«Будденброки» перенесены на сцену. Миндаугас Карбаускис инсценировал знаменитый роман Томаса Манна и поставил его в РАМТе впервые в России.

Острые сломы готической крыши — кирха или своды старинного дома, ряды сидений — парты. Будденброки сидят спиной к нам, поют псалом, ими дирижирует согбенная старая служанка. Сценограф Сергей Бархин.

Тоненькую девочку с задорно взъерошенными волосами собираются выдать замуж. Братья, плечистый, тяжеловатый Томас (Илья Исаев) и долговязый нескладный Христиан (Виктор Панченко), подшучивают над сестрой. Молодые Будденброки — в джинсах и белых майках, дресс-код уравнивает девятнадцатый и двадцать первый век. Родители, осанистый отец и светская, доброжелательная мать, мягко и упорно подталкивают дочь к решению: брак — коммерческое предприятие, а жених весьма перспективен.

В семье бюргеров-хлеботорговцев из поколения в поколение ходят в церковь, цитируют Писание и поют псалмы, но истово поклоняются только богам прочного достатка. Крысоподобный Грюнлих (Дмитрий Кривощапов) противен Тони (Дарья Семенова), она упирается и упрямится. Но вмешивается отец (Андрей Бажин): в его руках увесистая фамильная тетрадь с важнейшими фактами жизни семьи: родился, крестился, вступил в дело, женился, скончался… Подумай, убеждает консул Будденброк, что будет стоять под твоей фамилией?..

«Мы не свободные существа, но звенья единой цепи…» — от давнего предка, первым завоевавшим достаток, до нынешнего дня — гордый путь; глава семьи внушителен, его тон торжествен. И легкомысленная Антония Будденброк постепенно проникается ответственностью перед семьей. Жених умело шантажирует чувствами, умоляет на коленях, выхода нет: своей рукой Антония вписывает в семейный талмуд — обручилась тогда-то…

Это контракт. И не столько с «коммерсантом из Гамбурга», чьи конторские книги сначала пристально изучил отец Тони. С записи, закрепляющей выгодную продажу дочерней плоти, начинается разрушение дома Будденброков. Цепь эпизодов режиссер нанизывает как крупные бусы: неторопливое, подробное повествование.

…Тони играет «в куклы»: обустраивает шелковую гостиную, рожает дочь, важничает: у мадам Грюнлих аристократично все. Но образцовый коммерсант оказывается мошенником и банкротом. Отец, лишь слегка сконфуженный, является спасать положение. Его интересует главное: придется ли жертвовать деньгами? В родительском вопросе: «Ты очень любишь своего мужа?!» — звучит неприкрытая надежда: может, обойдется без трат?! Вкрадчивый торг обрывается криком. Истая дочь Будденброков, Тони при слове «банкрот» сбрасывает груз терпеливых лет и вопит грубо, как мальчишка: «Он мне противен!» Дилемма — платить долги негодяя-зятя или забрать дочь домой — решена. Отец водружает на голову цилиндр, символ респектабельности, Тони скатывает толстый ковер и тащит в отчую нору.

Но вскоре консул выкуривает сигару, Тони надевает на него красный шарф и все тот же цилиндр, они с матерью (Лариса Гребенщикова) любуются, как хорош отец, и вот уже старая Ида, кряхтя, выносит огромный холст, тыльной стороной к залу: консул скончался, фамильная галерея пополнилась.

А в доме по-прежнему подают кофе, разливают суп из большой фарфоровой супницы. Том, наследник фирмы и новый ее глава, и Тони жадно едят, а бедолага Христиан не может проглотить ни кусочка. Старший полон забот, а младший, лентяй и паяц, жалуется на здоровье и транжирит деньги.

В маленьком городке, где с почтением относятся к Будденброкам, их имени, фирме, семье, все как в витрине. Том женится. Герда прекрасна, молчалива, у нее огромное приданое: способствует ли оно его любви, размышляет счастливый жених.

На сцене кто-то все время пересчитывает деньги — то в конверте, то в сумочке. И снова старая Ида дирижирует семейным хором, отпаривает бархатные сюртуки, тащит подносы с едой. И снова Тони выходит замуж, но вскоре волочит огромный чемодан назад, в родительский дом. Том становится сенатором, а Герда — точеная спина, вечернее платье, рыжие локоны — все играет и играет на рояле.

Все как будто прекрасно, но между матерью и Томом, таким уверенным, респектабельным, вдруг разражается безобразная сцена. Из-за денег, тайком данных Христиану, Том кричит как извозчик: когда речь о фирме, он перестает быть сыном!

А вот уже весь город во флагах празднует столетие фирмы «Иоганн Будденброк». Сын Томаса, Ганно, должен выступать на празднике. Выходит — и молчит. Его уговаривают, понукают. Беззащитна детская спина в белой рубашке, сведены немотой узкие плечи. Ганно горько плачет.

Умирает мать молодых Будденброков. «Так оно и к лучшему», — звучит ей вслед. Она лежит в доме, а Тони и Том садятся делить наследство, сверять списки ценных вещей. Христиан тоже требует своего. В коридоре стоят траурные венки, а между Будденброками полыхает скандал дележа. Кому серебро, посуда, мебель?! Братья в ярости бьют тарелки, Тони, встрявшая между ними, умоляет: «Мама рядом!» Давнее противостояние пользы и удовольствия, разума и инстинктов разрешается свирепой схваткой.

Родительский дом теперь «мертвый капитал», как ни рыдает Тони, его надо продавать. Когда-то, роскошный, он был куплен Будденброками у разорившейся семьи, теперь у Будденброков его покупают извечные враги-соперники, чьи дела идут в гору.

Из уютной, богатой жизни медленно утекает тепло, на убыль идет удача, самый воздух наполняется пустотой. «Времена не благоприятствуют коммерции», — твердит Том, вопреки правилам фирмы пускается в сомнительную сделку и проигрывает. Манн написал конфликт честного бюргерства с неразборчивой буржуазией; Карбаускис ставит про возмездие, нарастающее неслышным подземным гулом, сотрясающее почву будденброковской жизни…

— Интеллигент я или делец? — муки Тома остаются без ответа. Растерзанный, он мечется по дому, а Герда все играет на пианино. — Радости мало! — тоскливо догадывается сенатор, затаскивает жену за инструмент, срывает с себя галстук, судорожно пытается расстегнуть брюки, Герда тем временем бесшумно ускользает.

Время идет, и глава фирмы произносит: «Я, Томас Будденброк, в 42 года конченый человек».

…Ганно (Андрей Добржинский) тоже играет на пианино. Хрупкий мальчик не желает знать, какие имена носят семейные амбары, не хочет спускать на пристани новый корабль. «Надо стать дельным коммерсантом!» — взывает отец, но Ганно сжимает упрямые лопатки и играет, играет…

И снова Ида, сгорбившись, несет холст, на сей раз огромный. В фамильную галерею портретов входят еще двое — умер Томас, умер Ганно. Конец семье. Герда уезжает, и Тони в финале знакомым отчаянным жестом вскидывает голову, в одиночестве наигрывая простенькую мелодию…

От Карбаускиса всегда ждешь искусства, события. В своем поколении досорокалетних он — самый талантливый, упорный, обещающий. Но для меня «Будденброки» оказались холодноватыми и неожиданно упрощенными.

Может быть, виной большая сцена. С такой режиссер, кажется, еще не имел дела. И большая проза. Роман, сопротивляющийся ломке «под концепцию».

Тем, кто о «Будденброках» не слышал, спектакль должен понравиться. Тем, кто роман знает, рискну предположить, придется сожалеть об утратах.

Почему Томас потерял смысл жизни и рано умер, Христиан оказался в сумасшедшем доме, а Тони на руинах семьи, Манн объясняет сложно. Карбаускис — просто: все они слишком любили деньги. Союз с материальным, голая озабоченность достатком, пусть оплаченная трудом, умом, усилиями, — есть союз с дьяволом. И режиссер последовательно, с протестантской прямотой делает героев ответственными за грех. Артисты РАМТа являют, помогая замыслу, стройный ансамбль.

В неспешной манновской прозе Карбаускис увидел дымящуюся, жгуче-современную тему — и выпотрошил все, что мешало ее развитию. Получился спектакль прозрачный, внятный, обдуманно традиционный — про пагубу денег как силы, цели и веры.

Злободневно? Бесспорно. Но жаль мерцание смыслов, которое сумел достичь молодой Манн в своем первом большом романе, заслужившем Нобелевскую премию. А больше всего жаль Ганно. Он в спектакле есть, но партия его короткая, служебная. Между тем это в нем трагедия рождается из духа музыки. Единственный среди Будденброков мечтатель, болезненный и робкий, умирает от тифа. Смерть мальчика, не успевшего стать гением, пресекая семью, демонстрирует страшную хрупкость другого человеческого строя и состава. Его уход — трагедия не Будденброков, а тяжкой прозы жизни, тех начал, о беспощадной повторяемости которых сделан спектакль.