Латвия

Население — 2 млн 307 тысяч человек. Один литр молока стоит 0,5 лата, килограмм мяса — от 2 до 3,2 лата, батон — 0,3 лата. 1 лат равен 48,8211 рубля (курс ЦБ РФ на март 2007-го). Средняя зарплата — 343,75 лата (данные ЦСУ Латвии)

Cамый главный портативный разносчик западной заразы и диссидентства в СССР производился в городе Риге Латвийской ССР. Все вражьи голоса и клеветнические измышления были собраны в трапециевидной пластмассовой рифленой коробочке, поверх которой шла растянутая волнообразная надпись Spidola.

О, Spidola, какое бесконечное количество граждан моей бывшей страны вечером, убедившись, что дети спят, сидели около тебя или лежали с тобой в обнимку, слушая новости, чтобы назавтра на работе между делом ввернуть: “Тут вчера одна сволочь сказала…”.

Потом тебя сменила новая модель, ВЭФ. И Spidola, и ВЭФ делали в маленьком цехе на заводе по производству телефонов и телефонных причиндалов. От завода не осталось в буквальном смысле камня на камне — на месте, где он стоял, находится итальянский торговый центр.

Еще в Риге существовало головное предприятие СССР по выпуску радиоаппаратуры. Оно называлось “Радиотехника”, занимало немыслимую по размерам площадь на западе города и давало работу тринадцати тысячам человек. Уродливая советских времен башня, в которой находилась администрация завода, мастодонтом нависает над всей округой и теперь.

Объединить ВЭФ с “Радиотехникой” в единое целое сумел бывший скромный советский инженер Эдуард Малеев, уроженец города Ефремова, что на реке Красивая Меча Тульской области.

Слово “Ефремов” для Малеева специальное, он и сейчас его произносит с придыханием и несколько раз на дню. Все генеральные повороты малеевской бурной жизни так или иначе с Ефремовом связаны.

В начале перестройки Малеев работал на “Радиотехнике” и, как только были разрешены кооперативы, шустро вывел производство акустических систем из “Радиотехники” и сделал фирму “Балтлайн”. “Балтлайн” разрабатывала акустические системы и торговала с немцами, а “Радиотехника” жила в основном сдачей в аренду своих немереных площадей.

Первые, страшные по тем временам деньги — две тысячи марок — Малеев заработал, когда помог знакомым из, естественно, Ефремова вывезти за границу каучук через Рижский порт. В Рижский порт тогда стремились многие, потому что там не было бандитов.

Деньги Малеев вложил в бананы, которые почернели непроданными, а сам Малеев понял: нужно заниматься только тем, что может долго храниться. И начал переваливать на Запад металл. Металл тогда давал прибыль пятьдесят долларов с тонны.

— Я был в такой борьбе, что боксерский ринг рядом с ней покажется забавой, тогда нужно было быстро поворачиваться, мгновенно соображать и ничего не бояться. Вокруг все было по цене лимонада, и каждый хотел хапнуть, — так теперь вспоминает Малеев.

Он, как удав, начал заглатывать все вокруг. С каждой новой удачной покупкой недвижимости аппетит у удава рос, и наступил момент, когда он решил купить завод.

А тут выставили на аукцион родную малеевскую “Радиотехнику”, благополучно к тому времени акционированную и не менее благополучно растаскиваемую по кусочкам. Долгов у предприятия было больше миллиона.

Малеев, вспомнив опять-таки ефремовские времена, когда он играл в школьном театре, устроил театрализованное представление на продажном аукционе, подкрепленное, естественно, деньгами, и выиграл, почти уже не надеясь на победу. Шел 1998 год.

Стало уже общим местом говорить, что в Латвии огромное число русских ушли в бизнес; но это так и есть, поскольку больше заняться им было нечем — доступ к государственной службе, согласно законам, принятым в начале 90-х потомками твердокаменных и неумолимых красных латышских стрелков, был почти всем русским заказан, а прозябать, имея мозги, свободу и желание двигаться вперед, не хотелось.

Стрелки теперь называются не красными, а просто латышскими, памятник им так и стоит в центре Риги, а об их роли в революции, Гражданской войне и строительстве ГУЛАГа в СССР как-то скромно умалчивается. В результате получается очередная досадная полуправда.

Здание Музея латышских красных стрелков отдано Музею советско-немецкой оккупации Латвии — страны, которая всего-навсего хотела жить сама по себе, да как-то все не выходило. Среди экспонатов музея — вещи, сделанные узниками советских лагерей: алюминиевая ложка, иголка, шахматы, клавиатура пианино или вот носовой платок, на котором вышиты имена и фамилии подруг по несчастью — литовок, грузинок, украинок, русских…

О репрессированных русских и русскоязычных, живших в Латвии до 40-го года, почему-то не захотели вспомнить создатели очень достойного небольшого памятника жертвам политических репрессий, установленного на улице Стабу у бывшего здания КГБ.

— А что здесь сейчас? — спросила я у старичка, выносившего мусор в стоящие рядом с домом металлические контейнеры.

Он остановился, поднял палец значительно и сказал, напирая на букву “о”:

— Олигархи живут.

Я радуюсь за олигархов, живущих в просторных пятисотметровых квартирах, но почему-то думаю о том, что в одной из этих квартир не так уж давно останавливался Окуджава и, глядя в окно на море, за которым начиналась свобода, писал “Путешествие дилетантов” и что-то еще. Это знание, наверное, совсем никому не нужно — около дома нет даже таблички, рассказывающей о том, какие далеко не последние люди бывали здесь.

От старых времен местные Штольцы оставили только название улочки, идущей к морю, — Гончарова, да стайку уже никому не нужных почтовых ящиков…

Вальяжности в общении Малееву не занимать — тут Рига задвинула город Ефремов далеко. Собеседника он убалтывает, как хочет, и ни за что не ответит на вопрос, который ему не нравится. Мне, например, так и не сказал, почему работники в цехе, где окрашивают акустические ящики, работают без масок, поливая черной вонючей краской не только ящики, но и все вокруг и дыша этим восемь часов в день.

— Если бы, — говорит он, — вы были из проверяющей конторы, я бы обязательно ответил, а мы давайте лучше пойдем обедать. Вы простите, нам придется поехать на “Ситроене”, так-то у меня “Ягуар”, но он сейчас на ремонте, — и, по-прибалтийски поддерживая под локоть, танцует журналиста к двери.

Идею прикупить название “ВЭФ” подал Малееву, конечно же, родной город Ефремов. Малеев там спросил:

— Знаете “Радиотехнику”?

— Знаем, — гордо сказали ефремовцы. — Это которая ВЭФ.

Бренд ВЭФ, правда, продавался вместе с производством плат. Пришлось купить и платы. И перевезти все на необозримые пространства “Радиотехники”.

Недавно на развитие производства Малеев получил от государства очень внушительный грант Евросоюза, закупил крутое оборудование, которое уже частично установлено в цехах. Другая часть цехов ремонтируется собственными силами.

Малеев говорит так:

— Это сейчас как роды. Зрелище не для слабонервных.

Зрелище, конечно, не для слабонервных, но вполне житейское.

А пока, в предродовом состоянии, “Радиотехника” производит более шестидесяти видов аудиосистем с итальянской в основном начинкой, используя для них отличную латышскую фанеру, и потихоньку возвращается на российский рынок. Называется предприятие теперь VEF Radiotehnika RRR. Представительство в Ефремове есть.

Случай Малеева типичен для латышских русских, у каждого из них есть в глубине души какой-то маленький Ефремов, полный очень искренней, но и очень неприспособленной русской жизни. Правда, живут они в Латвии, и переезд в более восточные пенаты снится любому из них если и не в страшном, то явно не в самом лучшем сне.

— Я Россию люблю, но делать мне там абсолютно нечего, да и просто так поехать тоже не особо тянет. Латвия — моя страна, просто я говорю и думаю по-русски.

Латышский Анатолий знает смолоду, так что получить гражданство проблем не было. Благодаря гражданству уже несколько лет он ездит летом трубить в Финляндию — играет в Хельсинки мировую попсу и специально для этого дела выученную финскую музыку.

За годы, проведенные на свободе, Рига несколько изменилась — вдруг проступила красота имперского города начала ХХ века, вечно находившегося в тени средневекового величия Домского собора. Характерный пример — красивейшая, вернее, внезапно снова ставшая красивейшей, улица Альберта с типичной застройкой того времени. Все дома на Альберта выкуплены, отреставрированы, коммуналки расселены — улице возвращен первоначальный вид. Идешь по Альберта и понимаешь, что улица эта — гимн российскому капитализму, ибо не просто так и не из ниоткуда появились эти дома — Рига была бурно развивающимся имперским портовым городом. Понимаешь и другое: не было бы некоторых досадных событий октября семнадцатого года — и вся Россия сегодня была бы улицей Альберта.

Жизнь Домского собора тоже изменилась. Во время советской власти собор принадлежал Музею истории Риги и мореходства. В годы перестройки он стал центром национального возрождения, здесь начала кипеть жизнь, исполнялись национальные кантаты, устраивались выставки художников и, самое главное, начались церковные службы. Домский колокол, молчавший много лет, зазвонил в страшный для всех прибалтов день штурма Вильнюсской телебашни.

Общине было разрешено вернуться в собор и проводить службы. Но только в 2005 году сейм назвал Домский собор единственной в Латвии “святыней государственного уровня”, принял соответствующий закон и полностью передал собор церкви, не снимая при этом с себя определенных финансовых обязательств.

Похожий на доктора или учителя очень моложавый Каспар Упитис — нынешний церковный староста.

— Только год, как мы начали жить заново, — говорит он. — Имущество наше отдали нам, конечно, не в таком виде, как забирали, поэтому сейчас государство дает половину на содержание. Из-за этого я и пастор почти превратились в государственных чиновников — раз мы имеем доступ к государственным деньгам, то обязаны декларировать доходы…

Знаменитые органные концерты проходят здесь по-прежнему, к органу приставлены два мастера, осматривающие его каждый день.

Реставрационные работы идут в соборе постоянно: то крышу ремонтируют, то устанавливают металлические скобы вокруг колонн, часть собора вообще отгорожена и закрыта — там вырыта огромная яма, на дне которой булькает вода. Из стен ямы в разные стороны торчат человеческие кости — за восемьсот лет вся история Европы пронеслась над собором.

Он выстоял.

В перестроечные годы напротив собора находился Радиокомитет, оттуда прямые репортажи о происходящем на Домской площади и вокруг вела журналистка Лена Граве, бесстрашная молодая особа, еще не знающая, что всего через несколько лет она превратится в Хелену фон Граве и станет владелицей красивого 26-квартирного дома на улице Элизабетес (в центре Риге) стоимостью порядка десяти миллионов евро.

Сначала Граве пришлось немало потрудиться, чтобы вернуть себе утраченную за годы советской власти дворянскую приставку “фон”. Вернув приставку и являясь наследницей далекой четвертой очереди, Лена, ни на что особо не надеясь, подала документы в комиссию по денационализации — и получила в полное свое управление чудный особняк с башенками в центре Риги. Нужно было обладать природным упорством и принципиальной стервозностью госпожи фон Граве, чтобы дом этот не продать и не вложить деньги во что-нибудь иное. Таких наследных домовладельцев, как она, только несколько процентов от всех нынешних хозяев недвижимости. Все остальные — я не говорю о владельцах небольших хуторов и дачных домиков — отказались от этого бизнеса, найдя его слишком муторным и трудным, поскольку никакой помощи от государства они не получили — ни льготных кредитов, ни налоговых льгот. Более того, самоустранившись, государство очень ловко переложило заботу о жильцах на плечи домовладельцев, установив при этом потолок арендной платы.

— Меня греет ощущение десяти миллионов евро, — говорит госпожа фон Граве. — Но денег дом мне не приносит, а меня он уже всю пожрал. Все, что я зарабатываю, — а фон Граве, сменив профессию, занимается риелторством, — идет на нужды дома. Моим потомкам, наверное, он будет приносить доход, но я об этом стараюсь не думать.

Пока что 23 февраля фон Граве обедает с сантехниками, обсуждая актуальные проблемы замены труб и починки кранов, тоскует по русской культуре, на которую совсем не стало хватать времени, и выдает мне великолепный афоризм про латышскую жизнь:

— Мы все время чувствовали себя маленькой лодочкой, отколовшейся от огромного корабля, и все время не покидало ощущение, что корабль будет тонуть и нас накроет. Теперь мы отплыли настолько далеко, что от корабля не зависим…

Московским вечерним поездом я уезжала из Риги. Вокруг вокзала по старой памяти кучковались бомжи или народец, подозрительно на бомжей похожий, — количество его, скажем прямо, было несколько великовато для такой маленькой страны. На перекрестке рядом со мной остановилась, пропуская машины, очень красивая девочка.

— Привет, — сказала я.

— Привет, — сказала она.

— Ты понимаешь по-русски? — спросила я.

— Мало понимаешь, — ответила она.

— Как тебя зовут? — опять спросила я.

— Саманта, — ответила она.

— Ты очень красивая, Саманта, — сказала я, любуясь ею. — Приезжай в Москву!

— Хорошо, — ответила она и засмеялась. — Я приезжай.

Билет на поезд в Москву можно здесь купить без паспорта и фамилии. Это будет просто билет. И все.

Правда, на границе с Россией спросят паспорт и визу.