В конце ноября в Берлине прошла ежегодная конференция проекта Сахаровского центра* «Страна и мир: российские реалии 2025», в которой традиционно принимают участие ведущие политологи, философы, аналитики и представители экспертных российских центров за рубежом. Выступления ведущих спикеров на конференции были посвящены анализу уходящего года, на самом же деле — это разговор о будущем. Дискуссия, которая по градусу и уровню анализа отличает каждую конференцию проекта «Страна и мир»*, в России сегодня в принципе невозможна. Потому она и важна. Андрей Калитин* внимательно выслушал речи всех спикеров конференции и записал их ответы на самые важные вопросы о завтрашнем дне страны.

Репрессии стали инструментом управления страной?

Николай Петров*, политолог, Берлин:

«Есть два взаимоисключающих взгляда на проблему репрессий: они то ли растут (силовики стали самостоятельной силой), то ли находятся на приемлемом уровне (силовики действуют с санкции Кремля). При этом репрессии — инструмент политического управления. Так, уголовное дело против Тимура Иванова (Минобороны) было заведено не потому, что он вор, а потому, что было принято политическое решение — силовики получили отмашку и приступили к расследованию. Путин смог восстановить и достроить неономенклатурную систему, в которой элита освобождена от обычных правовых норм, но репрессии внутри системы выполняют функцию как регулятивного механизма. Кнут в данном случае — последствие пряника.

Также репрессии помогают заниматься управленческим дизайном, как в Минобороны, где надо было заменить всю систему управления крупной госкорпорацией. Так же было в МЧС и Росгвардии, но менее концентрированно.

Репрессии помогают проводить политические кампании в качестве реакций на системные сбои (когда нужно искать виноватых). Также репрессии помогают перераспределять собственность и финансовые потоки в пользу политических бенефициаров, которых система хочет возвысить. Это будет особенно актуально в ситуации смены поколений и бюджетного дефицита. В отличие от номенклатурной системы Сталина, в путинской неономенклатурной системе есть частная собственность, и система не может позволить себе концентрацию активов в частных руках. Кремль хочет определять, кому может передаваться собственность.

Также репрессии играют популистскую функцию: населению нравится, когда государство наказывает проворовавшихся чиновников. Репрессии — это успокоительное и обезболивающее средство, помогающее элитам пережить эпоху транзита, в стартовой точке которой мы находимся. Репрессивные меры принимаются без суда, в понятийном поле, собственность быстро отнимается и передается новым хозяевам. Репрессии стали инструментом политики, это ведет к деградации и власти, и общества. Разрушается социальный капитал, возрастает атомизация (в элитах она выше, чем у населения). Репрессии еще будут долго определять политическое и социальное развитие, став инструментом управления страной. В случае заморозки фронта Кремлем у репрессий появится новая функция — контроль за элитами и обществом. При сохранении режима репрессии могут либо сохраняться на нынешнем уровне, либо только усиливаться».

Где проходит линия раскола в российском обществе?

Кирилл Рогов*, директор аналитического центра Re:Russia*, Вена:

«В 2023-м группа турбо-сторонников СВО сжалась, а центр, группа «уклонистов», которые не обозначают своего отношения к ***, выросла. С 2024-го режим начал вторую фазу идеологической борьбы внутри российского общества. У него есть важный политический месседж: герои *** — это новая элита, они должны определять ход вещей. Ровно эта идея пугает «уклонистов», не выражавших своего отношения к ***. Они до сих пор жили, надеясь, что «все вернется обратно». (…) В результате внутри режима назревает социальный конфликт. Люди боятся участников ***, никакой элиты они в них не видят. Носители этого взгляда — как раз те «уклонисты», «болото», которых мы раньше ругали за отсутствие антивоенной позиции. (…)

Как следует из опросов, то будущее, о котором мечтают люди, достаточно сильно отличается от того, что делает Путин, которого они вроде бы поддерживают. Желаемое будущее все больше диссонирует с реальностью. Молчащее большинство, которое затаилось и не пошло на конфронтацию с Путиным, не заинтересовано в том, чтобы теперь «всегда было так». Это большой потенциал для изменений внутри России, который уже присутствует в обществе».

Система трещит по швам?

Екатерина Шульман*, политолог, Берлин:

«В 2022-м наиболее работоспособными частями государственного организма оказались не армия, не спецслужбы и не пропагандистская машина оказались, а гражданская бюрократия, бизнес и финансово-экономический блок. В 2023-м выяснилось, что катастрофы в стране не случилось. Обнаружилось, что и элите, и населению *** может быть выгодна: открылись новые экономические, социальные, кадровые возможности, появились новые рынки, вакансии, перспективы, доходы населения выросли.

Но уже в 2024 году этот эффект военного кейнсианства стал затухать, эйфория сошла на нет, *** превратилась в рутину. И тут оказалось, что она надолго. (…). Стала накапливаться усталость, выросла инфляция, стали осознаваться человеческие потери. Бюрократия 3 года приспосабливалась, рутинизируя ранее запрещенные практики (…). Массовой мобилизации нет, система по-прежнему изобретает и применяет новые способы пополнения военных человеческих запасов. Выплата контрактникам отчасти переложена на регионы, но у них заканчиваются деньги. В 2025 году заработал электронный реестр военнообязанных и реестр повесток. Это позволяет мобилизовывать людей, не пугая при этом общество.

Перезапустились и вышли на новый уровень репрессии против номенклатуры. Они стали многочисленными и регулярными, теперь они сопровождаются конфискациями, затрагивая не только фигурантов антикоррупционных исков, но и все их семьи, у которых отбирают имущество. Министерства и ведомства занимаются хаотичной активностью по поиску денег. Это межведомственное соревнование. Повысился НДС, выросли тарифы. Видно, что всем и везде поручено искать деньги. Нормативная часть государства теряет контроль за аккумуляцией ресурсов. Машина управления разбалансируется, началась эрозия системы.

Возможно, мы наблюдаем достижение пределов адаптивности системы, которая не захотела меняться. Роль президента как верховного арбитра тоже проседает. Задним числом глядя на пригожинский бунт, его можно охарактеризовать как лоялистский — поехали на танке, чтобы обратить на себя внимание президента. Это была апелляция к арбитру. В 2024–2025 годах таких апелляций уже не слышно — и в конфликте вокруг Wildberries и в более мелких конфликтах с участием чеченских акторов арбитров становится все больше. Система, возможно, дошла до предела того, чего она может достичь в чрезвычайной ситуации. Нынешние попытки перейти к переговорам могут отражать осознание системой опасностей, которым она сама себя подвергает».

Где проходит граница нового мира?

Александр Баунов*, публицист, филолог:

«Ощущение хрупкости любого договорного результата, недоверие к нему, основанное на дефиците собственной легитимности внутри страны, толкает Москву к силовым действиям. Внутренняя хрупкость создает ощущение, что любые договоренности будут сломаны без силового подкрепления. Попытки достичь дипломатического согласия когда-то в Ялте, а потом и в Хельсинки, уже через несколько лет сменялись новыми военными конфликтами. Силовое крыло в Москве сегодня мощнее дипломатического и юридического лобби. Именно силовики диктуют дипломатам, что делать.

Вероятным кажется финский сценарий завершения *** — Европа смогла достаточно далеко отодвинуть от себя фронт, чтобы не стать участником третьей мировой. Не так грубо, как Трамп, но все же отодвинула. *** не стала общеевропейской, она локализована (у Финляндии тоже были союзники и сочувствующие). Желающих вступать в прямое столкновение с Россией не видно.

Новая архитектура мира не будет прочной, потому что для Украины это будет вынужденный мир, и потому что Россия рассчитывает на дальнейшую экспансию и включение Украины в орбиту своего влияния. Ключевой вопрос: как будет реагировать коллективный Запад (…)? Никто не знает, что нужно дать России, как ее насытить, чтобы она почувствовала себя полностью удовлетворенной. (…)»

Культура стала частью политики?

Александр Морозов*, политический философ, Прага:

«Существует рамка окончания военных действий, которая выглядит как «Минск-3», ее предлагает администрация Трампа. Вторая рамка — Украина терпит поражение (…) или, наоборот (…). Третья рамка — историософская, она предполагает либо полное уничтожение Украины или, наоборот, распад России. Но это только интеллектуальная рамка, а не практический сценарий. Первый реальный сценарий — «замирание» фронта с соглашением или без (переход к военным действиям низкой интенсивности). Второй — эскалация, включая диверсии и применение тактического ядерного оружия. Третий сценарий связан с внезапным обрушением украинского или российского фронта. Для этого нужны новые технологические возможности, которых пока ни у кого нет.

Последствия любого из этих сценариев для российского общества обусловлены тем, что 4+1 области включены в состав РФ. Мы увидим «донбассизацию» российской политики. Сегодня около 30 млн человек в России вовлечено в обслуживание военного сектора. Госкорпорации, банки, строительный бизнес, образование, православные приходы — идеология охватывает все сферы жизни, обслуживание *** стало фактом биографии для целого поколения. Продолжается передел активов; к концу *** часть активов окажется у людей, прошедших [СВО], лояльных Путину и втянутых в милитаризацию экономики.

Произошел и важнейший культурный поворот. Для того чтобы Вилли Брандт встал на колени перед памятью евреев, Германии потребовалось пройти длинный путь отторжения перекрасившегося постнацистского общества, через схватку поколений. В СССР тоже совершался культурный поворот, который привел его руководство к мысли, что в книгах Шаламова и Солженицына написана страшная правда. Нам тоже предстоит культурный поворот.

Оставшиеся дома сидят на даче и переводят с древнегреческого. Культурное сопротивление становится фактором политики. Этот культурный раскол создает надежду на перемены. Иначе политикам после Путина будет просто не на что опереться»

Как этому миру найти общий язык?

Василий Жарков*, политический аналитик, доцент Европейского гуманитарного университета в Вильнюсе:

«Возвращение Трампа в Белый дом одними ожидалось с паникой, другими — с огромными надеждами. Ожидания не оправдались: *** продолжается, санкции усиливаются, ядерный шантаж перестал быть эффективным. Мы находимся в ситуации структурной дивергенции — это ситуация, когда есть разные трактовки норм, правил, институтов, когда расходится трактовка политических событий и моделей понимания мира, а крупные «сделки» становятся невозможными. Эта дивергенция прошла много этапов: расстрел парламента в Москве (1993), война в Чечне (1994), Косово (1999) и Ирак (2003), Грузия (2008) и Украина (2014). Резню в Руанде Россия, можно сказать, не заметила, поглощенная своими событиями 1993–1994 гг. Сэмюэл Филлипс Хантингтон и Збигнев Бжезинский в тот момент говорили о неизбежности столкновения России и Запада из-за Украины. В последние годы дивергенция достигла пика — между полюсами мира нет взаимопонимания ни по одному вопросу.

В 2025 году стороны радикально расходятся во взглядах на расширение НАТО, санкции, на мирное урегулирование. Трамп в этой ситуации пытается перехватить инициативу (угрожает взять Канаду, Гренландию, поменять режим в Венесуэле). (…) и правый фланг политики становится все сильнее. А точек соприкосновения между полюсами мировой политики все меньше».

В России формируется консервативная идеология?

Дина Хапаева, историк, социолог, преподаватель Технологического университета штата Джорджия, США:

«Террор как метод правления привлекателен для любого диктатора, но как «заразить» этой идеей население? Ведь незадолго до прихода Путина к власти террор, авторитаризм были осуждены, и казалось, что запасы социальной ненависти истощились. При помощи «политики памяти» он сумел эти запасы существенно пополнить.

(…) Сталинский миф о «Великой Отечественной войне» стал смысловым ядром ресталинизации, который компенсировал отсутствие ясной программы будущего (идея восстановления империи тогда не была явной). В итоге «политика памяти» в России заменила собой идеологию.

Культ русского средневековья помогает росту правового популизма, причем часть этой политики Кремль делегирует церкви и культурным институциям. Создаются идеологически ориентированные фильмы и литературные произведения. С 2011 по 2024 год было снято 226 фильмов и эпизодов телешоу, которые пропагандировали Сталина и русское средневековье. «Пропаганда опричнины» не только обеляет лично Ивана Грозного или Иосифа Сталина, но и предлагает создать новую опричнину, во главе которой стоит «православный царь».

Есть ли запас у российской экономики?

Александра Прокопенко, экономист:

«2026-й будет сильно отличаться от предыдущих и окажется весьма тяжелым: цена нефти снижается, резервов в бюджете не осталось, а расходы по-прежнему высоки. Бюджет 2026-го будет выполнен, только если не будет внешних и внутренних шоков. Темпы роста и налоговые поступления сокращаются, и даже окончание военных действий по сценарию заморозки конфликта не принесет экономике сильного облегчения. Региональным бюджетам станет чуть легче, но в целом ситуация сегодня крайне неблагоприятная.

В экономике расширенный военный сектор процветает за счет приоритетного доступа к ресурсам и господдержки. Гражданский сектор задыхается от санкций, растут дисбалансы. Российская экономика подсела на военную ренту, и функционально это похоже на нефтяную ренту 2000-х. (…) В 2000-х нефтяная рента была пущена на потребительские расходы, а сейчас — на большие военные (…). Закончились ресурсы — человеческие и финансовые. Снижение нефтегазовых доходов оказалось неожиданном для властей, а расходы адаптировать под доходы они не стали. Эти решения находятся за рамками полномочий ЦБ и Минфина, все политические решения принимает президент. Возможно, политическим решением будет повышена целевая инфляция — с 4% до условных 8%.

Технократы не могут решить проблемы рынка труда и снять санкции. (…) Импортные компоненты приходится заменять технологически отсталым собственным производством. Китай является партнером России лишь до определенного момента — технологиями он не делится. ВПК тоже уперся в пределы по свободным мощностям и людям. Минфин финансирует дефицит сугубо через заимствования: это отчасти инфляционный способ, банки перегружены госдолгом. Повышать налоги дальше невозможно — конвенциональных мер по стабилизации экономики больше не осталось.

Рост госдолга, расходы на обслуживание которого только растут, может привести к сокращению корпоративного кредитования. В системе накапливаются критические риски. Государство помогало бизнесу устоять в 2008, 2014 и 2020 годах, но сейчас это будет крайне затруднительно. Госсектор будет расти, но «Газпром» едва ли счастлив от того, что теперь ему поручили выпускать Aurus. Дальше придется обязывать банки покупать облигации Минфина, особенно если ЦБ сократит рефинансирование банков под гособлигации. А чем платить людям? Тоже обязательствами госзайма. Экономические рычаги закончились. Это структурный тупик».

Бизнес может спасти страну?

Андрей Яковлев, ассоциированный исследователь Центра Дэвиса в Гарварде и Свободного университета Берлина:

«В 2025 году мы фиксируем изменение настроений и ожиданий как бизнеса, так и потребителей. «Фактор Трампа» не сработал — надежды на нормализацию отношений с Западом не оправдались. Настроения ухудшились. Госдолг растет, неплатежи по зарплатам и дефолты дают трещины в конструкции, которая казалась монолитной. Как поведет себя экономика на более длинном горизонте?

Рыночный характер экономики позволил России пережить санкционный шок 2022 года. Сейчас Кремль стремится подчинять себе бизнес, расширяет влияние госсектора. Но возврат к планово-административной системе весьма сомнителен. Поэтому бизнес остается важнейшим игроком и будет влиять на принятие решений в зависимости от того, какой бизнес будет доминировать к моменту ухода Путина.

Сейчас сильнейшее влияние на экономическую политику имеют госкорпорации и олигархи 2000-х (кооператив «Озеро»). Это создает риски для системы, и Кремль будет пытаться формировать новые группы поддержки режима за счет крупного неолигархического, среднего и малого бизнеса.

Запрос на реинтеграцию России в глобальные рынки велик и растет, но конкуренция на глобальном рынке может оказаться слишком жесткой. Будет ли российский бизнес готов к усилению международной конкуренции и к возврату на глобальные рынки, или ему будет комфортнее работать в условиях стагнации?

Второй вызов — гарантии прав собственности. У предпринимателя, понимающего, что его бизнес могут отобрать силовики, меньше стимулов вкладываться в развитие своей компании. Реакции бизнеса на это могут быть разными: одному выгоднее реинтеграция в глобальные рынки, а другому (основанному на политических связях) выгоднее сохранение полузакрытой экономики. Бизнесу, даром получившему чужую собственность, вполне выгодна ситуация, когда за ними сохраняются не классические права собственности, а условные права распоряжения полученным бизнесом. В зависимости от сценария госуправления возможны разные сценарии поведения бизнеса, но чем дольше идут военные действия, тем выше вероятность проедания ресурсов и замены нормального рынка группой компаний, основанных на лоббистском ресурсе и политических связях. Это — прямой путь в кризис».

* Минюст РФ внес в реестр «иностранных агентов».