Чем больше мне хотелось попасть на север, тем дальше меня утаскивало на юг. Вместо нижнего течения Северной Двины возникало верхнее течение Нила, обжигающе-холодный снег заменялся горячим ветром пустыни, Заполярье — экватором. Это длилось до самой нынешней зимы. В январе же, наперекор всему, я оказалась с сыновьями-подростками в трехстах километрах от Архангельска на Большом Соловецком острове.

Началом своей красоты и славы обязаны Соловки умному, деятельному и бесстрашному настоятелю Филиппу Колычеву — богослову, строителю и изобретателю, личности по всем статьям возрожденческой, но, к сожалению, мало известной за пределами церкви. При Филиппе был построен главный соловецкий храм — Преображенский собор. Калориферное отопление собора, придуманное при Колычеве и с его участием, просуществовало до конца 30-х годов ХХ века. При Филиппе начали строиться дороги, была создана первая гидротехническая система, соединившая несколько озер и обеспечившая монахов водопроводной водой, оборудована валунная гавань. В 1566 году Филипп стал митрополитом Московским. Он был одним из немногих церковных деятелей, не склонивших головы перед властью — а власть в стране на тот момент была представлена Иваном Васильевичем Грозным. Непокорного митрополита, публично отказавшегося благословить опричнину, сослали в отдаленный монастырь в Тверь. Годом позже его задушил подушкой царский упырь Малюта.

Каменное подголовье святителя Филиппа, пройдя долгий и непростой путь на материке, вернулось на Соловки в 1992 году. К нему можно осторожно приблизить руку и почувствовать что-то, не объяснимое словами.

Мы бродили по острову, испытывая себя на прочность, постепенно отдаляясь все дальше от поселка. В один из дней вдвоем со старшим сыном отправились пешком на Секирную гору, где в 20-е годы прошлого века прямо в храме Вознесения Господня был устроен штрафной изолятор, откуда мало кто выбирался живым. Путь был неблизкий — одиннадцать километров.

Мы шли через безмолвный лес, разговаривая о незначащих пустяках. Часа через два пути внезапно высоко над нами возник церковный купол и исчез. Вскоре он появился опять, а на дороге замаячил огромный покаянный крест — первый из установленных здесь. Крест был освящен патриархом 21 августа 1992 года. У подножия Секирной горы попался кусок изгороди из колючей проволоки. Проволока была не гулаговская, двужильная, а более поздняя, времен развитого социализма.

Неподалеку от храма, на недавно найденных местах массовых захоронений, возведен еще один крест — резной, густого темного красного цвета. Мы пробрались к нему через глубокий снег и, сняв шапки, постояли минуту в полной тишине.

Навалилась тоска — от безнадежного сознания того, что каждый учится только на своих ошибках и все, происходившее здесь 70 лет назад, опять когда-нибудь повторится. Будут новые заснеженные кресты над новыми могилами, и люди следующих поколений будут покаянно стоять возле них.

Что же в таком случае остается нам, бессильным противостоять будущему?

Остается — в трепетной надежде на чудо — хранить память о прошлом.

Память помогает жить дальше.

Один из главных хранителей памяти на Соловках — местный музей, которому власть позволила прийти на остров еще в 1967 году, за четверть века до монастыря. И музей много что успел за это время — помимо большой реставрации собора и самого Соловецкого кремля следы ежедневной, кропотливой, вдумчивой, деликатной работы музея видны повсюду: это и замечательные карты с проложенными маршрутами, и таблички на зданиях и предметах быта, и грамотные надписи на двух языках, и многочисленные восстановленные или заново срубленные колодцы, валунные бани, отреставрированные часовни. Эта титаническая работа по сохранению памяти независимо от ее религиозной или мирской принадлежности вот уже почти полвека ведется мало кому за пределами профессиональных кругов известными реставраторами и научными работниками.

В конце этого года в одном из бывших бараков откроется и музей УСЛОНа*. В другом бараке — с музейной табличкой «Детский барак УСЛОН.1928 год» — живут люди, и спутниковая тарелка кого-то из жильцов улавливает несущиеся со скоростью света волны. Сжатое пространство общего коридора удерживает ничем не выветриваемый отвратительный запах тюрьмы и отхожего места, которое находится слева за дверью, — там же, где и семьдесят лет назад.

Вот я подумала — можно ли вообразить спутниковую тарелку рядом с ЖИЛЫМ бараком Освенцима? Или Бухенвальда? Бельзен-Бергена? Вообще, можно ли вообразить ЖИЛОЙ Освенцим? С мамой, расчесывающей у зеркала волосы, и папой, вкусно пахнущим рыбалкой и охотой? С детьми, играющими в прятки? С елкой и Дедом Морозом? С глаженым бельем и несъеденным супом, резным шифоньером и банками клубничного варенья, поставленными на полки между дверей?

А ничего и воображать было не надо — надо было просто открыть дверь в соловецкий барак.

Мы подошли к обрыву за церковью — неизменные северные дали шли до самого горизонта, растворяясь в белесой мгле. Было слышно, как падает снег. Он почти замел старинную недавно восстановленную на деньги неведомых норвежцев деревянную лестницу из 250 ступеней, по которой когда-то богомольцы и монахи спускались с горы — потом-то, во времена концлагеря, с нее время от времени просто сбрасывали живых людей — головами вниз.

— Давай попросимся у монахов – может, дадут посидеть, отдохнуть перед обратной дорогой, — предложила я сыну. Мы подошли к обители и позвонили. Звонок раздался на удивление громко и совсем рядом.

Дверь почти сразу открылась — перед нами стоял монах, похожий на сказочного персонажа — то ли боярина, то ли мазурика. Лицом монах был смугл, волосом черен, говором странен, взглядом лукав. На нем был кафтан в талию, треугольная шапка, во лбу у монаха, как будто он был сыном Царевны-Лебедь, горела звезда, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся фонарем. Уши были закрыты пластмассовыми наушниками.

— Вы откуда? — удивленно спросил он.

— Из поселка пришли.

— Сами? Пешком?

— Ну да. Можно нам чуть-чуть посидеть, передохнуть?

— В скит-то я вас пустить не могу, идите в церковь.

Скит представлял собой двухэтажный добротный деревянный дом, соединенный с церковью внутренним переходом. На полу в церкви, повидавшей на своем веку, быть может, больше страданий, чем все остальные русские церкви, почему-то лежал большой тканый ковер «Утро в сосновом бору». Мы посидели немножко в полумраке и вышли в притвор. Монах, включив во лбу фонарик, шуровал в печке. Пластмассовые наушники были по-прежнему при нем.

— Что вы слушаете? — спросила я монаха. — Рэп?

— Как же можно жить в скиту и слушать рэп? — сказал он укоризненно. — Я слушаю Псалтырь.

И дал послушать.

— А вы откуда? — опять спросила я. — Говор у вас не северный, далекий какой-то.

— Я с юга, — ответил он туманно.

— Юг большой.

— Юг большой, — согласился он. Подумал и добавил:

— Но и Север большой.

Тут откуда-то из глубин скита раздался голос:

— Обедать!

— Ну вот, — сказал монах. — Нам пора обедать, а вам идти, вон как метет.

И мы пошли обратно. Мести и впрямь начинало прилично.

Слава Небесам, через несколько километров нас подобрали какие-то мужики, возвращавшиеся на машине с зимней рыбалки.

Мы улетали с острова через пару дней. В очереди на регистрацию в местном деревянном аэропорту перед нами стоял маленький худенький мальчик, по виду лет семи. Мальчика летел один, а провожал его лысый бородатый похмельный мужичок в благотворительной куртке с надписью Italy и серых бедняцких валенках, залатанных войлочными кругляшками, вырезанными из другой, еще более старой обутки.

Это я потом узнала, что лет мальчику почти одиннадцать и едет он в Архангельск в коррекционный интернат, что мама у него — беспутная шалава, а провожающий папа — безмерно любящий мальчика горький пьяница, а когда-то папа служил в спецвойсках и жал ему руку сам Фидель Кастро, а вот за что жал — никто и не упомнит. В соловецкой школе давно уже папе говорили, что надо сына переводить на учебу попроще, а он все никак не мог решиться на разлуку.

Особого багажа у мальчика не было — все добришко его уместилось в маленькую целлофановую клетчатую сумку.

— Ну, давай, Андрюха, — сказал мужичок, приобнял мальчика, и мальчик обнял его, но мужичок не отошел, а опять сказал: — Ну давай, Андрюха, — и так несколько раз, а мальчик стоял, вцепившись в него, и никак им было не расстаться. Потом расстались, мальчик прошел спецконтроль и сел на лавочку, потирая нос и глаза, чтобы не заплакать.

А отец все ходил по залу, шаркая старыми валенками, и говорил всем знакомым и незнакомым — вот, Андрюху в интернат отправляю.

Потом заглянул через спецконтроль и сказал: «Ты не боись, Андрюха, я никуда не уйду, пока ты не улетишь».

Мальчик еще сильнее стал тереть нос.

В самолете мы сидели рядом.

— Ты надолго едешь? — спросила я мальчика.

— Летом вернусь. С папкой рыбалка будет, — ответил он. Потом вжался в кресло и неотрывно до самой посадки смотрел в окно.

В Архангельске его встретила какая-то дальняя родственница.

Из всего нашего путешествия никак не идут из головы лукавый монах, тюремный запах соловецкого барака и маленький мальчик Андрей, ждущий летней рыбалки. Андрей — больше всего.

• Управление соловецкими лагерями особого назначения