Это было время, когда ничего моднее Советского Союза в мире не было, и ты был обречен на успех уже только потому, что у тебя был серпасто-молоткастый паспорт. По заведенному правилу пресс-атташе издательства созвонилась с журналами и газетами, со мной вышло несколько интервью, объединенных общей нетривиальной мыслью: «Смотри-ка, щи, конечно, лаптем хлебает, а по-французски говорит. Чудеса!».

Апофеозом деятельности пресс-атташе было приглашение в утреннюю передачу на одном из ведущих каналов французского телевидения. Ни названия передачи, ни канала я, убей бог, не помню. Какой-то общенациональный «Большой завтрак», который обязательно все смотрят, а на следующий день ты просыпаешься знаменитой, и книжка твоя буквально сметается с прилавков. Пресс-атташе была счастлива абсолютно, для меня все это было диковато — сейчас-то, по прошествии стольких лет, я бы развернулась, а тогда была покорной овечкой, ну практически Бемби в овечьей шкуре.

И вот рано утром в субботу мы приходим на студию, мне накладывают легкий грим, ведут под белы ручки, ведущий передачи, очаровательно улыбаясь, принимает меня сначала за автора текста книжки, французского журналиста Клода-Мари Вадро, который на самом деле был мужчиной с бородой и даже с усами и чья история про лавочку передовиц напечатана выше (вот французы — Клод-Мари может быть и женским именем, и мужским!). Ошибка выясняется за секунду до выхода в прямой эфир; тем не менее все проходит вполне сносно, пресс-атташе в полном восторге, меня разгримировывают, и я выхожу на улицу.

Студия находилась где-то в центре Парижа на длинной и узкой старинной улочке. Был десятый час утра, светило солнце и синело чудное парижское небо. Жизнь удавалась! На улочке никого не было, кроме меня и какого-то мужика, шедшего мне навстречу. Он посмотрел на меня издали, потом взглянул второй раз и начал улыбаться. И улыбаться он начал какой-то такой странной улыбкой, не обычной дежурной французской улыбочкой поверхностной вежливости, а как-то особенно, улыбкой узнавания. И я поняла, что к кому как, а ко мне лично мировая слава пришла именно в облике этого француза в светлом коротком плаще и широкополой шляпе. Он, видать, полчаса назад у себя дома смотрел телек, а теперь вот, выйдя на угол за сигаретами или круассанами, заметил меня и — о чудо! — узнал. Мы сближались. Сердце мое трепетало. «Автограф, автограф, — носилось у меня в голове. — Попросит ли он автограф? И если да, то что? Как писать? И на чем? Или посоветовать купить книжку?»

Он улыбался все шире, он действительно уверовал, что я — это и есть та самая русская дама из телевизора. А я — я приближалась к славе, я уже купалась в ней, я понимала, как сера и неинтересна была вся моя предыдущая жизнь. Ни одни человек на свете не был мне так мил, как этот француз. Он, видимо, почувствовал это, как-то так приосанился, и когда между нами осталось всего несколько шагов, любезно прикоснувшись к полям шляпы, сказал: «Pardon, mademoiselle, auriez vous quelques francs pour moi?», что в переводе на родной язык значило: «Мадемуазель, не будет ли у вас немножко денег?».

Дальше ничего не помню, но, судя по тому, что я вернулась на родину, дяденька остался жив.

С тех пор, как только мне кажется, что мировая слава замаячила на моем горизонте, я тут же вижу боковым зрением француза в светлом плаще. Он приветливо машет мне рукой, улыбается — и я спускаюсь на землю.