Прогулка — проходка от нечего делать, для отдыха, для забавы. Толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля

Однажды, четверть века назад, я уже совершала это путешествие. Тогда оно длилось семь суток, или, если уж говорить совсем точно, сто шестьдесят шесть часов. Большую часть времени мы лежали на верхних полках плацкартного вагона у открытых окон. Самый класс был, конечно, высунуться наружу и заорать со всей мочи какую-нибудь несусветную «Сарынь на кичку!» или просто «А-ля-ля-ля-ля-у-лю-лю-лю-лю!». Ветер дул в лицо с такой силой, что мешал дышать, волосы от ветра зализывались назад, и мы становились похожи на комсомольцев 30-х годов или на артистов, которые их изображали в фильмах: веселых, с молодыми оскаленными ртами и обязательно с зализанными назад волосами. А поезд, неустанно чухая, рвался и мчался вперед, рассекая железной грудью лежащую перед ним страну. Так мы пересекли Урал, Западную и Восточную Сибирь, Забайкалье.

На долгие годы я запомнила это ощущение бесконечного, безмерного пространства, необузданного простора, бездонного неба и неподвижного времени, пришедшее именно там, за Читой, в краю, который называют Даурией. Сколько бы ни смотрел в окно, будет одно и то же — бескрайний простор. Бескрайний простор лугов, рек, озер, холмов, лесов, небес — чего угодно, но всегда — бескрайний, за горизонт. И почти без людей. Безлюдье только добавляло бескрайности. Я вот еще хотела написать «бессмысленный простор», да осеклась: в просторе всегда есть смысл свободы.

…На подъезде к Владивостоку состав въехал в абсолютный туман. Такого полного, плотного, непроницаемого тумана я не видела никогда в жизни. Было сказочное ощущение, что нас окунули в гигантскую плошку с овсяным киселем. Это длилось пару часов, потом туман стал понемногу рассеиваться, поезд замедлил ход, появились платформа и Город.

Первое, что я увидела, выйдя из вагона, была лежащая на перроне морская звезда с отломанным лучом: мы приехали к океану.

Спустя двадцать пять лет я решила еще раз приехать к океану точно так же — через всю мою бесконечную страну, — и не одна, а с тремя детьми.

Почему я затеяла это путешествие, сама идея которого вызвала у одних моих друзей неподдельный восторг, а у других — столь же неподдельный ужас?

Несколько человек даже сказали мне: как ты отважилась? Да что же это за моя страна такая, подумала я грустно, если для пересечения ее на поезде с детьми нужно обладать отвагой?

Мне бы хотелось придумать какое-нибудь необыкновенное, восхитительное объя-снение нашей поездки, найти какую-нибудь высшую цель или тайный смысл… Ничего этого не было. Были лишь любопытство и любовь к Отечеству, в которой и признаваться-то не очень прилично.

Если я напишу просто: я повезла детей через всю страну, чтобы они учились любить Россию, все скажут: ну, этого маловато. Ты, наверное, взяла их с собой, чтобы они увидели Урал—покорение Сибири Ермаком—Байкал—декабристов—Колчака—ГУЛАГ—океан? Чтобы они оценили бесконечность пространств и равную им бесконечность людей? Чтобы увидели места, где совершалась история России, чтобы представили, как перли и перли какие-то далекие предки на восток, как мучили и убивали друг друга, а к их ногами ложились все новые и новые горизонты?…

И я скажу в ответ: все это — лишь инструменты и средства. Да я и не уверена, что в тринадцать — пятнадцать лет, когда все кажется простым и достижимым, а сама жизнь — вечной, можно почувствовать пространство…

И повторю: я повезла детей через всю страну, чтобы они учились любить Россию — или хотя бы ее жалеть.

Многие с этого начинали.

7 июня, 21.25. Мы отъезжаем от пятой платформы Ярославского вокзала. На улице идет дождь. Всем путешественникам известно, что уезжать в дождь — к счастью. Я радуюсь. Впереди — двадцать два дня пути и семь остановок в разных городах в компании Филиппа и Игната — моих сыновей-подростков.

Четвертый член нашей экспедиции — школьный товарищ старшего сына Антон — прилетит к нам в Иркутск после пересдачи неожиданно запоротой математики.

Номер нашего поезда — один, он бело-сине-красный и называется «Россия». Дети напрочь обалдевают от новехонького вагона, синих бархатных сидений с подголовниками и телевизора прямо в купе. Я же иду осматривать туалет. К туалетам я питаю особую слабость не из-за проблем со здоровьем, а просто я абсолютно уверена, что общественный туалет — зеркало души государства.

Так вот, идеально чистые туалеты оказываются еще и био. Я начинаю искренне радоваться, да вижу надпись от руки: запрещается бросать в унитаз бумагу. И два восклицательных знака. И ведро с черным целлофановым мешком стоит. Вот, думаю, интересно: поезд двадцать первого века, а бумажки бросать — как у бабушки в деревянном доме в чулане.

Мы ложимся спать — это наша первая ночь под стук колес. Последняя, девятая, будет на перегоне Хабаровск—Владивосток.

8 июня, 6.40. Просыпаюсь в рань-раньскую. Дети сопят, посвистывают и похрюкивают. Мы проезжаем станцию с забавным названием Шахунья. Если бы я писала истории для дошколят, я бы обязательно назвала каких-нибудь маленьких славных сказочных человечков шахуньками и шахуньцами. Но я не пишу сказок…

11.30. Дети и проводница пытаются включить телевизор, выясняется, что он не работает, так же как и электронное табло с указанием температуры и времени.

Проводница объясняет:

— Вагон первый раз идет, обкатывают его пока.

Почему его обкатывают вместе с людьми, которые в обкатке не нуждаются, она, конечно, объяснить не может. Удивительно, но в этих замечательных новеньких вагонах пассажиры должны принудительно слушать музыку целый день: делать радио тише и громче может только проводник. В результате всеобщих жалоб осточертевшее радио выключается на фиг, и весь вагон погружается в благодатную тишину.

13.30. Станция Балезино, Удмуртия. На платформе идет активная торговля берестяными изделиями, но наш вагон последний, поэтому до нас доходят только две тетки с кошелками, в которых еда. Грудь первой тетки похожа на бампер машины: не потому, что уж как-то особо выдается вперед, а потому, что на нее — и на тетку, и на грудь — надета футболка с тремя полосками российского флага в квадратике и надписью «RUS». Тетка продает пиво и арахис. Ее коллега уговаривает нас купить пихтовые веники для бани. Я смотрю на пихту с ужасом и сомнением, представляя, как буду вытаскивать из себя иголки.

Первая тетка говорит мне:

— А вы че с фотопаратом, иностранка, што ли?

— Да нет вроде, — отвечаю я.

А вторая говорит:

— Иностранцы веники никогда не берут. А наши, кто едет, берут, потому что понимают. А вообще-то, — продолжает она, — «Россия» — плохой поезд, мало чего у нас покупают.

— А милиция не гоняет? — спрашиваю я.

— Нет, — говорят обе тетки. — Мы все оформляем санитарные книжки за шестьсот рублей, и все. А кто без книжек, тех не пускают.

— А как ваше начальство? — интересуюсь я высокой политикой.

— А начальство у нас хорошее. Оно ведь наше, местное. Вот построило нам больницу и музыкальную школу. Нас не обижает.

Я попрощалась с не обиженными начальствомом тетками и вернулась в вагон.

Мой младший сын, жуя купленный на платформе пирожок, что-то записывал в свой дневничок. Я заглянула: «Станция Балезино. Ничего интересного, кроме немой продавщицы пирожков».

Дневнички детям посоветовал вести мой главный редактор. Так им и сказал: купите, мол, дети, дневнички и все, что будет попадаться интересного, записывайте, на память не надейтесь. И еще сказал: слушайте все объявления на остановках, не отстаньте от поезда и берегите маму.

Дети пообещали, скромно поинтересовавшись, будут ли дневнички опубликованы в газете и сколько можно на этом заработать, и в путь им были куплены не просто тетрадки, а знаменитые молескины, в которых любили писать Хемингуэй и Чатвин. Сразу по отъезду старший назвал саму возможность публикации протекционизмом и наотрез отказался писать, младший честно несколько дней пытался что-то корябать, но потом бросил. Все же остальные пожелания главного редактора сыновья мои выполнили и маму сберегли.

19.00. Рассматривая поездное расписание, замечаю удивительную вещь: почему-то в нем Нижний Новгород и Екатеринбург называются Горьким и Свердловском, хотя и тому и другому возвращены их настоящие имена почти двадцать лет назад.

9 июня, утро. Я ночую в грим-уборной «Коляда-театра», комнате с шестью зеркалами и тридцатью восемью шляпками. Над диваном, где я сплю, висят две — черная и сиреневая. Дети спят в другой грим-уборной, среди фраков, френчей, кожаных курток, оранжевых париков, тельняшек и всего остального, что может пригодиться в театре.

Вообще, конечно, только узаконенная и всей страной принимаемая московская наглость сделала так, что Николай Коляда, человек, которого я знала исключительно по идущим в московских театрах пьесам, встречает нас у поезда и весело катит наш чемодан по ночному вокзалу Екатеринбурга. Катя Васенина, журналистка родной газеты, познакомила нас по телефону, и я просто спросила, не может ли Коляда найти место нам переночевать.

А дальше он сам сказал, да ночуйте вы у нас в театре, если хотите!

Конечно, мы захотели.

Интересно, что направление вектора таких вещей всегда только из Москвы: не могу представить себе обремененную детьми дамочку из Владивостока, звонящую, допустим, Гришковцу с подобной просьбой. Вернее, дамочку представить еще могу, вот на дальнейшее воображения уже не хватает.

Итак, высокий худой, как бы шарнирный человек в тюбетейке и с припухлыми мешочками глаз посадил нас в полвторого ночи в джип и повез осматривать город.

Город сверкал, переливался и манил огнями. Просто арена цирка какая-то, а не город! Огни сияли повсюду — они взлетали на узкие башни домов и отражались в водах местной реки. Чистота была пробирочная, а вдоль улиц суетились, что-то подкапывая, сажая или асфальтируя, черноволосые мужчины в оранжевых жилетах.

— Это ШОС*, — сказал Коляда, размахивая руками. Он умудрялся размахивать руками даже за рулем.

— Что-с? — в ужасе переспросил кто-то из детей.

— ШОС, — повторил Коляда и сделал соответствующее ШОСу лицо. Больше вопросов дети не задавали.

Колядский театр находится в самом центре города в маленьком резном деревянном домике-прянике. Как мог такой домик уцелеть в имперском помпезном городе, непонятно. Но домик, когда-то принадлежавший уряднику Маеву, сохранился и стал частным театром на шестьдесят мест. Начинается он даже не с вешалки, а с улицы, где выставлен целый набор разноцветных стульев без дна, деревья раскрашены радужными спиралями, а на асфальте сверкает только что упавшая золотая звезда.

Появляться здесь нужно задолго до спектакля, чтобы в фойе успеть рассмотреть, потрогать и пощупать коллекцию всякой всячины из прошлой советской и досоветской жизни.

Коляда проводит нас по всему маленькому театрику, поит чаем, извиняется, что постельное белье, которое он специально для нас притащил из дома, неглаженое, и исчезает.

Кроме нас в театре только сторож-администратор-и-бог-знает-кто-еще Ваня, от которого дети приходят в абсолютный восторг. У Вани рыжеватые, торчащие в разные стороны волосы, он смешно картавит и очень похож на Карлсона в юные годы. На руке у Вани татуировка со штрихкодом, который он как-то проверил в магазине, — оказалось, французский коньяк!

Утром мы идем в гастроном. Большой разницы в стоимости продуктов с Москвой пока, к сожалению, не наблюдается, только в Москве мешки полиэтиленовые кое-где еще выдают бесплатно, а здесь нет.

9 июня, вечер. Днем мы ходили в Храм-на-Крови. Лучше бы не ходили. Вот ведь и Коляда мне сказал:

— И чего вы туда пойдете, я сколько лет здесь живу, а в ту сторону даже не смотрю никогда.

Я пошла, потому что вспомнила, как в конце 80-х годов была в Свердловске: на месте злосчастного ипатьевского дома стоял огромный самодельный крест, около которого люди клали цветы и зажигали свечи. Потом соорудили небольшую деревянную часовню, поставили камень с достойной надписью «Царю-мученику Николаю Второму, его августейшей семье и верным слугам их с покаянием от русского народа». (Тогда еще не было политкорректности, и народ называли русским, а не российским.)

Я и думала все это увидеть опять. Наивная дура — передо мной во всю красу имперской архитектурной мысли стоял дворец, построенный потомками большевика и убийцы Юровского и неизвестно зачем украшенный крестами и иконами.

Это была первая церковь в моей жизни, в которой даже ладаном не пахло. Пахло мавзолеем. На церковном книжном развале внутри храма я усмотрела книжку российского фашиста Бориса Миронова «Русские. Последний рубеж». Лубочно препарированная история царской семьи с картинками вывешена на отдельном стенде снаружи.

Мне стало там очень не по себе и очень стыдно перед детьми. Детям же было откровенно неинтересно, а Игнат потом записал в молескине: «Храм представляет собой такое, что царя жалко…» Ах, если бы только царя!

Возле собора торгуют черт-те чем: можно, например, купить огромные белые мраморные глыбы, напоминающие куски заснеженного льда (при детальном рассмотрении глыбы оказываются садовыми скульптурами «Косолапый», «Молитва в облаках» и «Ангел». 350 тысяч рублей самая дешевая, бесплатная доставка по области). Купишь такую глыбу в свой домашний сад, станешь ежедневно смотреть на нее, содрогаясь, но душа-то при этом будет радоваться и ликовать, потому что часть денег (я не смогла выяснить, какая именно) пойдет на покупку памперсов для детей из нижнетуринского детского дома-интерната. Почему, чтобы помочь детям, нужно купить уродливую мраморную дуру, мы с сыновьями так и не поняли, а почему все это продается на месте страшной гибели царской семьи — и тем более…

Пресвятая Богородица, уврачуй и спаси!

На сувенирных столиках, прилепившихся к храму, не было ни одной обычной открытки с видом города, зато нам любезно предложили полую головку Нефертити со вставленными в нее российскими флагами, коричневый противогаз, старую ракушку и лыжницу Ломоносовского фарфорового завода. Стоящий неподалеку ларек, в котором церковный кагор соседствует с вафлями, прейскурант на требы — с ценником на горячие напитки, на верхней полке выставлены книги про царскую семью, на нижней — чай и кофе «три в одном», называется «Ганина Яма». Уже подойдя совсем близко, видишь, что внизу мелко приписано «мужской монастырь во имя Святых Царственных Страстотерпцев». Для тех, кто не сведущ: Ганина Яма — заброшенный рудник, в который после расстрела были скинуты царские тела. Чудны дела твои, Господи! Осталось вот еще открыть кафе «Освенцим» да танцпол «Блокада Ленинграда»…

Путешествие по месту, где девяносто лет назад расстреляли в упор четвырех красивых молодых женщин, несовершеннолетнего больного мальчика и их уже не очень молодых родителей, я завершу, пожалуй, цитатой из сотрудницы местного краеведческого музея, которая водит по храму экскурсии: «В стенах храма мы не можем говорить историческую правду, поскольку в отношении некоторых событий РПЦ придерживается другой версии. Если люди уж очень настаивают, я выхожу, снимаю платок, и тогда мы говорим об истории».

Вечером мы были вознаграждены за всю эту амбициозную фальшь и пошлость «Трамваем «Желание» в «Коляда-театре» с потрясающим Олегом Ягодиным в роли Стэнли. В этом спектакле, насквозь театральном, с бьющим по нервам слепящим белым светом, громкой непомерной музыкой, неправдоподобного размера бабочкой, свисающей с потолка, полосками белой бумаги, слетающими сверху, разноцветными пупсами и актерами с размалеванными физиономиями и масками чуть ли не с венецианского карнавала было столько сегодняшней правды и боли, что просто хотелось выскочить на сцену, схватить бедную Бланш за руку и бежать с ней куда глаза глядят. Еще было бы хорошо успеть подставить подножку Стэнли, чтобы он грохнулся и разбил свою гнусную самодовольную рожу…

После спектакля неутомимый Коляда еще два часа репетировал со своим курсом из театрального института. Обалдевшие мои дети досидели до конца репетиции, не шелохнувшись.

10 июня. Мы поехали посмотреть границу Европы и Азии. Кстати, в Екатеринбурге никто толком нам не мог даже объяснить, в какую сторону ехать — здесь, похоже, географическая встреча частей света мало кого волнует.

Вдоль дороги увидели и другой памятник — мемориал жертвам ГУЛАГа. Восемнадцать тысяч имен замученных уральцев высечено здесь на каменных плитах…

Это славное и ужасно русское чувство, когда одной ногой стоишь в Европе, а другой — в Азии и думаешь: а куда двинуться и какая сторона перетянет? Дети даже так сфотографировались: Филипп шел в Европу, а Игнат — в Азию. В сувенирном киоске мы покупаем фантастический магнит: Медведев, плавно перетекающий в Путина. Или наоборот — это смотря в какую сторону нагибать. У президента и премьера получаются общие галстук и рубашка.

Вернувшись, гуляем по главной пешеходной улице, заставленной, как полка в хозяйственной лавке, кондовой городской скульптурой, слизанной с не самых лучших московских образцов. А потом неожиданно попадаем на великолепную выставку в музее изобразительных искусств «Русский авангард и его национальные истоки». Выставка радует не только редко показываемыми в столицах работами, но и мастерской, точно выверенной развеской. У кого есть сомнения, русский ли русский авангард или враги подсунули, сходите в музей и развейте их. Меня еще порадовали лубочные картинки с надписями типа «Руской ратник Иван Гвоздила. У басурмана ношки тоненки душа коротенка. Што мусье промахнулся ан вот тебе раз другой бабушка даст» — абсолютная предтеча современной интернетной переписки, жаль только, что аффтара у лубка нет.

Музей и сам по себе примечателен — именно здесь, как гласит надпись на фасаде, хранились коллекции Государственного Эрмитажа во время войны. А вот билеты в этот музей больше похожи на чеки из студенческой столовой, где мы днем обедали, только на музейных написано «МУК ЕМИИ», а на столовских «КП ГОУ ВПО УпГУ им. Горького».

Вечером мы смотрим еще один колядский спектакль — отвязную запредельную «Клаустрофобию». Процитирую дневничок младшего сына: «Ощущение двоякое, но смотреть советую однозначно».

Мы уезжаем. Коляда, естественно, бросив все дела, везет нас на вокзал, сетует, что не успевает попить чаю перед отъездом, заботливо сажает в поезд и неизвестно за что извиняется. Так и говорит:

— Вы, Вика, Филипп и Игнат, простите нас.

— Господи, за что же, Коля?

— Да за жизнь нашу такую — за всю эту поэзию из мусора.

Из «Живого журнала» Николая Коляды:

«На днях один чиновник мне сказал сердито:

— Знаете, Николай Владимирович, как перед художником — я перед вами снимаю шляпу, а вот как перед человеком — я надеваю на себя три шляпы!!!

И так это было сурово, с вращением глаз сказано, что я сначала рассердился, а потом, как представил его в трех шляпах (передо мной, человеком, у которого отвратный характер), как представил, что он стоит, нахохлившись, дурак дураком, — смешно стало.

У меня плохой характер?

Да будет вам. Кому другому скажите. И снимите свои три шляпы. У меня замечательный характер».

Я подтверждаю — у него замечательный характер, он добр, благороден, заботлив, щедр и безмерно талантлив. Он умеет делать поэзию даже из мусора.

* ШОС — Шанхайская организация сотрудничества.

Продолжение следует.