Дата — единственная в календаре, уникальная в своем роде. Достаточно сказать, что даже Великую Октябрьскую социалистическую революцию перетаскивали из старого стиля в новый, с 25 октября по старому стилю на 7 ноября по новому. Двигали, не страшась абсурда, невнятицы, вопросов, почему октябрьское событие, эту ВОСР, как ее название сокращали шутники, празднуют в ноябре. Притом что то был победоносный мятеж, точка переворота, начало нового мира, мифообразующий день. И ничего, подвинули в будущее, как гирьку на шкале старинных механических весов для людей и крупных животных. Революция же — про будущее, верно? Так что перенос допустим.

А вот с 14 декабря такого броска на 26-е не было. Это quatorze, «четырнадцатое», не переводили на новый стиль. Событие осталось сами судите, где.

В вечном прошлом?

Просто в вечности?

В длящемся «сейчас»?

***

До сих пор кажется: разноцветные солдатские фигурки в мундирах Московского полка, моряки Гвардейского экипажа, лейб-гренадеры стоят в стеклянно светлом морозном дне — охваченные прозрачным бессмертием, как балтийским янтарем. Площадь перед Сенатом, леса вокруг недостроенного Исаакия, Исаакиевский мост через Неву (на нем сгрудились лейб-гвардейцы Финляндского полка, идущие на помощь «верным частям», правительству, но, увы им: поручик барон Розен не пускает их, заблокировал своей ротой все движение, и он не пустит никого никуда идти и усмирять).

Крошечные фигурки людей в штатском, Рылеев, Пущин, Каховский; под снегом холодно светится позолота петербургских зданий: ордеры Зимнего, золоченый флюгер — ангел, — венчающий шпиль Петропавловки. Игла Адмиралтейства. И льды, льды, льды.

Декабрьское восстание — это миг вечности. Потому что это первая любовь нашей с вами родины — вот эти павлиньи пестро одетые офицеры, вышедшие за Конституцию, за права граждан, за ограничение самодержавия и отмену рабства. За свободу.

Мы любим их с детства.

За молодость, за красоту, за порыв. До них были гвардейские мятежи: как же, Екатерину II возвели на трон неповинующиеся ее супругу Петру III мятежные гвардейцы. Были бунты, вот этого полно: пугачевский не особенно далек от того снежного дня. Были, еще ранее того, стрелецкие «шатания»: Хованщина, последний стрелецкий бунт 1698 года. Была борьба за «своих» во власти силами человека если не с ружьем, то с пищалью.

Новизне события добавляет шарма все вокруг: то, что столица — новая, она строится прямо здесь, как театральный задник восстания.

Это назвали восстанием — церковным, по сути, словом. К событию прильнуло имя из разговора не о «важном», а о святом.

«Душе моя, восстани, что спиши?» Это из кондака, который Великим Постом поется как часть покаянного канона Андрея Критского. Здесь «восстани» — «воспрянь», «ободрись».

«Ты же, Чистая, красуйся, Богородице, о восстании Рождества Твоего». Это, напротив, часть радостного пасхального канона, и читается как окончание молитв в самые светлые сорок дней года, от Пасхи до Вознесения. Здесь восстание — просто воскресение из мертвых. Совсем просто.

Наконец, библейское «встань и иди» к прокаженному, получившему исцеление от Христа.

И везде за этим словом — вертикаль. Восстание — прощание с прострацией рабства, унынием, болезнью.

Это был радостный день. Короткий, но полный надежды.

***

Около одиннадцати часов утра семьсот солдат лейб-гвардии Московского полка под командой трех офицеров — братьев Александра и Михаила Бестужевых, князя Щепина-Ростовского — выдвинулись из казарм, беглым шагом с криками «Ура, Константин!». Ведь восстание стартовало до назначенного ему дедлайна 1826 года, сразу после внезапной смерти Александра I, в момент невнятного междуцарствия, метания элит, кому присягать — старшему Константину или Николаю.

Московцы первыми пришли на пустую, окруженную строительными «бытовками» и сараями Сенатскую площадь.

Строили каре ближе к Сенату…

Одна из самых зачитанных книг в библиотеках зауральского Кургана, где в 1830-х оказалась крупная колония ссыльных декабристов, — это хроникальная книга «Мятеж реформаторов» Якова Аркадьевича Гордина; предметный последовательный почасовой разбор 14 декабря, освещение контекста, скрытых и явных сил за линиями войск по обе стороны.

Тот день — трагический триллер. И его исход для следящего с высоты за движениями полков до самых сумерек, кажется, не предрешен.

Не явился на восстание его военный глава, «диктатор» князь Сергей Трубецкой.

Сломал планы неявкой, уклончивостью заместитель Трубецкого полковник Александр Булатов, герой почти всех битв Отечественной войны и заграничных походов: Бородина, Дрездена, Кульма, Лейпцига.

Назначенный правой рукой уже самого Булатова легендарный герой кавказской войны, капитан Нижегородского драгунского полка Александр Якубович, с которым так носились, в чью популярность в войсках так верили, также заметался.

Домино отказов. «Человеческого фактора».

Булатов не поднял лейб-гренадеров — их все же вывели на площадь гениальные люди момента, совершенные мальчишки, поручики того же гренадерского полка Александр Сутгоф и Николай Панов.

Якубович не вывел в город Измайловский полк, не «взял Зимний» — вот когда еще это должно было случиться! Ушел с площади; попеременно говорил с декабристами и с Николаем Павловичем — то ли императором, то ли нет, но человеком, начавшим первый день властвования с отчаянной борьбы за трон.

Это не перечень грехов. Это факты.

Кто встал на первую линию в момент, когда все планы стратегов — а восставшие и в самом деле были военные люди — полетели, пошли насмарку. Когда возобладала «революционная импровизация» Кондратия Рылеева.

В день восстания лидировали те, от кого никто и не ждал лидерства: военная молодежь. Очертя голову. Но в том и была так хорошо видная издалека высшая мудрость.

Это так легко понять. Восстание за свободу — это как любовь. Ее рисковые решения каждый раз какой-то не нами писаной логикой оказываются, поворачиваются стороной жизненности, последней прочности и правды, а предположительно «умные», расчетливые взвешивания так быстро, еще не осуществившись, успевают доказать, что они ничего не содержали в себе и за собой.

В половине второго часа дня части лейб-гвардии Финляндского полка должны были прийти на площадь, «явиться на революцию», ведь командиры 1-го и 2-го батальонов полка были членами общества. Но накануне «комбаты» финляндцев, полковники Алексей Тулубьев и Александр Моллер, отказались участвовать в гарантированно бурных событиях среды 14 декабря.

Николай Бестужев привел мотив Моллера, чей батальон был назначен стоять в день восстания в караулах Зимнего дворца и в присутственных местах вокруг. В разговоре с Бестужевым 13 декабря Моллер сказал, «что не намерен служить орудием и игрушкой в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах»; это из мемуаров Бестужева.

Но мало где можно узнать и прочесть о них, оставивших товарищей наедине с пушками в сумерках провалившегося выступления. Разве что в исторической литературе.

Имена декабристов давно не в металле, не в граните барельефов; они в памяти людей. Им досталась слава — немаловажная вещь для целого поколения, воспитанного на античных образцах, на доблестях классицизма (гражданство, мужество, верность, долг), на пафосе клятвы Горациев.

На битве под Фермопилами, где триста спартанцев (на самом деле — много больше, но все равно ничто) бьются с многоголовой, неисчислимой персидской армией.

Декабристов на площади было примерно 3030 человек, говорят некоторые историки: три тысячи солдат и тридцать офицеров. Среди последних были отставные военные, например, Большой Жанно, Иван Пущин, лицейский друг Пушкина.

Трезвый и рассудительный, флегматичный Пущин в этот день был энергичен, деятелен и «на драйве».

Периметр замкнули Измайловский и Семеновский полки, часть рот Московского полка, Конная гвардия, кавалергарды.

Солдаты и матросы на Сенатской площади еще могли развернуться и пойти на дворец.

Николай Павлович был далеко не в безопасности, положение его оставалось шатким. И многие измайловцы лишь нехотя, с внутренней оговоркой пошли за ним.

***

Правление, которое утвердилось после этого дня на неполные 30 лет, никогда не было слабее, чем в недобрый час своего рождения.

Нелюбимый образованными гвардейцами, не имевший репутации «рыцаря», как его старший брат, вспыльчивый, но незлой великий князь Константин, Николай Павлович был перспективой ясной. Угнетения прямого, как шпицрутен.

Пришел к трону через кровь и ушел через месиво — Крымской войны — в феврале 1855-го.

«Сдаю тебе мою команду не в том порядке, как желал, оставляя много хлопот и забот», — это его предсмертные слова наследнику, будущему Александру II.

Николаю Павловичу так и не удалось стабилизировать страну, а уж как он заковывал ее в бюрократические циркуляры, в прямые линии «регулярного государства», в триаду «Православие. Самодержавие. Народность».

Он, роковой человек, «пришелся» на решающие русские годы, он совпал с каким-то фундаментальным моментом, выбором пути.

В конце концов, до Николая I еще не было того раскола, схизмы между властью и образованным классом, между государством и интеллигенцией, которые — как вода и масло, нужные при печати книг, — «для дела» теоретически должны ужиться, но могут друг от друга лишь отталкиваться.

Пройдут годы, декабристы пройдут каторгу, будут жить в сибирском Кургане, будут Николаем назначены в солдаты на Кавказ. «[Для декабристов] путь в Россию лежит через Кавказ», — отчеканит он в 1837 году.

Декабрист Николай Иванович Лорер, участник заграничных походов в 1810-х, друг и сослуживец Пестеля, остроумнейший мемуарист, отреагировал на предстоящую отправку на Кавказ так:

Декабрист Александр фон Бригген, участник заграничных походов в 1812–1815 гг., которого миновала кавказская чаша, воскликнул, по словам Лорера, что «сам не желал возвращаться в Россию на этих условиях… остаться лучше посельщиком и гражданином, чем солдатом армии Николая Павловича!».

Они категорически не хотели служить ему. Ни 14 декабря, ни в 1837 году, никогда.

Для дворян, воспитанных на ценности служения монарху и начиная со Средних веков, с уделов, убежденных в долге являться на войну «конны, людны и оружны», это был разрыв тектонический.

Лореру и уже упомянутому Андрею Евгеньевичу Розену, а также декабристам Михаилу Нарышкину, Владимиру Лихареву, Михаилу Назимову, князю Александру Одоевскому и многим другим пришлось повоевать, с различным усердием и в меру очень разных сил, с горцами на месте нынешнего Лазаревского, северной части Большого Сочи.

Там, если отступить от торговой улицы к морю влево, в саду позади линии ларьков, есть бронзовый бюст Одоевского; где-то рядом его могила, а это кенотаф, «пустая могила», знак захоронения, утерянного в 1840-х.

Декабристы гибли везде: в крепостях, на каторге, в сибирской ссылке, в кавказской солдатчине, а миф их не тускнеет, не становится — будучи трагическим — ни темным, ни минорным.

Вот там, 14 декабря, уже сумерки, и они снова стоят и бегут под картечью.

Внутренность светлого балтийского янтаря, в котором запечатана история, взялась синим, ультрамариновым, «электрик» цветом, какой только над Невой, над Финским заливом бывает.

Гренадеры бегут к Петропавловской крепости, а мы ничем им из нашего здесь и сейчас не можем помочь.

Позволю себе процитировать себя, новеллу «Жить», опубликованную в журнале «Звезда».

«…царство снега над горизонталью льда. Здесь погибало Восстание. Здесь тонули бежавшие от картечи солдаты Московского полка, заново собиравшие — и не собравшие под канонадой — свои порядки на невском льду напротив крепости. Под собственной тяжестью и в пробитых пушечными ядрами полыньях тонула расстроенная, беспорядочная толпа в сумерках… Темные фигуры метались на Неве, а кто-то — забирая дальше от толпы — резво, дугой — бежал, и только ухало, повторяя звук, одно настырное орудие. И стены Сената, строительные леса вокруг Исаакия пружинили, отдавая звук северу: Неве, телам, плоскости льда для дальнейшего резонанса. Там уже была ночь, в том прошлом».

Да, там погибало и погибло Восстание.

В николаевское правление случилось то, чего ранее не было. То, что больше, что кроме разрыва между властью и думающими людьми.

Авангард авангарда, литераторы, стали гибнущим видом. Прежде, до этого зимнего дня, поэтами (пиитами) были защищенные люди. Наш энциклопедист Ломоносов, государственный человек и сибарит Державин, сенатор, министр и академик Иван Иванович Дмитриев.

После этого дня — поэты: Пушкин, кровоточащий на снегу, Лермонтов, убитый на дуэли в грозу.

Трагизм русского пути, траектории пуль над Россией были запечатаны в этот день в веселый, красочный, холодный кристалл, в оптику поражения.

И все же, разобрав его до йот, сожалея, что — поражение, мы от него не отречемся.

Этого мы не заменим, не обменяем ни на какую самую прекрасную победу.

Это же уроки восстания.

Это итог свободной попытки схватить случай, удачный момент истории, за его быстро пролетающий мимо чуб.

Древнегреческий бог счастливого случая Кайрос возле человека не медлит, и 14 декабря 1825 года был день бога случая.

Да вот Кайрос оказался слишком быстр для юных нежных рук.

Carpe diem, лови день.

С юбилеем!