Адольф Шапиро ставит в РАМТе «Рок-н-ролл» Тома Стоппарда. Это история о любви и о том, что любовные стихи, написанные две с половиной тысячи лет назад изнывавшей от страсти теткой по имени Сафо, живы (чего стоит только строчка «Эрос снова члены мои расслабляет, волнует, горько-сладкий негодный мальчишка…» с придуманным Сафо неологизмом glukupikron — горько-сладкий), а железо-бетонный коммунизм, прожив лишь одну человеческую жизнь, — мертв. Потому что он сам — отрицание любви, ибо любовь всегда сопрягается со свободой, а коммунизм со свободой не сопрягается никак.
Весь репетиционный процесс мне увидеть и отснять не удалось, но удалось побывать на нескольких последних репетициях на сцене — тех, на которых шла тончайшая ювелирная работа по окончательной «подгонке» спектакля. Деликатным надфилем, нежной шиншилловой кисточкой, тоненьким электронным скальпелем и алмазным резцом режиссер Шапиро и художник Александр Шишкин проходят по еще не устоявшейся робкой поверхности спектакля.
— Машенька (допустим), — говорит Шапиро своим пленяющим любое ухо бархатным голосом, — давай еще разок, вот интонацию в этой фразе приподними к концу, чтобы слова в в воздухе повисли…
Мне-то вот кажется — да хорошая уже интонация, уж висит всё в воздухе, — а они снова и снова, чтобы уж совсем получилась рельефная ажурная филигрань…
Шишкин же может до бесконечности переставлять стоящую на столе посуду, чтобы сверкнула она в конце концов одному ему ведомым образом.
Вообще, рассматривая сооруженную им на сцене металлическую клетчато-сетчатую конструкцию, постоянно преображающуюся в новое пространство, этакий железный занавес, внутри которого существуют перемолотые этим занавесом люди, я подумала, что вполне разумно назвать Шишкина технократическим магом и волшебником.
Он говорит мне так:
— Мое дело — воздействовать на актеров декорациями, чтобы они себя соответствующим образом вели, поэтому вся география существования актера на сцене, все его пути придуманы и продуманы. Я складываю допустим на сцене гору старой обуви (в театре даже висит объявление, чтобы все, кто мог, тащили ношеные ботинки), допустим, не просто так, а потому что обувь в моем понятии — записывающий инструмент, она запоминает очень многое и многое может рассказать…
Еще на сцене есть очень смешной огромный кислотно-панковский танк с зеленым глазом. Он сделан из резины и постепенно сдувается, превращаясь в резиново-травяное месиво, честно говоря, даже трогательное.
— Художник — отгадыватель режиссерских снов, — сказал Шапиро. Мне нравится как художник Шишкин отгадал сон режиссера Шапиро.
Несколько слов про актеров: выясняется, что страшно сложно играть историю, которая еще не совсем стала историей, потому что участники событий живы и находятся среди нас (первое действие пьесы — август 1968 года и ввод советских войск в Чехословакию). И вот тут проявляется непостижимая суть актерского шарлатанства — и девочка из дальней татарской деревни, до четырех лет не говорившая по-русски, очень точно — и по состоянию, и по жестам, и по фактуре — становится английской интеллектуалкой, а потом — опять-таки не менее точно, ее дочерью (некоторые актеры исполняют, по воле автора, две роли). А сериальный красавчик сливается с чешским диссидентом, проживая на сцене со своим персонажем четверть века. Вообще получаются сразу узнаваемые точные характеры, за которыми неимоверно интересно наблюдать, тем более что и ты сам — немножко один из них ведь это было и твое время.
Если совсем честно, то самым живым, конечно, выходит миллионновольтовый шарнирный кузнечик Мик Джаггер — мы видим его в проецируемой на шишкинскую конструкцию хронике 1990 года в конце спектакля: Rolling Stones выступают на Староместской площади в Праге. Джаггер в зеленом камзоле с летящими полами, дрыгая ногами в противных человеческой природе направлениях, поет известное всему миру I can’t get no satisfaction.
Сдувшийся танк конфузливо косится на него резиновым глазом из-за кулис.
Полный улет!
