Прогулка — проходка от нечего делать, для отдыха, для забавы. Толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля

14 июня. Мы опять едем. До Иркутска почти двадцать часов пути. Граница Красноярского края и Иркутской области очень заметна резким переходом от внешнего достатка к плохо скрываемой бедности: больше грунтовых дорог, меньше новостроек, подпертые дрыном кривые заборы встречаются чаще, чем хотелось бы. Общее ощущение нерадости и неряшливой, на полный износ жизни.

Поезд наш попроще, он неспешно едет из Новокузнецка во Владивосток, а мы оказываемся в трех разных купе прицепного вагона из Томска. Одно место потом удается поменять, и Игнат перебирается ко мне.

Это первый состав, по которому ходит полным-полно коробейников — в фирменные поезда их почему-то не пускают. Идет торговля платками, толстыми шерстяными носками, барсучьим жиром и живицей — смолой сибирского кедра, которую каждый продавец расхваливает на свой лад, добавляя все новые и новые показания к применению. Я еле удерживаюсь от соблазна…

Наши попутчики — мама и дочь из Хабаровска. Дочь зовут Галей, ей чуть больше двадцати, и она очень красивая.

На голове у Гали намотан шарф, который сразу же делает ее похожей на артистку Скарлет Йоханнсон в роли Девушки с Жемчужной Сережкой. Только у Скарлет шарф желтый, а у Гали — малиновый. Галя его не разматывает даже на ночь, а днем она в основном смотрит в окно и устало молчит.

У Гали матовое лицо цвета церковной свечки. Несколько лет назад Галя вышла победительницей из борьбы с саркомой, но два раза в год она должна проехать четыре тысячи семьсот восемьдесят один километр из Хабаровска в Томск на консультацию в НИИ онкологии. Институт в Томске — единственный на всю Сибирь и Дальний Восток.

Я потом посмотрела: Сибирь и Дальний Восток — это почти 80 процентов территории страны и 42 процента населения.

Галина мама тоже в основном глядит в окно. Потом говорит:

— Я вот еду, а сама уже прикидываю, как и что дальше — куда идти, что из кого выдирать. Мы ни разу спокойно в Томск не съездили — то документы не так сделают, то забудут что-нибудь. И химии ни одной спокойно не прошли, все время нас держат в тонусе, и мы, как цирковые лошади, все время должны прыгать через барьеры.

Она рассказывает про все эти нудные походы по разным кабинетам, про вытрясывание бесплатных лекарств, про Галину болезнь и двух Галиных сестер, а еще — про заботливого и преданного мужа. Рассказывает так, как будто они женаты не четверть века, а два дня.

Потом вдруг говорит:

— Мой муж родом с севера Казахстана, из деревни Пресногорьковка. У них был очень дружный класс, они и сейчас иногда встречаются, хоть и разъехались давно. А один его одноклассник теперь в театре в Екатеринбурге — такой Коля Коляда, режиссер. Не слышали?

Я вот думаю: может, Россия и не такая большая страна как кажется?

Старший мой сын Филипп меж тем выходит победителем из жестокой схватки с немолодой проводницей, которую он попросил застелить постель.

— А ты че, инвалид, что ли? — спрашивает она.

— Да нет, — говорит он. — Просто это записано в правилах.

— В каких это правилах? — нависает она грозно.

— В РЖД, — не сдается Филипп и знакомит ее с вывешенными на стене правилами. Она, вздыхая, стелит постель, но напоследок, не удержавшись, говорит:

— Ну вот, немощный, готово!

И меня так удручает это ее «немощный», вот до слез, и я иду к ней, и что-то там такое ей говорю, и талдычу про достоинство, про уважение и Бог знает про что еще, а она мне на это очень устало и очень серьезно:

— Но ведь меня-то в жизни никто никогда не уважал…

Мне становится ее ужасно жалко. И больше мы не общаемся.

15 июня. Иркутск. История эта закончилась утром, когда мы отошли уже довольно далеко от вагона.

— Подождите! —услышала я сзади. — Да подождите же!

По платформе, тяжело дыша и задыхаясь, бежала немолодая проводница, которую никто никогда не уважал.

Мы остановились.

— Вот, — сказала она, протягивая вперед руку, — Вы забыли на полке.

В руке у нее был мой любимый платок, купленный по случаю на индийском рынке в городе Хартуме лет пять назад.

Звали проводницу Наташа, а фамилию и отчество ее я не запомнила.

15 июня. Вечер. Я бывала в Иркутске в общей сложности раз пять в самые разные годы, и он всегда оставлял у меня чувство приятства. Здесь у людей несколько другой уровень вольности, внутренней культуры и общей терпимости — то ли это отблеск идей декабристов до сих пор лежит на городе, то ли влияние бесконечно проезжающих через Иркутск иностранцев, то ли волшебство Байкала, то ли еще что. Какими-то тайными внутренними ходами, загадочными душевными тропами этот город соединен с Петербургом, хотя внешне ничего петербургского в Иркутске нет.

Мы останавливаемся у тети Лены, о существовании которой я до приезда сюда даже и не подозревала. Тетю Лену мне щедро дарит Роман Васильевич Дульбеев, замечательный доктор из поселка Кутулик, что в ста пятидесяти километрах от города. Я была в Кутулике прошлой зимой, специально приехала в дульбеевскую больницу и оказалась в самом водовороте врачебной жизни.

Из статьи в «Новой газете» «Орду лечит доктор Дульбеев»:

Произошло необычайное: крупнейшая за последние семь лет авария на трассе — одиннадцать раненых. То, что пять из них, — тяжело, выясняется позднее.

К прибытию «скорых» все на местах: все возможные врачи, сестры, санитарки и нянечки с ведрами и тазами. Главный врач, он же практикующий анестезиолог и ЛОР, — здесь же.

И дальше начинается действо, которое я могу сравнить только с балетом, настолько они все красиво и слаженно двигаются и настолько каждый знает свою партию, крутит медицинские фуэте и пируэты на своем, только ему отведенном месте. Все делается быстро и как-то очень умело, я бы даже сказала — лихо делается, если можно так сказать о работе бригады врачей. Я не слышу ни одного окрика — ни в адрес больных, ни в адрес коллег.

И я понимаю, что сериал «Скорая помощь» надо снимать здесь, в обычной районной сельской больнице поселка Кутулик. Как говорит мне потом Дульбеев, «дисциплина, ответственность, чистота не зависят от денег». Во всяком случае, у него в больнице не зависят.

Вот этому-то Дульбееву я и звоню из Москвы, используя, естественно, служебное положение. Втайне я рассчитываю на какое-нибудь медицинское общежитие. Вместо этого мы получаем тетю Лену, ее огромный, почти в четыреста квадратных метров дом на улице Бестужева и такое количество хлебосольства и гостеприимства, какое вовек не забыть.

Тетя Лена живет вместе с двумя взрослыми детьми, зятем, невесткой и двумя внуками. Всех домочадцев она называет одним общим словом «детишки-ребятишки» и как-то очень тихо и умело этой командой руководит.

Нас тетя Лена сажает за стол и начинает обстоятельно и много кормить, по-семейному заинтересованно расспрашивая о наших приключениях. Она вообще любит всех кормить, и из подпола, где хранятся многосотенные запасы закрученных ею самой банок, до бесконечности достается всякая маринованно-соленая всячина.

С тетей Леной запросто возникает чудесное ощущение родства и покоя, так и хочется свернуться калачиком и тихо дремать, пока Лена баюкающим своим голосом будет что-то рассказывать. Мне кажется, если в этот дом принести даже дикобраза, то все его иголочки моментально помягчеют и станут нежной шерсткой.

Селит нас тетя Лена в самой большой комнате в доме, сама же идет в огород полоть, а потом — кормить свинок. За ней ниточкой вьется внучок Рома, названный так в честь кутуликского доктора.

— Ты, Вика, только ничего не покупай, — напутствует она нас перед выходом. — Мясо у нас из деревни, банки свои, а что по мелочи — ребятишки уже купили. Вечером будем позы готовить.

Я не знаю, что появилось на свете раньше — бурятские позы, русские пельмени или грузинские хинкали, но позы — это очень вкусно.

Много позже в одном из поездов мы говорим про Имя Россия. Обсуждаем изгнанных из кандидатского списка завистливых князей, жестокосердных политиков, великих поэтов. А дети меня и спрашивают:

— А ты, мама, кого бы назвала?

— Тетю Лену, — говорю я, не колеблясь ни секунды. — Тетю Лену и какую-нибудь безвестную солдатскую мать.

Мои золотые дети не возражают.

Если с тетей Леной нам явно повезло, то с погодой — совсем нет. Идет дождь, и довольно прохладно. Вместо пешеходного болтанья по столь любимым мной деревянным кварталам Иркутска, где почти на каждом подоконнике цветут в горшках сине-красно-фиолетовые очень яркие цветы, мы забредаем в только что открывшийся музей городского быта.

Вот если вы будете в Иркутске, вы не просто зайдите в этот музей, а попросите, чтобы именно она, Татьяна Кульпинова, провела вам экскурсию, — если, конечно, вы хотите иметь гида, влюбленного в свой город и его историю. И тогда вы узнаете и о школе кройки дамских и детских нарядов Анны Ивановны Попрядухиной, и историю пяти поколений иркутской семьи Черкашениных, вам заведут часы с боем, расскажут, что слово «байховый» произошло от монгольского «байхэ» (рассыпчатый), а Иркутск вообще был центром чайной торговли, научат заваривать чай-сливанчик и покажут настоящую пулелейку — машинку для отливания пуль, и расскажут о настоящем мужском деле — зимней охоте.

Билет в этот музей стоит 5 (пять) рублей, поездка в битком набитом иркутском трамвае — в два раза больше.

Потомственная иркутянка Татьяна Кульпинова рассказывает нам на прощание про исчезающий старый Иркутск и даже про полуразрушенные старинные бани с мраморными ваннами, которые, как говорят, посещал Антон Павлович Чехов по дороге на Сахалин.

К вечеру тети-Ленина дочка Катя и зять вездесущего Дульбеева везут нас на машине показывать город. Поглазев на самый центр и нового иркутского героя адмирала Колчака — на памятнике он похож на близкого родственника Шрека и Спайдермена одновременно, — мы решаем поехать поискать те самые бани с мраморными ваннами. Бани стоят на берегу Ангары, и в общем это уже не бани, а развалины. Никаких мраморных ванн мы, конечно, не находим, но Филипп поднимает квадратик не совсем обычного кафеля. На нем нарисован круг, а вокруг круга всякие пупырышки, и когда смотришь на этот кафель, то появляется ощущение его особой многослойности — в общем, он напоминает голубоватое молочное глубокое стекло. Мы решаем на следующий день отнести кафель к господину Снарскому, хозяину самого главного иркутского антикварного магазина, — посоветоваться.

Снарского в магазине не было, но был его заместитель. Он посмотрел на кафель и сказал снисходительно:

— Я видел кафель оттуда и того времени. На нем были цветы. А на вашем нет.

— Но это же не современный кафель? — просили мы, не теряя надежды.

Он сжалился.

— Я думаю, что это довоенный или конца сороковых. Но точно вам никто не скажет…

Потом помолчал и вдруг исключительно галантно добавил:

— Спасибо, что зашли.

И мы решили, что наш кафель — младший сын или старший внук того кафеля, который видел нагого Чехова. Кафель был благополучно довезен до Москвы, и теперь он смотрит на нас.

Продолжение следует. Начало — см. «Новую» № 125, 126