Разумеется, каждый человек живет несколько жизней, но обычно они проходят более или менее параллельно. Они переплетаются и путаются, наползают друг на друга, удачи из одной жизни мы, сами того не замечая, механически переносим в другую, где они часто превращаются в ошибки. Не так у Казачкова, чьи три жизни отделены друг от друга четкими границами, это почти что чистый эксперимент, и три человека под одним его именем тоже получаются очень разные.

Первую жизнь в России он прожил с мыслями об Америке, то есть о будущем. Третью жизнь в Америке он начал жить с мыслями о России, то есть, в сущности, о прошлом. И только вторую жизнь «от звонка до звонка» он прожил полностью в настоящем, но она кончилась, снова легализовалось его «право на стремление к счастью» и расширился выбор. «На свете счастья нет, но есть покой и воля». С позиций буддистской философии всякое вообще стремление является причиной как раз несчастья. С точки зрения христианской идеи, сторонником которой скорее считает себя Казачков, стремиться следует только в Царствие Небесное, а не к какому-то «счастью» по горизонтали. Это мы тоже обсудили, но это к слову.

В Ленинграде в конце 1990 года Казачков провел меньше двух месяцев, успел засветиться на экране, но предложение идти в депутаты он отклонил еще в тюрьме. В начале 1991 года он вместе с мамой уже устремился в Америку, где ненадолго стал популярен в политических кругах, но разговаривать о будущем России всерьез тут оказалось не с кем. В выборе предложений он был слишком щепетилен, например, отверг предложение сионистов стать раввином на том основании, что у него было «другое понимание зла». Мама Дора недаром вместо сказок в детстве учила его ересям Древней Руси — Казачков, считающий себя «ивилологом», то есть специалистом по злу, пришел к выводу, что оно лишено онтологических оснований и скорее случайно. Эта ересь такая же древняя, как сами понятия о добре и зле, но в современном понимании скорее христианская, в русле же Торы добро и зло чаще представляются как два равноправных начала. Ему предложили быть профессором этики, но он отказался, «поскольку собирался практиковать этику и дальше».«Нравственность, — утверждал он на балконе, пока шведский, по-моему, белый лайнер неуклюже разворачивался в Неве (этой записи нет на диктофоне, поэтому я цитирую по памяти), — есть оптимальный способ поведения в условиях отсутствия достаточной информации». Например, в тюрьме, где ты не понимаешь, что с тобой хочет сделать администрация, разумней всего поступать нравственно. И так далее. Казачков считает, что эта максима принадлежит второй его жизни, но мне кажется, что она отчеканилась в формулу уже в третьей жизни и не на первом ее этапе.

Чувствуя между нами некую отчужденность, мешающую разговору, но желая во что бы то ни стало быть точно понятым, он пытается объясниться. Он говорит: «Я чувствую себя уже очень старым. Я все уже передумал там. Когда я вышел из лагеря, мне было лет восемьдесят, наверное… (на самом деле сорок шесть). И с тех пор я не помолодел». Его маме сейчас девяносто пять. В Америке Казачков вскоре вступил в брак со специалистом по математической логике, сейчас она уже почти слепа. У него также есть сын и внучка в Санкт-Петербурге, всем им надо жить.

Отцовскую коллекцию живописи Серебряного века никто ему не вернул и ее возращение чем далее, тем более проблематично. Теперь уже и бывшие офицеры КГБ, в 1975 году при обысках топтавшие эти картины ногами, понимают, сколько они стоят. Несколько лет назад в уголовном деле Казачкова, которое хранится в архивах ФСБ, государственная охранная грамота коллекции, в которой владелицей числилась его мама, а он только хранителем, была подменена, чтобы было меньше поводов говорить о возвращении хотя бы половины. В июне 1991 года Верховный суд РСФСР пересмотрел дело Казачкова, снял все обвинения в государственной измене, но оставил 10 лет с конфискацией за «спекуляцию». Как ни смешно это выглядит сегодня, обжаловать это решение можно было только в Верховный суд СССР, которого через два месяца тоже не стало. Большая часть картин находится в запасниках Русского музея, в июне 2007 года на нашу просьбу осмотреть эти экспонаты администрация ответила отказом.

На деньги, заработанные в Америке, Казачков приобрел квартиру на Васильевском острове с потолками 4 метра и оснастил ее сигнализацией и специальным освещением именно в расчете разместить здесь коллекцию, которую он предполагал завещать городу, а вывезти за рубеж ее все равно нельзя. Первое и довольно продолжительное время он жил в Америке мыслями о России и пытался что-то делать оттуда в смысле ее преобразования. Ну, он же написал в эссе о Пушкине, копия которого в качестве объяснения, вероятно, все еще хранится где-то в ФСБ, что русский интеллектуал, начиная с отрицания своей страны, все же в пору зрелости приходит к мысли, что никуда ему от нее не деться. Он учредил некую телевизионную структуру одновременно в Москве и Бостоне, отснял на пространстве от Воркуты до Бразилии и показал по российскому телевидению два десятка просветительских документальных фильмов, это было еще при Ельцине. Но он не примкнул к той линии бывших диссидентов, которые стали активно заниматься политикой или эксплуатировать эту тему. С другой стороны, он не захотел научиться «откатам» на хлебной ниве российского телевидения. А чем же еще там заниматься, если не играть в политику и (или) не пилить государственный бюджет и не раздавать взятки?

Один из самых сильных документов, составленных Казачковым, — это прогноз развития событий в СССР, сделанный им в 1989 году в тюремной камере для приехавших к нему американских конгрессменов и с перепугу переданный администрацией по назначению. «Представьте себе, что было бы, — писал зэк Казачков конгрессменам (этот документ потом страницами цитировали на сессии ПАСЕ), — если бы в 1944 году заговор генералов в Германии увенчался успехом…». А что было бы? Реформы были бы проведены руками самих немцев. Самые одиозные из гестаповских генералов были бы расстреляны, но аппарат остался бы тот же. Евреев, конечно, освободили бы из лагерей, но коммунисты оказались бы там снова. А гестапо переименовали бы в ведомство по охране Конституции… К концу девяностых, если я правильно угадываю, Казачков постепенно ушел в бизнес в сфере телекоммуникаций, консультирует какие-то совместные с Россией проекты. То есть честно, по-американски, зарабатывает деньги, кормит маму, жену и детей, что было бы нам совсем неинтересно, если бы мы не ведали о второй его жизни протяженностью в пятнадцать лет. По отношению к России, если не считать ностальгического, у него сохранился скорее коммерческий интерес. Казачков же не Пушкин, чтобы царь позволил ему посидеть у себя на столе. Но и заканчивает он не так плохо, как Пушкин. А Россия какой была, такой и осталась с тех пор. И бог с ней, что же делать, нас сейчас интересуют не судьбы России, а судьба одного конкретного человека по фамилии Казачков. Он говорит, что еще в лагере, откуда вышел восьмидесятилетним и с тех пор не помолодел, задумал несколько книжек, в том числе эту — о неотъемлемом праве человека на стремление к счастью и о том, почему его проще реализовать в лагере, чем в Америке. К сожалению, я думаю, он ее уже не напишет. Сорок лет соцреализма художницы, чьи ранние рисунки он полюбил в 14 лет, и десять лет попыток честно заработать деньги в Америке приводят к одному и тому же результату. Согласно фундаментальной задаче о телах различной природы, система, оставаясь тождественной себе, теряет способность к левитации. Я думаю, что это большая потеря для страны, хотя самой стране это, может быть, сейчас безразлично. «Про Казачкова интересно читать»

Юрий Орлов, участник Великой Отечественной войны, известный ученый-физик, основатель и лидер с 1976 г. Московской Хельсинкской группы. Арестован в начале 1977 года, приговорен к 7 годам лагерей строгого режима и 5 годам ссылки за правозащитную деятельность. 5 октября 1986 г. в обмен на арестованного в США советского разведчика выслан в США и лишен советского гражданства.

— Разумеется, я помню Михаила Петровича! Мы с ним еще устраивали в зоне физический семинар. Так, понарошку, чтобы не потерять форму. Я в лагере написал и издал, переправив на волю, три довольно серьезные работы по физике.

— Казачков считает, что политзаключенный — это профессия, требующая полной отдачи сил. Он скептически относится к вашим упражнениям в пермском лагере.

— Ну, я был как физик несколько более известен. Конечно, мне было важнее доказать из зоны, что я живой. Эти работы я писал невидимыми чернилами между строк обычных писем, трудно требовать от них соответствия научным стандартам, поэтому как ученый я на них впоследствии не ссылался.

— Вы были профессиональным диссидентом, а Казачков ни к чему подобному себя не готовил. Вас не удивляет та твердость, которую он неожиданно проявил в условиях заключения? Много ли было таких среди арестованных диссидентов?

— Разные были и люди, и судьбы. Я не хочу называть имен тех, кто ломался и в первые дни после ареста, да вы их и сами знаете, если в теме. Трудно кого-либо осуждать, а Казачков избрал самый правильный путь. Был эксперимент на крысах в аэродинамической трубе: выживали только те, которые пытались сопротивляться вопреки всякой неизбежности, а те, которые мирились с судьбой, первыми гибли от инфаркта… я давно ничего не слышал про Казачкова. Он жив?

Арсений Рогонский, историк, один из создателей исторического сборника «Память» в самиздате. В 1981 году арестован и осужден. После освобождения в 1985 году продолжил научную и общественную деятельность. В 1988-1989 гг. стал одним из основателей общества «Мемориал».

— С Казачковым в зоне я не пересекался, у меня была полегче статья. Конечно, мы все про него слышали и читали его письма. Мы вели хроники и сначала не могли понять, как к нему отнестись. Его мама была известна в Ленинграде, она где-то примыкала к диссидентским кругам. А он — то ли фарцовщик, то ли… Ну, как тебе сказать, в общем, так мы к нему относились сначала.

— Скажи, пожалуйста, с твоей точки зрения, он в политическом лагере — вообще случайный пассажир? Много там было таких?

— М-м… Ну, не совсем, конечно, случайный, с точки зрения его судьбы, но все-таки пассажир. Не скажу, чтобы в политических лагерях таких было много, все же обычно те, кто туда попадал, что-то такое делал. Ну, а в лагере-то он стал уже диссидентом, его считали своим. А потом он опять куда-то делся…

— Много ли было таких «потерявшихся», кто, пройдя через политические лагеря, не пытался потом это использовать в той или иной мере в политике?

— Затрудняюсь сосчитать. О судьбе большинства из тех, про кого мы писали в самиздате и с кем я сидел, я сегодня мало знаю. Там вообще мало было, как бы это сказать… По-нынешнему — россиян. Сидели больше украинцы, прибалты — эти за национализм, религиозники… Первое время эта печать бывшего политзэка была в моде после перестройки, сейчас уж никто и не вспомнит об этом…

Сергей Ковалев, биофизик, в 1964 г. получил степень кандидата биологических наук. С 1968 г. примкнул к движению в защиту прав человека в СССР. С 1971 г. — один из ведущих участников издания «Хроники текущих событий». В декабре 1975 года суд приговорил его к 7 годам лагерей строгого режима и 3 годам ссылки. Срок отбывал в пермских лагерях и в чистопольской тюрьме. Председатель Комитета по правам человека Верховного Совета России (1990-1993); председатель Комиссии по правам человека при президенте России (с 1993 г.; в январе 1996 г. подал в отставку). В январе 1994 г. избран первым уполномоченным по правам человека в России (смещен Государственной думой с этого поста в марте 1995 г.).

— В рассказе Казачкова много неточностей, он как бы подсознательно старается себя приблизить все же к диссидентам. Про «рециклирование» он все рассказал не так, поскольку имел к этому не самое прямое отношение. Носить «пульку» во рту не получалось, ее надо было каждый день глотать, а на следующий день, где-нибудь в закутке, чтобы не поймали, «рециклировать», лучше на газетку, а потом опять глотать — поэтому и делали три слоя полиэтилена. А маслом в складчину кормили, чтобы баланду не есть и реже «рециклировать», вот так.

— Ну, все-таки мужественное поведение в лагере человека, который совершенно туда не стремился и не готовил себя к этому, вызывает уважение…

— Э… Как вам сказать. Он же подъедал. Я не в смысле осуждения, там почти все подъедали. Однажды я держал голодовку, один зэк встретил меня и шепчет: там за углом барака стоит кружка какао с маслом, давай! Я отказался, я же голодал. Я даже не могу сказать, как он на меня посмотрел. Все же подъедали.

— Наверное, все равно трудно было держать такую голодовку «с подъеданием» в течение многих месяцев?

— А то!

— Казачков к вам до сих пор относится с величайшим уважением.— Да я к нему, в общем, тоже, он ничего такого не сделал, чтобы лишиться моего уважения. Но я давно ничего не слышал о нем, спасибо, что напомнили. Он очень умный, интересный человек, про него интересно читать.

Михаил Казачков:— С точки зрения физика, метафора, примененная автором, не вполне точна. Ну, он же не физик, в общем, понятно, что он хотел сказать. Я себя видел и вижу до сих пор немного по-другому, но я не покушаюсь на право автора увидеть меня и так. Спасибо за встречу с Сергеем Адамовичем и Юрием Федоровичем, я рад этой встрече, хотя бы заочно.