему отец так смеется. Потом понял. А список книг, что я должен прочесть, написал для меня старший брат. Эти книги были у нас дома, просто я до них еще не добрался: Фенимор Купер, и Стивенсон, и Горький. И еще Ильф и Петров, их юмор воспитывал нашу компанию, мы все говорили цитатами оттуда. И «Республику ШКИД» надо читать, там очень много смешных вещей.

— Верите, что человека можно изменить?

— Нет! Абсолютно не верю. И в то, что красота спасет мир, — не верю. Но надо читать хорошие книги, слушать хорошую музыку. Как ни смешно, да, переводить старушку через улицу. И детям говорить: пойди, помоги! С этого начинается благородство. И еще: стыд в детях важно воспитывать. Если нет стыда — всё позволено. Достоевский называл это Богом. Стыд и чувство собственного достоинства. Но если бы мы знали, как, — наверное, очень быстро хорошее общество построили…

— И все же некоторое морализаторское начало в ваших песнях есть, хоть и скрытое густым слоем иронии.

— Да, я дидактичен! Надеюсь, не всегда. Когда мне не пишется чего-то прям такого о судьбах отчизны, стараюсь писать какую-нибудь веселую галиматью. Поехали мы отдыхать — ну не пишется о судьбах, и все! А хочется, жжет внутри… И вот на пляже: я посмотрел на себя, посмотрел на мужчину, который выходил из моря, — и поймал взгляд жены. Мгновенно сложилась песня о том, что должны гордиться нами бабы! А когда серьезные песни пишешь, чувство злости, даже гнева, — самое продуктивное.

— Кем себя считаете: поэтом, бардом, автором?

—…как-то никем! Я — дилетант в кубе. Композитор? Какой я композитор — нот не знаю. Певец? Тут вообще умолкаю — слух плохой. Поэт?! Нет, это просто тексты песен. Наверное, важна интонация.

— Самая неожиданная аудитория?

— Пригласили в детскую больницу. Концерт для персонала: докторов, сестер. Приехали, настраиваемся — вдруг двери распахиваются, влетает ватага детей — концерт! И родители, которые с ними в отделении лежат. Я обалдел: ну что мне петь детям?! Подстава была такая… И еще: однажды в Сызрани директор фабрики уговорила выступить перед коллективом. А сама уехала: ее срочно вызвали. Согнали рабочих, они, бедные, не понимали, что происходит, кто этот человек, о чем речь, зачем нас собрали его слушать?! Спинным мозгом чувствую, к месту я или нет. Когда митинги были еще не модны, на митингах пел. Было здорово: нас мало, но мы есть! А на проспекте Сахарова уже был другой настрой, уже было, кому выступать.

— Какие у вас отношения с поколением интернета?

— С интернетом бороться бесполезно, а подлаживаться, быть таким «прикольным чуваком» не хочу. Не надо лезть не в свой монастырь, не надо наряжаться в кеды. Моя публика стареет вместе со мной, но на мои концерты приводит своих взрослых детей. Они после концерта иногда подходят, говорят: «Я вырос на вашей музыке!» И я внутренне шарахаюсь: неужели я такой старый?! Потом вспоминаю: первый диск вышел 15 лет назад.

— Академики недавно попросили вас спеть для них в перерыве судьбоносного заседания?

— Да! Было так: мне позвонили недели за три, а у меня дела, свадьба дочери на носу, говорю: я бы с удовольствием, но никак не могу…А через день звонит академик Захаров: мы бы хотели… И тут я себе говорю: чего ты возомнил о себе, Тимур Султанович?! Подними свой худой зад, тебе звонят седовласые, заслуженные люди, двигающие прогресс… Передо мной Городницкий выступал, великий, на мой взгляд, человек, а потом я спел три песни, одну из них очень любил академик Гинзбург — «Свободная частица»… После которой меня часто спрашивают: вы физик?..

— Дома у вас весело?

— В общем, да! Много смеемся. Если есть возможность развеселить Манану и детей… Особенно младшую. У нее мне пока (стучит, плюет) нравится чувство юмора: шутит хорошо, смеется в правильных местах, любит «Уральские пельмени», в лицах их показывает. Хочется оставить детям хорошую страну. Нам-то повезло: слом эпох — это очень интересно.

— Был день во взрослой жизни, когда вы точно чувствовали, что счастливы?..

— Довольно часто…На даче: дочка возится, жена ухватами гремит, сын позвонит, а ты знаешь, что у тебя — незаконченная песенка, и ты сегодня выпьешь пивка и к этой песенке вернешься… Лишь бы и дальше было так: любимые друзья, хорошие люди вокруг.

— «Вся держава, как невеста, очень хочет стать женой, все же очень интересно, что же будет со страной»… Прогноз от Тимура Шаова?

— Вы от меня ждете ответов, как от Солженицына! Мне кажется, все придет к норме, но боюсь, что небескровно.