Туркмения
Население — данных нет Один литр молока стоит 7 тыс. манат, хлеб — 1 тыс. манат, килограмм мяса — 45 тыс. манат Средняя зарплата — данных нет 10 тыс. манат равны 49,81 руб. (Курс ЦБ РФ на июнь 2007–го)
Строго говоря, Кушка больше вообще–то не существует — она теперь называется Серхетабад, о чем возвещают каменно–бетонные надписи у въезда в город. Но мало кто знает, что в одном месте старое название не разрушили, а как бы просто сверху накрыли серхетабадским саркофагом, и если отковырять всю эту новую скорлупу, то внутри окажется спрятанная Кушка…
Совсем молодым постимперским гражданам слово Кушка не скажет ничего. Но любой человек, живший в Советском Союзе, помнит, что наша бесконечная родина простиралась от мыса Челюскин на севере до города Кушка Туркменской ССР на юге. Как говорилось в лейтенантской присказке, «меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют», потому что дальше Кушки ни Российской империи, ни Советского Союза никогда не было.
Кушка и была моей несбыточной туркменской мечтой. Не то чтобы увидеть Кушку — и умереть, это уж было бы слишком, но просто — увидеть Кушку — и…
И я увидела ее с вершины огромного холма: маленький, почти забытый Аллахом пограничный городок, который и существует только благодаря расположенной здесь военной части, увидела старый, царский еще вокзал с зеленой куполообразной крышей, железную дорогу, бесперебойно действующую с начала двадцатого века, пятиэтажные, советской постройки дома, кушкинский стадион — на нем проходят все значительные для города события, памятник туркменистанцам, погибшим в войну, порцию стандартных бронзовых уродств в честь Туркменбаши и его деяний, базар, вносящий хоть какую–то живость в тихое кушкинское существование, медленно проезжающие машины, солдат, идущих колонной в казарму, и даже ресторанчик неподалеку от вокзала, носящий имя любимого коня Туркменбаши, которое я позорно забыла. Раньше украшением Кушки был военный собор, но время и революционный пыл ничего от собора не оставили. Сохранилось еще несколько зданий в псевдорусском стиле, в одном из них — бывшем офицерском собрании — теперь кафе с климатически подходящим названием «Арктика». По праздникам в «Арктике» бывают дискотеки, тогда у входа в кафе садятся большие трогательные тетки в синтетических халатах, расписанных букетами, и продают билеты. Фейс–контроль и дресс–код отсутствуют, потому что все и так соблюдают.
На вершине же холма, с которого я рассматриваю Кушку, стоит невероятный десятиметровый каменный православный крест, на одной стороне которого — той, что в сторону Афганистана, — укреплен кованый меч. Когда–то меч попирал исламский полумесяц, но сейчас от полумесяца ничего не осталось, и меч висит на кресте в полном одиночестве.
Крест поставлен в 1913 году к трехсот–летию Дома Романовых прапорщиком Аракелом Минасовичем Барановым — имечко прапорщику досталось дурацкое, балаганное, да бог с ним, с именем–то, а вот крест, наперекор ветрам, войнам и судьбе, все стоит, что же стало с самим Аракелом Минасовичем — неизвестно.
Покрашенный — и до сих пор подкрашиваемый — белой краской крест сияет на бешеном южном солнце. Когда–то внутри была, судя по всему, часовня, сейчас деревянная дверь с зелеными металлическими накладками в форме старинных копий забита, и в часовню не попасть.
Если смотреть снизу, из города, то создается ощущение, что Романовский крест парит над Кушкой, — он оказывается выше дежурных лозунгов про народ и родину, выше памятника книге «Рухнама» и даже выше золоченой головы рухнамовского создателя Сапармурата Ниязова Туркменбаши. То ли этого никто не заметил, то ли сделали вид, что не заметили. Спасибо и тем, и другим.
Только у одного человека в Кушке есть интернет. В деле пользования всемирной паутиной Туркменистан практически догнал Китай — даже в интернет–кафе доступ к компьютеру можно получить лишь после предъявления паспорта. Мобильных телефонов в Кушке нет за ненадобностью — связь работает только рядом с границей, потому что с той стороны, в Афгане, американцы установили спутник.
В Кушке очень плохая земля и не хватает воды — овощи и фрукты возят из Мары, что в двухстах километрах.
Зато в каждом доме — нет, не в каждом доме, а у каждой семьи — есть спутниковая тарелка.
Тарелки торчат изо всех зданий, со всех балконов и крыш, как инопланетные уши. Это явление не чисто кушкинское, а всетуркменское. Жизни без тарелки люди здесь просто не мыслят. У самых последних бедняков обязательно будет тарелка; в самой нищей мазанке, врытой в землю и почти занесенной песком, на крыше будет иноземным цветком цвести тарелка, прижатая, чтобы ветром не сдуло, мешками с глиной. Это единственное оставшееся у людей окно в другой мир — особенно после того, как закрыли вещание «Маяка».
Добраться до Кушки несложно — нужно купить в Ашхабаде билет стоимостью в три доллара и сесть в старый поезд, в котором сломано все, кроме колес. Благодаря колесам он, пыхтя, сопя и по–скрипывая, все–таки едет. На стенке вагона висит подписанный еще в 93–м году указ Туркменбаши о карах за безбилетный проезд и безобразия. Проводниками в поезде работают солдаты, многие из которых до призыва в армию поезда вообще никогда не видели и слабо подозревали о его существовании, — во всяком случае, в моем вагоне были именно такие. Солдат в Туркмении используют исключительно как бесплатных рабочих в самых разных областях — до недавнего времени даже в ГАИ. Россия со своими стройбатами безнадежно, конечно, отстала…
Поезд идет очень медленно, останавливаясь на всех маленьких разъездах, которые в связи с переходом на латиницу называются RZD. На одном из таких RZD я увидела маленького мальчика с потрясающей игрушкой — сделанной из проволоки грузовой машинкой размером с подростковый велосипед. Правильнее будет сказать, не сделанной, а согнутой из проволоки. Все дети из поезда прилипли к окнам, рассматривая мальчика и чудную машину, — мальчик же делал вид, что ему на всех глубоко наплевать, а я представляла его папу или брата, которые сначала нашли место, где плохо лежал такой большой моток проволоки, потом принесли его домой, а потом, вечерами, гнули эту проволоку, мастеря мальчику машинку… И мне даже захотелось сойти и попросить у него покатать машинку взад–вперед по платформе — только фиг бы он, конечно, дал.
На другом разъезде праздновали свадьбу — прямо посреди степи высился грузовой фургон с цветомузыкой, называемый здесь почему–то тележкой, а вокруг веселились гости да стояла накрытая специальным тяжелым покрывалом–куртой несчастная, умирающая от жары невеста.
— Бывает, когда свадьбу празднуют жарким летом, невеста не выдерживает, падает в обморок, — со знанием дела рассказывает мне Иклым, бывший землемер, окончивший институт землеустройства в Москве. Один из бизнесов Иклыма — сдача в аренду посуды и мебели для свадеб. Свадебный комплект стоит 14 тысяч манат, бывают месяцы, когда свадьбы идут одна за другой. Кроме обслуживания свадеб, Иклым, как и многие в его поселке, занимается разведением шелкопряда, но это бизнес временный, только на пару месяцев в году, правда, с ощутимым доходом.
— Хорошо, когда работаешь на себя, — говорит мне Иклым. — Вы согласны?
Я согласна — и еще как.
Если поехать в Кушку было совсем не сложно, то вот поехать в саму Туркмению оказалось задачкой почти неразрешимой.
Сначала я пыталась по–хорошему — с официальными редакционными письмами на имя министра, многочисленными напоминаниями и профилактическими беседами с помощником министра Чары.
В мою сторону не последовало даже плевка. И мне стало обидно — сразу за Россию, себя и журналистику. К обиде присоединился еще и жуткий азарт. Проигрывать никак не хотелось, но по–хорошему не выходило. Пришлось действовать по–плохому.
Так получилась афера под названием «Мата Хари делает ход ферзем, ставит мат туркменскому МИДу и временно превращается в странствующего продавца галош».
В кипе документов, которые я подавала на транзитный проезд через Туркмению, помимо полученной без всяких проблем афганской визы и справки с несуществующего места работы, было и волшебное письмо — настоящее! — из Афганистана, подтверждающее, что меня приглашают в благословенный город Тургунди на границе с Туркменией для переговоров и даже пришлют за мной к границе машину.
Про машину афганцы, конечно, добавили исключительно по моей просьбе, чтобы придать мне веса в туркменском консульстве, границу я переходила пешком и в полном одиночестве.
Уже почти у моста через речку Мургап, отделяющую Туркмению от Афганистана, я была остановлена для последней проверки солдатом, который сидел в скромной сторожке с окнами без стекол. На подоконнике лежала маленькая черная щетка.
— А зачем вам щетка здесь? — все еще не веря, что хотя бы половина задуманного плана осуществляется, спросила я.
— Ботинки чищу, когда выхожу из домика.
— А я можно почищу свои?
Он сделал какой–то такой широкий приглашающий жест и сказал:
— Конечно. Ну не пойдете же вы туда в грязных ботинках!
И я пошла в чистых.
Мой однодневный поход в Афганистан ознаменовался ночлегом в местной гостинице, на вывеске которой по–русски значилось «Гарзай. Гостенитца. Рестурант», и вылазкой на местный рынок, где я была единственной женщиной, не одетой в голубую гофрированную паранджу. Вид мой в обычной футболке и широких шелковых штанах был, судя по всему, настолько невероятен, что один мальчишка, не удержавшись, крадучись положил мне руку на попу и замер так на мгновение. Я дипломатично сделала вид, что ничего не заметила, но на всякий случай паранджу себе купила. Если приноровиться, то ходить в ней очень увлекательно. Так, в парандже, я и перешла границу обратно, несколько удивив дежурную смену пограничников несоответствием паспорта и одежды.
Шесть человек в разных странах бескорыстно помогли мне добыть все необходимые документы — и все шестеро никак не могли уразуметь, а почему, собственно говоря, русский журналист не имеет права поехать в Туркмению и почему вообще в нее мало кто имеет право поехать.
— А что вы будете делать в Афганистане? — видимо, на всякий случай переспросили меня в консульстве.
— Смотреть склады для галош, — ответила я, вспомнив, как много лет назад, во время таджикской войны, я переправлялась через пограничную реку Пяндж на маленьком суденышке, доверху забитом черно–красными галошами с «Красного треугольника».
Это был большой бизнес какого–то афганского купца…
Ни один человек в Туркмении не знал моей настоящей профессии, и так, в обличье скромного продавца галош, я зашла на ковровую фабрику и попросила посмотреть, как ткут ковры. И мне разрешили, и с радостью провели по цеху, и даже посадили на низенькую скамеечку рядом с тремя ткачихами, и показали, как обматывать натянутую нитку основы и завязывать узелок, — из этого бесконечного кропотливого разноцветного завязывания узелков вокруг основы и состоит, собственно говоря, ручное ковроткачество.
Я свои три узла с грехом пополам завязала, задерживая девчонок, а сверху еще нужно было завязанное как бы прибить, чтобы ковер был плотнее, с помощью специального гребня–дарака, потом маленьким серпиком–кесером отрезать оставшуюся нитку, да еще не забывать вовремя менять цвета…
Документы мои рассматривали долго, но ровно через две недели я получила транзитную визу на два въезда, и путь мой, согласно туркменской подорожной, должен был лежать только через Кушку.
Перемещение по Туркмении достаточно затруднено, нужно иметь специальные допуски во все приграничные районы, и если у меня в визе написана Кушка, то поехать в другую часть страны я уже не имею права, да и не получится — на всех дорогах стоят солдаты и проверяют документы. После смерти Туркменбаши, правда, стало немножко полегче. Вот вспоминает мой знакомый по имени Дерьякули, страстный лошадник и владелец конюшни с божественными ахалтекинцами:
— Через несколько дней после его смерти я поехал в деревню рядом с городом, проезжаю место, где всегда был пост с солдатами, а поста и нет. И я подумал: могу ехать, куда хочу. Вот она — ВОЛЯ!
До воли, конечно, еще очень далеко, но явно идет период Молотова — Маленкова — преддверие оттепели, хотя кое–что погибло уже безвозвратно.
Так, например, почти полностью погиб старый чудный тенистый Ашхабад с небольшими трехэтажными домами и уютными дворами. Уродство, в котором невозможно жить, наступает по всем фронтам. Вот недавно отстроили новое здание университета. Кому оно нужно, это раззолоченное, мраморное, на планетарий похожее сооружение, — непонятно, ведь студентов университета на всю Туркмению — тысяча человек. А когда–то их было в двадцать два раза больше.
Вот и сидят умницы и красавицы по домам, в деревнях, вышивают подушки и платья для будущей свадьбы — как в старину; читают оставшуюся еще от советских времен книжку Перельмана «Физика гызыклы», что в переводе на русский значит «Занимательная физика», да подрабатывают в маленьком семейном магазинчике, устроенном в бывшем гараже… В магазинчике можно купить всякую мелочь, из российских товаров — соду в оранжевой пачке, произведенную в Стерлитамаке на улице Бабушкина, из экзотики — туркменского производства шпроты из города Красноводска, ныне Туркменбаши.
Cовременный Ашхабад — это пандемия архитектурного безумия, поражающая масштабами, уродством, нефункциональностью и полной ненужностью людям. Навороченные здесь конструкции можно назвать любым загадочным иностранным словом — допустим, коллапсары, архимицеты, дискриминанты или даже фернамбуки, — просто потому, что все эти новообразования не имеют ничего общего ни с Туркменией, ни с милым, добродушным и фантастически эластичным народом, ее населяющим. В этой стране вообще не покидает ощущение, что существуют два никогда не пересекающихся мира — мир обычных людей с их будничными делами и мир золоченых статуй и безумных призрачных домов–фернамбуков.
Расстояния между зданиями так велики, что пешком от дома к дому не очень–то и пойдешь, нигде нет ни ларьков, ни кафе, на улицах не продают газет и крайне редко — мороженое, даже пописать здесь негде, потому что деревья еще не выросли. Город стерильно чист и безжизнен — как показательная больничная палата. Для строительства были снесены целые кварталы, а люди просто получали сертификаты на несуществующие квартиры. Я познакомилась с семьей, которая вот уже два года ютится на даче у приятелей в ожидании жилья. Но самое невероятное заключается в том, что в фернамбуках почти никто не живет — больно дорого, — их просто богато подсвечивают по вечерам, так же как и ставшую ненужной после смерти Туркменбаши Великую Туркменскую стену — многокилометровую асфальтированную тропу здоровья, обвивающую город, бегать по которой нужно было в приказном порядке.
Прародитель туркменов хан Огуз за такое наверняка бы приказал накостылять палками по пяткам, но хан Огуз умер много веков тому назад…
Золоченые пупсы и пупсовые головы расставлены по всей несчастной стране, и достойно описать эти чуда природы возможно только с помощью мата и его производных. Зураб Константинович Церетели на их фоне выглядит мальчишкой–несмышленышем, лепящим пластилиновых человечков.
Статуи разбросаны и по всему Ашхабаду, скрыться от них практически нет никакой возможности. В одном месте стоят каменные люди размером с телеграфные столбы, по вечерам подсвечиваемые зеленым, который делает их не солдатами ислама, а покойницкими страхолюдами, в другом тебя будет поджидать невероятного размера бык, вознесшийся на весьма приличную высоту. На спине у быка — искореженный земной шар, из которого торчат разные части человеческих тел, а в одном месте женская рука как бы выталкивает из шара маленького золоченого мальчика со сколиозной спиной.
Стоишь под этим сооружением и думаешь об одном: что будет, если бычья увесистая гениталия отломится и ты этим ананасом получишь по башке… Бык с причиндалами — только часть ансамбля, ибо ровно насупротив быка на вершине специально для этого дела построенной башни, называемой в народе трехножкой, стоит полноватый, ничем не примечательный гражданин в штатском, и гражданин этот почему–то золотой. Мне сказали, что то ли солнце поворачивается за гражданином, то ли гражданин за солнцем, да я забыла. Наверное, все–таки солнце за гражданином, иначе зачем он золотой.
Некоторые статуи охраняются солдатами, которые должны целый день стоять неподвижно в будках из пластика. Когда пот начинает заливать солдатам лицо, они стучат автоматами оземь, и к ним подходит специальный третий солдат и вытирает платком вспотевшие части организма…
Я сижу на ступеньках, ведущих к Романовскому кресту, и глупые мысли приходят мне в голову — например, сколько раззолоченных граждан хватило бы на ирригацию задыхающейся без воды Кушки…
Где–то там, впереди, за Кушкой, за туркменскими пустынями, казахскими степями и русской тайгой, за трубами заводов и мартенами, за счастьями и несчастьями, за бывшими ГУЛАГами, извивающимися Уральскими горами и космодромом Плесецк, лежит Северный Ледовитый океан, позади же меня, метрах в ста, — желто–коричневый Афганистан.
Пульсирующее пространство моей бывшей страны не дает покоя…
P.S. «Одной из главных моих целей является воспитание в туркмене привычки к умеренности», — написал Сапармурат Ниязов в «Рухнаме». Правда, еще за несколько веков до него вредный старикашка Кант желчно заметил: «Дайте человеку все, что он пожелает, и в ту же минуту он почувствует, что это все не есть все».
P.P.S. Имена живых туркмен, кроме помощника министра, изменены.
