Именно в безымянном пространстве чаще всего развертывается настоящая история Юрий Лотман

Еврейская автономная область начинается сразу за Хабаровском — прямо после моста через Амур. Амур как бы окантовывает область с трех сторон. Самая южная населенная точка ЕАО на Амуре — поселок Амурзет, мурлыкающее название которого может, конечно, ввести в заблуждение несведущего человека, всякий же сведущий знает, что ЗЕТ — это земельное еврейское товарищество. Поселок был основан евреями-переселенцами в начале 30-х годов. Сейчас на идише здесь не говорят, хотя есть еще люди, которые немножко понимают его, потому что с детства слышали вокруг беседы стариков, родившихся далеко на Западе в местечках. Последний привет от культуры, окончательный удар по которой был нанесен уже после войны, в эпоху борьбы с космополитизмом, когда были запрещены школы на идише и во дворах советских библиотек сжигали книги еврейских писателей, я обнаружила в амурзетском музее. Это было полотенце, вышитое местной жительницей Басей Исааковной Рысиной. На полотенце еврейскими буквами — буквами, похожими на пляшущие горящие палочки, — было вышито слово «Хеймланд» — Родина.

Амур еще лет двадцать назад был очень живой и востребованной рекой: ходила пассажирская «Ракета» на воздушных крыльях, баржи с грузами так и шныряли туда-сюда, работа кипела — юг автономной области снабжал сельскохозяйственной продукцией весь Хабаровский край. Кроме того, тогда еще существовал «северный завоз» — все необходимое для района завозили летом по реке до ледостава. В конце 80-х здесь шло довольно интенсивное жилищное строительство, даже самолеты — пусть и кукурузники — летали в Амурзет регулярно. Строительство заглохло к середине 90-х, редким интересующимся приезжим вроде меня показывают одну новую улицу, которую успели построить, и заросшие травой и грязью фундаменты несбывшихся домов. Река сейчас совершенно мертвая, во всяком случае, с нашей стороны: флот весь в девяностые годы был продан за бесценок китайцам. Спуститься к Амуру жители России не могут — весь берег в колючей проволоке, только на лето разрешают делать маленькую выгородку для пляжа. Можно сидеть на пляже и завидовать китайским рыбакам, свободно снующим по всей реке на маленьких джонках, русские же ездят на рыбалку куда-то далеко, на таежные речки. Зимой посередине Амура стоит отапливаемый вагончик с развевающимся над ним небольшого размера российским флагом. К вагончику ведет расчищенная аллея, украшенная метлами, которые воткнуты в снег черенками. Вагончик выглядит очень прозаично, даже обидно становится: такая странища — а на входе всего-навсего вагончик с метлами. Но, может, так надо по уставу.

Неподалеку, конечно, есть и другой вход в страну — с таможней, декларациями и прочим. Дохода с таможни Амурзет не имеет — все идет в федеральный бюджет, и даже склады на таможенной территории принадлежат более ловким и быстрым товарищам из Хабаровска.

Бюджет поселка, в котором живут около пяти тысяч человек, складывается, кроме дотаций, из налогов фермеров и мелких торговцев. Торговцев здесь, конечно, называют «коммерсантами», все они регулярно ездят за товаром в Китай, трехдневная путевка обходится в две с небольшим тысячи рублей. Некоторые амурзетки и амурзетцы устраиваются к коммерсантам «помогайками» — так здесь называются таскальщики коммерсантских грузов. «Помогайкин» труд оплачивается — поездка обходится «помогайкам» всего в девятьсот рублей, при этом они и для себя успевают накупить всякого барахла.

Существует в Амурзете еще одна распространенная категория людей — необлагаемые налогами друзья Бахуса и Вакха, я даже с парочкой познакомилась, зайдя к ним в дом. Я была уверена, что никто в такой хибаре со сломанным крыльцом и заколоченными окошками не живет, да мой амурзетский спутник, Павел Сергеевич Петухов, сказал:

— Хотите на спор, что живут?

Я захотела.

В доме жили старый, наполовину парализованный дед, его то ли сын, то ли внук по имени Олег и пьянчужка-тетка, нанятая Олегом ходить за дедом. Дед был курочкой, несущей золотые яйца: он получал пенсию четыре тыщи рублей в месяц, на которую они втроем и жили. В доме было тепло, стояли три топчана, покрытых какой-то ветошью, сломанный буфет, пара стульев, под потолком болталась одинокая лампочка, и все было такого цвета, как будто люди вместе с имуществом прожили полвека в угольной шахте, не выбираясь на поверхность.

— Вы не думайте, — сказал Олег. — Мы, конечно, пьем, но так. А весной мы картошку садим. Спасибо, что зашли.

— Пожалуйста, — ответила я.

— Вы не думайте, — повторила за Олегом тетка-пьянчужка. — Я каждый день протираю деда мокрым полотенцем и кормлю с ложки. И у меня есть взрослый сын. Он не пьет.

— Это хорошо, — сказала я и вышла, плотно притворив за собой дверь, чтобы не выпустить из дома тепло.

Когда-то тетка работала у Петухова уборщицей, да пришлось за пьянство уволить, она восприняла увольнение спокойно, только быстро спросила, сглотнув:

— А расчет сразу дадите?

— Сразу, — ответил Петухов.

И она обрадовалась.

Амур в этом месте совсем не широк, Китай виден хорошо и с нашего берега кажется вполне презентабельным — несколько современных зданий и даже бордель, очертаниями почему-то напоминающий фанзу. Говорят, однажды две русские дамы полусвета соблазнились возможностью подзаработать в этом борделе, да забыли, дурочки, что в Китае полтора миллиарда населения и трудовые будни бесконечны. И так укатали русских сивок китайские горки, что мчались они по снегу до самых пограничников полуголые и в одних пластмассовых тапках на босу ногу…

Китайцы в Амурзете занимаются лесом — валят его и здесь же, на пилорамах, делают из российского леса доски и китайские палочки для еды. Каждый день грузовики, доверху набитые палочками, уезжают в Китай. Русские же из своего леса не делают ничего, даже зубочисток. Местная пьянь вроде Олега собирает у китайцев ломаные ненужные доски, которыми топит печки. Еще китайцы развели здесь теплицы, в которых летом выращивают маленькие сладкие арбузы. Мои соотечественники эти арбузы едят с удовольствием, но сами не выращивают, и я знаю только одного человека в Амурзете, который построил теплицу по типу китайской, но речь об этом человеке чуть впереди.

Живут китайцы тихо и компактно. Местное население относится к ним равнодушно. В Биробиджане, столице ЕАО, в привокзальном гастрономчике «Цимес», что в переводе означает «Здорово-супер-высший класс!», куда я зашла купить рекламируемые на каждом углу лепешки из Израиля, один покачивающийся русский товарищ назвал-таки стоящего в кассу китайца «мудило косоглазое», но так ласково и беззлобно, что никто даже внимания не обратил, а китаец так и вообще не понял, о чем идет речь…

Там же, в столице, на рынке два жителя Поднебесной ремонтируют молнии на обуви и одежде. Они делают это быстро и дешево на станочке, который я бы назвала скелетом обычной швейной машинки, вернее, ее строчащей части.

Тетки-торговки очень китайских ремесленников любят за кроткий нрав и трезвость.

Одного из китайцев зовут Ли, или Саша, а другого Лю, или Миша.

— Или тоже Саша. Как хотите, — добавляет он, подумав.

Еще китайцы строят в Биробиджане дома, квадратный метр в которых стоит дороже, чем в русских. Качество китайского строительства оставляет желать явно лучшего, особенно постоянно лопающиеся клееные трубы для сантехники, но внешне дома выглядят очень мило, и у одного из них перед входом установлены в подарок китайские львы. В Китае отливали и два новых биробиджанских памятника — Шолом-Алейхему и многофигурную композицию с самоваром и лошадью в память о первых переселенцах.

Несгибаемая Фира живет одна и ни за что не хочет переезжать к сыну. Она свято верит в идеалы своей молодости, пытается быть в курсе жизни вокруг, обсуждает местную прессу и говорит мне с так и не прошедшим чудным местечковым акцентом:

— Я очень волнуюсь, что происходит здесь с газетами. Надо же показывать и тех людей, с которыми вы не согласны. Я за это очень беспокоюсь…

Все Фирины сестры и братья, кроме одного, ушедшего воевать, погибли в гетто. Фира поехала на встречу с уцелевшим братом через много лет после войны и узнала его на минской улице по походке.

Брата тоже уже нет в живых, а про нее, выжившую и всех пережившую, поется в одной из местных песен так:

Давай потанцуем, Фира, И новую встретим зарю.

Еврейская составляющая в современной жизни ЕАО, конечно, имеется, но она достаточно слабая и внешне мало чем выражена.

Кроме синагоги и еврейской общины надписи на идише здесь можно увидеть только на органах государственной власти, и вряд ли сами сотрудники этих органов могут прочесть написанное. Для заезжих туристов — а иностранцы интересуются Биробиджаном гораздо больше, чем жители России, — есть значки, брелки и ручки с еврейской символикой, есть остатки былой роскоши — двухстраничная вкладка на идише в газете «Биробиджанер Штерн», встречаются стилизованные под идиш надписи на русском — мне на глаза попалось написанное пляшущими русскими палочками слово «Амур-пиво», есть маленькая передачка на радио и автобусная остановка, специально декорированная к 70-летию ЕАО: на ней начертано «шолом» и изображен еврейский светильник. Главная улица Биробиджана носит имя Шолом-Алейхема, и она гораздо длиннее, чем параллельная улица Ленина.

Вот теперь я вернусь обратно в Амурзет к моему амурзетскому спутнику Павлу Сергеевичу Петухову. Петухов — директор здешнего ПТУ, и ПТУ это — маленький оазис какой-то другой жизни, жизни, заглядывающей в будущее и дающей на него надежду.

Вообще-то по натуре своей Павел Сергеевич Петухов — изобретатель и делатель, сросшийся, сжившийся с этими местами, приклеенный к ним «супер-моментом», и отодрать Петухова от Амурзета невозможно. Звали его когда-то давно на работу в Биробиджан, и решил Петухов поддаться, приехал, прожил три дня в купленной квартире, умудрился страшно устать от городской суеты и отсутствия дышащей почвы под ногами –и все, уехал обратно.

В перестройку Петухов, по профессии инженер-связист, создал частное предприятие, занимавшееся сваркой и электрикой, потом, уже при Ельцине, когда очень взлетели налоги, кинулся в торговлю, имел по району двенадцать магазинов, но чувствовал себя в качестве хозяина крайне неуютно, старался в магазины свои даже и не заходить, видя какую-то нечестность в столь легком зарабатывании денег. Продавцы в магазинах воровали, все вокруг пытались друг друга как-то объегорить, взять — и не отдать, отщипнуть хоть кусочек, Петухову это не нравилось, начали появляться враги, да и всесоюзное межотраслевое движение братков не заставило себя ждать — и в этих краях стали мужики друг в друге дырки сверлить просто как не фиг делать…

— Я в какой-то момент посмотрел на себя со стороны и увидел, что становлюсь хуже как человек — звереть, что ли, начинаю. Раньше вроде все как-то радовались, говоря обо мне, и вдруг это ушло…

Ему всегда было интереснее что-нибудь придумывать или делать своими руками: еще смолоду всем чинил телевизоры, и зачастую бесплатно, а дома у него вечно было полно самодельной техники: например, лопата с моторчиком и трактор, у которого все колеса ведущие, трактор может косить, пахать, культивировать и сажать картошку. Петуховский гараж был похож на маленький цементный завод — он все время возился там с разными строительными смесями и добавками.

Торговлю Петухов свернул и ни разу с тех пор по этому поводу не расстроился, попробовал создать производство, скупил по пять рублей ваучеры и приобрел бывший Комбинат бытового обслуживания со всем оборудованием, в придачу ему еще навесили сотрудников КБО, которых он не мог уволить. Потыркался Петухов с этим пару лет, попытался делать мебель, да как-то это не пошло, и он решил все к черту продать и, может быть, даже податься прочь. Да только в районной администрации ему сказали: мы тут училище хотим создать, в этом здании, ты побудь пару лет директором, а потом мы у тебя его купим обратно.

Деваться было некуда, стал Петухов директором, а через два года на собрании Павел Сергеевич и коллектив посмотрели друг другу в глаза — и он остался.

Многие дети шли в училище не из-за профессий, хотя профессии у Петухова очень нужные — повар, швея и разные механизаторы, — а из-за стипендии, одежки и особенно кормежки. Решив остаться, Петухов с кормежки и начал. Крали там повара виртуозно — складывали банки с тушенкой и масло в ведра с помоями — и выносили, как будто своих свиней кормить. Специально для ведер с помоями Петухов завел свиноферму, поменял более ста поваров — и сейчас в чистейшей столовой работают несколько милых, аккуратных женщин, Павел Сергеевич умудряется давать им надбавки к зарплате, да еще доплачивает 10 процентов тем, кто не курит.

— На свиноферме учащиеся практику проходят, еще у нас есть пасека, в этом году тонну меда продали в Хабаровск, — рассказывает он.

Петухов этим ужасно гордится, вернее, гордится он тем, что дети в училище не голодают, что построил он для ребят нормальное общежитие с горячей водой и душем, что мастера не пьют и он им всем спокойно в глаза может смотреть.

А вообще-то на питание учащегося государство выделяет двадцать два рубля в сутки — ровно в три раза меньше, чем на заключенного в колонии.

Петухов и есть тот единственный житель Амурзета, который соорудил теплицы по типу китайских. Теплицы находятся на территории бывших колхозных ремонтных мастерских, которые несколько лет назад были переданы училищу и которые теперь Петухов выводит из полного запустения. Здесь оборудованы классы, и добрую часть ремонта Петухов, сотрудники и дети делают своими силами, даже батареи умудрились собрать из покореженного металлолома, оставшегося от прежних хозяев.

Работу петуховские выпускники находят потом без труда, особенно повара, многие уезжают в Хабаровск, а большинство мальчишек-механизаторов идет контрактниками охранять границу, понимая, что в сельском хозяйстве заработать очень трудно.

Но тайная страсть Петухова — всякие хитрые строительные смеси, которые можно готовить с использованием местного сырья. В компьютере у него хранится отчет Южно-Хинганской геологической партии с подробнейшей картой магнезиальных ископаемых, которые здесь лежат на самой поверхности. Он мне говорит:

— А вы знаете, что наша область по количеству полезных ископаемых одна из богатейших в России, просто вкладывать сюда никто не хочет?

Я, конечно, не знаю, но вижу и понимаю, что вкладывать сюда действительно никто ничего не хочет, но все хотят есть маленькие сладкие арбузы, выращенные другими людьми, и продавать лес.

Он читает мне лекцию про брусит-доломит-магнезит, рассказывает про придуманные им экологически чистые отделочные панели, которые могут регулировать микроклимат в квартире, про штукатурки, краски и наполнители, объясняет, как и что нужно перемалывать и смешивать. Мы заходим в училище — вот видите, говорит он, этот кафель на стене — а кафель такой прозрачный и как бы стеклянный, с робким рисунком — мы же его сами сделали, прямо здесь, он дешевый и чистый. Он показывает сувенирные фигурки из своих смесей, которые начинал делать вместе с детьми и раздаривал направо-налево, надеясь, что хоть кто-нибудь заинтересуется этими технологиями.

— И что, — спрашиваю я, — заинтересовались?

— Да нет, — отвечает, — не заинтересовались. У вас, говорят, деньги медленные. Нам бы побыстрей.

— А вы?

— А я — а я никуда не тороплюсь, я хозяин своих идей и внутренне я совершенно свободен — мне легче. Я вот детей с концертами по району отправил, они там продукцию нашу швейную и кондитерскую продают, агитацию разводят, запустил наконец китайскую теплицу, сейчас вот тут пришла идейка одна.

— Про что?

— Про штукатурку и камнедробилку, — говорит он и застенчиво улыбается.

В раннем детстве Петухов заболел полиомиелитом, и с тех пор каждый физический шаг дается ему с трудом. Лучше всего он чувствует себя в тайге, где можно не думать о том, как выглядишь и как ступаешь, потому что в тайге тебя никто не видит. В тайге можно держаться за ветки.