Мавлюда — да-да, именно так, Мавлюда, с ударением на последнем слоге. У нее были свет-лые волосы и большие голубые глаза. Мавлюда шла по снегу в галошах на босу ногу, таща грязный мешок с какой-то одеждой, рядом брели трое детишек, а самого маленького, которому был ровно один день от роду, несла я под курткой вместе со своими фотоаппаратами. Мы шли молча, и я, с трудом выволакивая ноги из немыслимой бурой грязи, почему-то думала, что вот ведь, всю жизнь мечтала быть, как Одри Хэпберн в «Римских каникулах», — и надо же, как не сбылось! Подъехавший сзади солдат на лошади, который, конечно, ничего не знал ни об Одри Хепберн, ни о моих тайных намерениях, ткнул меня прикладом в спину, выругавшись на каком-то гортанном языке.

Происходило это на окраине разваливающейся империи в конце 80-х. Мавлюда стала первой беженкой, которую я в жизни встретила. У ее дочки в руках был большой алюминиевый чайник, с него почему-то падала крышка, и девочке постоянно приходилось останавливаться и вытаскивать крышку из снега. Строго говоря, на языке международных бюрократов, они не назывались беженцами, так как не пересекли государственной границы, они назывались внутренне перемещенными лицами, но меняло ли это суть?

Я никогда не смогу ее найти и никогда не узнаю, что стало с младенцем, спавшим под курткой у меня на груди. И Мавлюда, и девочка с чайником, и вся наша грустная дорога существуют только в моих воспоминаниях, фотографий ничего этого у меня нет — сначала я замешкалась, потом было жаль тревожить сладко посапывающего человечка, потом стало совсем темно, а еще через некоторое время мы расстались. В общем, ничего я в тот раз снять не успела. Честно говоря, жаль — воспоминания становятся все более и более бестелесными, исчезают детали, скоро исчезнут и имена…

Зато я успела через пятнадцать лет — в госпитале угандийского городка с веселым, как Пушкин,названием Китгум.

Звали ее Корин Ланьеро — во всяком случае, так она написала крупными печатными буквами в моем блокноте. Корин стояла с ребенком за спиной в синеватой дымке костра и снопах золотого света, как черная Даная. Она мешала в чугунке свое нищенское беженское варево, и была она такая красивая — дух захватывало. Мне захотелось смотреть на нее до конца жизни — вот так смотреть, смотреть и, смотря, незаметно состариться, а потом умереть, не отводя взгляда.

Внезапно хлынувший тропический ливень вымочил нас всех до самых внутренностей, он затушил костер, покрыл золото патиной, но я успела несколько раз нажать, затвор сработал — и она осталась навсегда в золотом снопе света с той же своей чудной несмелой улыбкой, пронзенная солнечным лучом. Так, в дымке костра, она и парит до сих пор вместе с прижавшимся к спине сынишкой.

Вовремя остановленное время — и есть суть хорошего снимка. Вспоминайте иногда о тех, кто сумел время остановить, — они сделали это не только для себя.