Кому сегодня нужен старый чудила в тазике для бритья вместо шлема, с игрушечным копьем наперевес, верхом на одре, едва не падающем под тяжестью ржавых доспехов?
«Никому», — объяснил этой осенью студент петербургского филфака в курсовой: Дон Кихот — глупец, его тип поведения — ошибка. «Всем», — решил Семен Спивак, художественный руководитель петербургского Молодежного театра на Фонтанке и поставил пьесу Булгакова «Дон Кихот», почти не имеющую сценической истории.
Заметим: в ноябре 38-го, когда Михаил Булгаков читал труппе Вахтанговского инсценировку романа Сервантеса, заказанную театром, вопрос так еще не стоял. Хотя позади были почти четыре столетия, а впереди — шесть десятилетий упорной борьбы с идеализмом: от костров до газовых печей, от концлагерей до ядерных взрывов. Энергия сострадания, уничтожающего страх за себя, упразднялась уничтожением носителей. Итог: сегодня в большом и тесном мире, одержимом разделением, в «мире общих мест», не найти следов «светоча и зерцала странствующего рыцарства, защитника страждущих, покровителя обиженных». Самым тяжким для идеализма оказалось испытание достаточностью и избыточностью. И кажется, ленивую реплику американского студента, некогда брошенную лектору Набокову, подхватил бы сейчас миллионный хор: «Зачем читать целую книгу о сумасшедшем?!»
Но своей книгой Сервантес борется за душу каждого, кто ее откроет, и хитроумный идальго не подчиняется линейной логике. ЮНЕСКО, опросив читателей мира, назвало роман самой важной художественной книгой человечества. В «Молодежке» — аншлаг, хотя абсолютное большинство зрителей о «Дон Кихоте» только слышали. Вокруг премьеры собрали испано-русскую конференцию: в фундамент спектакля Спивака замешано понимание разных людей, в разные времена размышлявших над образом.
Повседневность не помнит о Дон Кихоте, но, возможно, где-то рядом уже брезжит потребность в нем. Так кто он, идальго из Ламанчи: миф, ошибка или человек будущего?
Мастер и свобода
Осталось с детства: узкая бронзовая фигурка со шпагой, атрибут, неуловимо родственный бюсту Ленина; сладостный голос Магомаева, распевающий «Но не любит Дульсинея Дон Кихота!»; выцветшая сангина кинопленки и вибрирующая героическим сантиментом игра Черкасова. Советский Дон Кихот, о котором БСЭ писала: «Образ обедневшего рыцаря, несмотря на свой гуманизм и симпатии к простым людям, находящегося во власти отживших иллюзий».
Странное электричество произведения, написанного при свечах, заизолировали сознательно: «медовая сервантистика» с романтическим уклоном — бастард тоталитарного режима.
Той душной, расчерченной на клеточки эпохе и не снился шабаш прагматики будущего, суетливое беспокойство времени, открывшего доступность всего и вся.
Но безумец задолго до того свободно вышел из своего дома в мир, в философию, поэзию, литературу, к Флоберу, Гоголю, Достоевскому, Блоку, Лорке, Борхесу… И Булгакову.
Вивисекцию книги он совершил как врач и мастер: из разбухшего сюжетами (24 самостоятельные новеллы) и персонажами (около 500) тела романа извлек хребет. И нарастил на него текст, незримо помеченный печатью «Личное». Обвинение зашифровано в развязке: «Он лишил меня самого драгоценного дара, которым награжден человек, он лишил меня свободы!» Дон Кихот говорит о Сансоне Карраско, отнявшем у него иллюзии, возможность полета. «Карраско» по-португальски — палач. У Булгакова был свой. Его не печатали, не ставили, не выпускали из СССР. Нота боли человека, заточенного без ареста, в финале оглушительна: «…Хуже плена нету зла. Он сковал меня, Санчо! На пленного надвигается земля. Она поглотит меня». Жить оставалось полтора года.
Эстет и жестокость
Необходимость бесполезности. Величие униженного. Несокрушимость побежденного. Реальность несуществующего. И прочие оксюмороны, на которых держится мир, хотя знать об этом не знает. Пародируя рыцарский роман, Сервантес, как Веласкес, проработал тени и перспективу своего пророчества: определил судьбу странных и непохожих среди самой мощной на земле конфессии — обычных людей. Его роман — гимн изгойству, движению вопреки.
Владимир Набоков оценил это как никто. «Лекции о Дон Кихоте» против шерсти всех почитателей. Для Набокова роман Сервантеса — «одна из самых страшных книг, которые есть в мире». Погружаясь в волны романа с острым раздражением (пафосом трактовок, фальшью академических «глиняных идолов»), Набоков выныривает перевербованным. Чародей Сервантес обратил холодного эстета в пламенного моралиста, ревнивого завистника в очарованного странника, испытавшего «безымянный озноб искусства».
Испания, породившая Дон Кихота, отменила гладиаторские бои последней в Европе, и до сего дня почитает публичное убийство как национальную утеху. Современность четырехсотлетнего романа лишь возрастает. Различая под пожелтевшими брыжами идальго незаживающие стигматы жестокого унижения, Набоков почти кричит: «Боль еще с нами, вокруг нас, среди нас». Потому что «другие» есть всегда и всюду — в школе, на улице, в истории и культуре. Крестовый поход жестокости против человечности продолжается.
Белый идальго
Белые овечьи шкуры устилают сцену и стены (сценограф Семен Пастух). Все белое. Цвет рая. И Алонсо Кихана в белом: Дон Ки¬хот Андрея Шимко — солнечный бродяга, блаженный пилигрим. Санчо Романа Нечаева — скептик, вырастающий в романтика. Шмыгает носом Альдонса, кудахчет ключница, томно качает бедрами обольстительная Мариторнес. Свободные и счастливые трюхают по холмам над сценой идальго и его оруженосец. Их мир — юмор, красота и восторг приключения.
Его бьют. Бьют Санчо. Бьют Росинанта. Они лежат на сцене бесформенными кучами лохмотьев. Их обманывает и оплевывает золоченая гламурная тусовка — герцог и челядь. Спектакль — путешествие человеческой души в бесчеловечном мире выстраивается в испанский парафраз Башмачкина. Когда Рыцарь Белой Луны победит, когда все вокруг окажется нормальным, шумный, бравурный Дон Кихот станет тихим и мгновенно взрослым. Черное пальто, как в доме скорби, смирение, как у сломленного пациента. Герой прозревает — и умирает.
Вероотступник и любовь
В «Дон Кихоте» 238 персонажей говорят и действуют, а 240 — присутствуют. Роман велик тем, о чем он говорит, — и тем, о чем он умалчивает. Всякого, кто брался за Дон Кихота, покрывала тень его участи. Первым стал Сервантес.
Создатель образа самого яростного идеалиста всех времен жил в эпоху, идеализм буквально испепелявшую. Святая инквизиция не делала различий: мавры, евреи, еретики; не успевала оседать гарь от сожженной плоти. Автор романа имел романную биографию: был богат, беден, гоним, прославлен, забыт. Известно: потерял в сражении при Лепанто левую руку, сидел в тюрьме, был обвинен в плагиате. Менее известно: в первой же строке романа он швыряет в лицо времени правду о своем прошлом. Ламанча — род еврейского поселения в черте оседлости. Манчадос — «запачканные», вероотступники. Чтобы на родной почве ужиться с инквизицией, Сервантес принял католичество, но не мог его почитать.
За раскатами издевательского хохота, стонами раненых, гулом любопытства к погибающим в романе звучит победная песнь альбигойской ереси: видимый мир, лежащий во зле, вовсе не творение Бога, а жестокая иллюзия. Истина незрима, она — в сердце человека. Так кто безумен — обычные люди, больные нормой, или сумасшедший, очнувшийся к свету добра и самопожертвования?
Весь строй повествования Сервантеса — художественная метафора религии катаров, Добрых людей, стертых католичеством с лица земли. «Теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь? Всех, — ответил арестант, — злых людей нет на свете». Так в знаменитый роман сына богослова «Мастер и Маргарита» входит мотив альбигойцев, Церкви Любви, объединяя Дон Кихота и Иешуа.
Испанские интеллектуалы считают этот мотив мелодией будущего, провозвестником нового сознания. Благородство духа в жалкой одежде и нелепом облике пройдет сквозь века, как шут проходит путь до святого, и упадок сменится озарением.
—Там, где мы были, на той стороне Луны, — отвечает потешающимся слушателям Дон Кихот, — нет ни одного козла…
Каждый год тысячи людей собираются во Дворце изящных искусств Мадрида, чтобы читать вслух. Профессора университетов и мусорщики, актеры и повара — по фразе, абзацу, странице произносят текст всего романа, укладываясь в двое суток. Это бдение Мигеля Сервантеса де Сааведры.
В антракте университетские испанисты рассказали: после лекции на физфаке поступил вопрос: «Существуют ли серьезные доводы в пользу бытия против небытия и добра против зла?»
Ответ не замедлил: «Узнаете, если прочтете «Дон Кихота».
