Петр Давидович Баренбойм — не просто вальяжный мужчина, а очень хороший адвокат с 35-летним стажем. А что ну€жды? “Хорошего адвоката” принято за очень дорого приглашать в такие дела, о которых пишут в газете “КоммерсантЪ”. Там считается, что, если вас посадили, друзья тоже не ударят в грязь лицом и наймут “хорошего адвоката”. Но в таких делах он уже никому не поможет, а если и поможет, то не он. Это просто необходимый минимум: коттедж на Рублевке, “Лексус”, место на Ваганьковском кладбище, Резник или Падва. Никто не спорит, это все, действительно, хорошие вещи, но соотношение “цена — качество” интерес к ним мало объясняет.

А у адвоката Баренбойма даже нет своего автомобиля с шофером, и он старается каждый день проходить не менее пяти километров пешком. Сам он объясняет это борьбой с лишним весом, но, мне представляется, истинная причина не в этом. А в том, что: “Умный в одиночестве гуляет кругами, он ценит одиночество превыше всего, и его так просто взять голыми руками, скоро их повыловят всех до одного”. Эту песенку Булат Окуджава сочинил где-то в конце семидесятых, как раз когда не принятый в аспирантуру по пятому пункту Петя Баренбойм проталкивал в журнал “Советское государство и право” статью про “буржуазную теорию разделения властей”. То и другое сейчас актуально как никогда. А с моей стороны это так — штрихи к портрету, при взгляде на который оригинал вправе удивиться: “Это что, я?”. Или наброски к роману, который я все равно не сумел бы написать.

И все же, вот вполне голливудское начало. 1967 год, здание МГУ на Ленинских горах, юный Баренбойм пялится на шпиль, прижимая к животу развалившийся еще на вокзале чемодан с книгами, он приехал из Пятигорска поступать на юрфак, но юрфак находится вовсе не здесь, где шпиль, а на улице Герцена, и надо ехать туда с этим развалившимся чемоданом. И он едет и поступает прямо из Пятигорска, где работал нештатным помощником следователя, потому что шестидневная война на Ближнем Востоке как раз только что кончилась победой евреев, но в МГУ санкции против них еще не объявлены, и он как раз успевает проскочить.

Адвокат Баренбойм предполагает, что каждый человек осуществляет в жизни какой-то имманентный ему сценарий, но может промахнуться. Первый раз смутное ощущение того, что он промазал мимо своего сценария, возникло у Баренбойма на втором курсе юридического факультета, откуда его исключили за три “хвоста”. Это было справедливо. Он всегда опаздывал на первую пару, так не любит вставать раньше девяти, это для него принципиально до сих пор. Он завалил советское государственное и земельное право, как-то это у него не покатило в 1968 году.

Вместо лекций, которые он чаще всего проводил за игрой в шахматы, студент Баренбойм забредал в Ленинскую библиотеку, где ему нравилась атмосфера. Он где-то стырил “Жизнь 12 цезарей”, но потом обменял на альбом Микеланджело, с которым не расставался. Интересно, что в альбоме ему больше нравились не голые мраморные бабы, а бюст Брута. Самиздатом он не увлекался, но вместо того чтобы грызть земельное право, вдруг зачитался во время сессии неоконченным романом Карела Шульца о Микеланджело “Камень и боль”. Это был перевод с чешского, “Иностранная литература”, 1967 год, а в 1968-м его бы уже не издали, но когда в стройотряде на целине студент Баренбойм не поддержал ввод советских танков в Прагу, никто из однокурсников на него почему-то не настучал.

Пространные отрывки из романа Шульца, который обрывается на середине фразы — автор погиб в оккупированной Праге в 1942 году, — я читал в книжке Баренбойма о Микеланджело, изданной в 2006-м. Роман тяжелый, больной, фрейдистский — об одиночестве Микеланджело, чье лицо, в отличие от его прекрасных скульптур, было изуродовано. Чем уж там увлекся Петя Баренбойм в 18 лет в общежитии на Ленинских горах, я не понимаю. Сам-то он был симпатяга, кавээнщик и затейник, и секретарь парткома пошел в деканат добиваться его восстановления, хотя сам он к исключению был равнодушен: думал поступить в ГИТИС и стать режиссером. А тогда он сдал “хвосты” и увлекся Конституцией США. Диссертацию по бюджетному законодательству США он позже защитит как соискатель, а в 1972-м Баренбойм распределился в адвокатуру, откуда было легче всего куда-нибудь удрать.

В работе советским адвокатом был кураж, потому что он всегда был один против целой государственной машины. Выиграть у нее вчистую было нельзя, но можно было свести дело вничью, освободить подсудимого из-под стражи, пускай даже и с приговором. Баренбойм описывает это с помощью метафоры: “Представь, что на тебя едет танк, у тебя под рукой только палки и камни, вот ты убегаешь и кидаешь в танк чем попало: а вдруг ему там щель залепит и он съедет в овраг? Может же и такое быть, бывало”. Так же, в принципе, бывает и сейчас, только тогда в суде это достигалось честнее. Баренбойм участвовал во многих хозяйственных (они были наиболее сложными и интересными) процессах, в том числе и в самом известном из них: “чурбановском деле”.

Он приобрел влияние в тесном тогда еще адвокатском кругу и в 1985-м оказался директором “Института защиты”. Отсюда он с помощью пиара (такого слова тогда еще не было) и интриг повел кампанию за создание Союза адвокатов СССР. Идея состояла в том, чтобы сплотиться против государственного танка, чтобы не всякий раз один на один, а хотя бы один раз всем вместе. Для этого надо было подорвать монополию Минюста, подтянуть провинцию, потеснив московских жирных котов. Тут проявился его нереализованный талант режиссера, на учредительном съезде Союза адвокатов СССР в 1989 году он сидел сзади и торжествовал. Но скоро этот союз развалился вместе с другим, более крупным, и когда через вновь возникшие, как дворовые помойки, коллегии в адвокатуру хлынул поток ментов, противиться падению профессионализма и росту стяжательства здесь стало уж некому.

Ну, не повезло в этом — повезет в другом, обескураженного выражения на лице у Баренбойма не бывает, это профессиональное.

В 1990-м он одним из первых уехал работать в Америку, в известную всему миру адвокатскую контору, а в 1991-м вернулся, как раз после путча. Почему он не остался жить и работать там, как позже сделает его сейчас уже взрослая дочь? Сам он об этом вроде и не задумывался, но, мне представляется, главная причина была в том, что Баренбойм не любит вставать раньше девяти, и это для него очень фундаментально. Америка — страна больших контор и маленьких клерков, это самая рациональная организация, но Баренбойм для себя лично не любит организаций. “Умный в одиночестве гуляет кругами”… и так далее, со всеми вытекающими последствиями.

Да и хотелось тут тоже что-нибудь сделать, был такой кураж, он всегда оставался по крови советским адвокатом, привыкшим с ухмылкой убегать от танка, швыряя ему в щель песком, а тут вроде появился какой-то исторический шанс изменить эту вечную и, по правде говоря, уже поднадоевшую игру. Вон ведь, в Америке, где он не захотел остаться, все есть: и конгресс, и бюджет, и суд, и адвокатура…

После возвращения его пригласили, единственного из правоведов, в команду экономистов-гайдаровцев, где он стал размышлять над планами цельной правовой реформы. Но что-то его там не очень понимали и попросили пока съездить на переговоры с одной фирмой в Италию. Фирма эта его тоже не полюбила, он на переговорах всех достал своей юриспруденцией, и принимающая сторона охотно отправляла его на экскурсии в разные итальянские города.

Так он заехал во Флоренцию 27 мая 1993 года — как раз в тот день, когда мафия взорвала галерею Уффици и никуда вообще в центре пройти было нельзя. Но, как мы уже отмечали, Баренбойм не бывает обескуражен, он отправился в капеллу Медичи, где не было ни одного человека: все побежали в центр, смотреть, что там натворила мафия. А Баренбойм стал смотреть на статуи “Утра”, “Ночи” и на лицо “Мадонны Медичи”, которое Микеланджело решил не шлифовать. Он смотрел час, второй и третий и никак не мог уйти. Глаз криминалиста уловил, как показалось, сходство между лицами трех женских статуй, если не сказать, что это было одно и то же лицо. Мысль крамольная: лицо Девы Марии целомудренно и печально, а на лице “Утра” сложное выражение девственницы, которая только что пережила первое соитие и получила от этого вместе с мукой тяжелое удовлетворение, и сама еще не знает, как к этому отнестись. Белый мрамор светился в пустоте капеллы, и было этим статуям уже по пятьсот лет.

Баренбойм вернулся на фирму, потом в Москву, к гайдаровцам, написал проекты законов о банках и о банкротстве. Последний, чуть видоизмененный, стал затем главным орудием рейдерства, а в банках, созданных по законам Баренбойма, устроились прачечные по отмыванию денег. Все там изменилось против проектов, с точностью до наоборот, а неизменными остались белые статуи в капелле Медичи, и адвокат все мыслями возвращался из России к ним, влюбился, что ли? Выраженная в камне мысль Микеланджело, глубокая и трагическая, оставалась непонятна, так же как и то, какое отношение имеет она к юриспруденции и как вскочила в голову адвоката Баренбойма? Тут что-то смутно, вот так же мы бьемся в путах этой юриспруденции, предназначенной для падшего мира, и никак не можем вырваться куда-то к человеческой порядочности и духу.

Потом Баренбойм занялся законодательством для межбанковской валютной биржи, а на деньги, заработанные таким образом, стал сочинять книжку про библейские корни правосудия. На мой взгляд, это одна из лучших его, и не только его, книжек, главная ее мысль состоит в том, что суд предшествует всякой другой власти, вот и в Библии так: там судья Самуил, которому не понравился сначала царь Саул, вручает власть царю Давиду, а никак не наоборот. Все это было сделано очень серьезно с точки зрения науки, со ссылками на источники, книжка эта потом за счет ММВБ была разослана всем российским судьям, во всяком случае, тем из них, кто что-то соображает. Они все почитали и пошли своей дорогой, сами знаете, у кого в поводу.

После библейских корней Баренбойм написал и издал еще одну книжку про “уотергейтское дело”, краткое пособие против пыток, книжку про то, что сажать в тюрьму Светлану Бахмину, мать двух маленьких детей, незаконно, про то, наконец, что переезд Конституционного суда в Санкт-Петербург — это бред. Он говорит, что пишет для себя, реализуя несостоявшийся сценарий себя как журналиста, но как это — для себя? Лукавит, конечно. Сейчас он похож на того школьника, который в середине 60-х в курортном парке Пятигорска играл с отдыхающими в шахматы по 50 копеек: задача состояла в том, чтобы первую партию проиграть, вторую как бы случайно и через силу выиграть, и тогда уж в третьей дядя попадал на трояк. Но сейчас, мне кажется, Баренбойм нарвался не на того дядю. Он же не просто жухло, а все время изменяет правила под себя, такие игры с ним — дело безнадежное, пора уж, наконец, это понимать.

“Дураки обожают собираться в стаю, впереди главный во всей красе, в детстве я думал, что однажды встану, а дураков нету — улетели все…” Ну, не хочется ему участвовать в бодрой массовке, должен же оставаться какой-то аристократизм, профессиональный хотя бы. Впрочем, адвокат Баренбойм умеет убегать от танка и на всякий случай вплотную к нему никогда не подходит.

Сейчас его более всего занимает “конституционная экономика”, и он об этом пишет очередную книжку. Наверное, очень умно, но я ничего в этом не понял, за исключением того, что “теория конституционной экономики предполагает, что в некоторых государствах экономика является неконституционной”. Что ж, можно и так сказать, а можно короче, как Карамзин, одним словом: “Воруют!”. Позитивная же “конституционная экономика” — про то, что все должно быть по закону и чтобы всем было хорошо.

Баренбойм объясняет, что надо как-то уравновесить главные человеческие ценности, а их две: свобода и сытый желудок. Мне это кажется на онтологическом уровне несовместимым, и мы друг друга не понимаем.

В планах Баренбойма как ученого заняться исследованием государств-утопий, к этому его подвигло изучение истории Флоренции, существовавшей как утопия какое-то недолгое время, пока они друг друга не потравили и не поубивали прямо в церкви кинжалами. Вдохновленный примером Флоренции, с ее платоновской академией, а может, и самим Микеланджело, Томас Мор написал свою “Утопию”, а на плаху он угодит потом уже совсем не за это.

Баренбойм тоже взял и написал, проштудировав многочисленные источники, книжку про капеллу Медичи, где высказал крамольную догадку о лицах трех статуй. Он еще и еще раз исследовал их по книжкам и вживую, а потом однажды поехал в Непал и там, в сувенирной лавке, вдруг увидел мышь. Это такая мышь индийского бога Ганеши, у него голова слона, о чем отдельная история, а мышь ему вроде транспортного средства, но трансцендентного, время и пространство для нее ничто. Баренбойм немедленно купил мышь Ганеши, потому что она показалась ему похожей на другую, которая пятьсот лет сидит на колене у мраморного Лоренцо Великолепного на гробнице во Флоренции и представляет одну из самых неразрешимых загадок капеллы Медичи.

Потом он нашел мышей у Рафаэля в Эрмитаже, в музее Метрополитен в Нью-Йорке и в Британском музее в Лондоне и где-то еще. Изучив источники, адвокат Баренбойм написал книжку про мышь, но сразу по-английски, поскольку по-русски ему, в общем, и не с кем об этом поговорить. А специалисты по средневековому искусству мирового уровня с увлечением обсуждают с ним все про эту мышь и как она туда попала, в отличие от проблем независимости суда в России, на что серьезные люди в мире уже махнули пока рукой.

Петр Баренбойм окончил юридический факультет МГУ в 1972-м, а мы на три года позже, со мной на курсе еще учился такой Саня Смирнов. Он распределился в Государственный комитет по труду и вскоре стал там, как все, кандидатом в члены КПСС. А через год, когда подошел срок, вдруг сказал, что он передумал и в КПСС вступать не будет. Кто не жил в то время, тому трудно представить, что было, но Баренбойм поймет: председателя этого Госкомтруда, про которого сейчас уж никто и не вспомнит, как его звали, вызывали чуть ли не в Политбюро. А Смирнов Саня просто догадался, что попал куда-то не туда, и решил стать скульптором. С тех самых пор он скульптор — может, и не такой известный, как Баренбойм, и вряд ли такой великий, как Микеланджело, но все же из-под рук его выходят скульптуры.

Они живут по пятьсот, по тысяче и по шесть тысяч лет, как мышь Ганеши, и что им переезд Конституционного суда? “Что нужды?” — как любил восклицать в Санкт-Петербурге Александр Сергеевич Пушкин, который первым поставил, как известно из школьного курса литературы, проблему лишнего человека в России. “Дураком быть выгодно, да очень не хочется, умным очень хочется, да кончится битьем…”

А если я тут немного и подшучивал над хорошим адвокатом Баренбоймом, то ведь больше над собой. Разве я как хороший журналист (редакция может не разделять мнение автора. — Прим. ред.) пришел к чему-то другому и кого-то в чем-то убедил?