Ноты вижу вижу мрак

Впервые публично о своем появлении участники нового объединения заявили со сцены ленинградского Дома печати 24 января 1928 года большим литературным вечером «Три левых часа». Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Игорь Бахтерев, Константин Вагинов и другие читали стихи, представляли пьесы, написанные к этому событию, и даже показали специально снятый фильм. Последнее публичное выступление обэриутов состоялось в апреле 1930 года в студенческом общежитии Ленинградского университета. Хотя круг писателей, философов, имевший отношение к литературе обэриутов, друживших с поэтами, сохранился до конца 1930-х годов.

Дальнейшая судьба большинства из них была трагичной, но вклад этих уникальных поэтов и писателей в литературу невозможно переоценить. И не только в литературу.

«Обэриуты занимают очень важное место в субкультуре Петербурга, потому что они больше, чем кто бы то ни было в XX веке, выразили одну из сторон петербургского мифа — таинственность и иррациональность Петербурга, — говорит Валерий Шубинский, литератор, автор нескольких книг об обэриутах. — Петербург, с одной стороны, гармоничный город, с другой — таинственный, измышленный, придуманный, в котором могут произойти самые неожиданные вещи.

Мистическая природа Петербурга отчетливее всего проявлена именно у обэриутов, хотя традиция восходит к Гоголю и Достоевскому. Кроме того, сам Хармс свою жизнь и творчество превратил в подобие произведения искусств, и стал петербургской легендой».

Этой особенной петербургской литературной легенде и посвящена выставка в Музее Ахматовой. Тем более что в конце декабря этого года исполняется 120 лет со дня рождения Даниила Хармса, а в середине декабря впервые откроет двери Музей обэриутов, созданный группой энтузиастов в бывшей квартире семьи Александра Введенского.

Чтобы воплотить свои идеи в реальную музейную экспозицию, авторы художественного решения (Маша Небесная и Женя Исаева, Творческая мануфактура ПТХ) вместе с Музеем Ахматовой пригласили к совместному творчеству горожан: музей объявил open-call и попросил откликнуться петербуржцев, которые занимаются ручным творчеством и поделками. Пришло около 60 заявок, к участию отобрали более 30 человек.

Основой экспозиции стали материалы из архива философа Якова Друскина, близкого друга обэриутов, хранящиеся в Российской национальной библиотеке. В феврале 1942 года, когда в дом, где он жил, попала бомба, жена Хармса Марина Малич и Яков Друскин перевезли литературный архив из пострадавшего здания на квартиру друзей в другой район. Позже Друскин уехал из Ленинграда в эвакуацию, забрав с собой весь архив, что и спасло литературное наследие Хармса от уничтожения. Незадолго до смерти Друскин передал архив в РНБ и Пушкинский Дом.

Из дома вышел человек… и с той поры исчез

Какими только эпитетами не награждали официальные советские критики обэриутов и их поэзию! Их называли «чудаками-юмористами», тексты — забавной словесной игрой, большинство критиков сходилось на том, что творчество обэриутов наиболее ярко проявилось в детской литературе.

Вот только с самими членами ОБЭРИУ и их литературным наследием родное советское государство обошлось совсем не по-детски: их произведения не публиковали, официальная советская критика регулярно преследовала и травила обэриутов, называя их поэзию «заумным жонглерством», «поэзией классового врага», объявляя их творчество «враждебным социалистическому строительству».

Эта травля продолжалась не только на страницах газет. Константин Вагинов умер в 1934 году от туберкулеза, а за семь лет до этого, в 1927 году, был арестован и сослан его отец, почти следом выслали мать. Отца повторно арестовали в 1937-м, мать вызвали в управление НКВД, откуда она не вернулась. Во время войны на фронте погибли Леонид Липавский и Дойвбер Левин.

(Андроникова практически сразу отпустили). Хармса, в частности, обвиняли в участии в «антисоветской группе писателей». В 1932 году его первоначально приговорили к трем годам исправительных лагерей (в приговоре указано «концентрационных лагерей»). В итоге лагеря заменили на ссылку в Курск, туда же сослали и Александра Введенского. Игоря Бахтерева освободили весной 1932 года без права проживать в Московской и Ленинградской областях, а также в приграничных регионах сроком на три года. Хармсу и Введенскому разрешили вернуться в Ленинград осенью 1932 года. Но с началом войны репрессии снова настигли обоих.

Второй раз Даниила Хармса арестовали в августе 1941 года. Его обвиняли в «клеветнических и пораженческих настроениях». Чтобы избежать расстрела, поэт симулировал сумасшествие, и военный трибунал определил «по тяжести совершенного преступления» содержать Даниила Хармса в психиатрической больнице тюрьмы «Кресты», где поэт скончался от голода 2 февраля 1942 года. Марине Малич, жене Хармса, сначала сообщили, что его вывезли в Новосибирск, о смерти родственники узнали значительно позже. В 1960 году по ходатайству сестры Хармса Генеральная прокуратура пересмотрела и закрыла его дело «за отсутствием состава преступления», сам поэт был реабилитирован.

Александр Введенский с 1936 года жил в Харькове у своей второй жены. В конце сентября 1941 года, когда гитлеровская армия подходила к Харькову, поэта арестовали по обвинению в контрреволюционной агитации. Есть версия, что его этапировали в Казань, и по пути туда Введенский тяжело заболел и умер в декабре 1941 года в Казани от экссудативного плеврита. В архиве тюремной больницы есть запись о его смерти, хотя многие исследователи творчества считают, что обстоятельства его смерти до сих пор непонятны до конца. В 1964 году Александр Введенский был полностью реабилитирован.

Николай Олейников примкнул к обэриутам позднее. С середины 20-х годов он активно сотрудничал с «Чижом» и «Ежом», в начале 1937 года приступил к изданию нового детского журнала «Сверчок». А в первых числах июля 1937 года его арестовали, как стало известно позже, по доносу одного из друзей. В конце ноября 1937 года Олейникова расстреляли, его жену принудительно выселили из Ленинграда. В 1956 году Лариса Олейникова написала заявление о реабилитации своего мужа и получила из КГБ фальшивое свидетельство о его смерти: там было указано, что Николай Олейников якобы умер 5 мая 1942 года от возвратного тифа… На Мемориальном кладбище жертв политических репрессий в Левашове под Петербургом установлен памятный знак Николаю Олейникову.

Одного из самых ярких обэриутов, Николая Заболоцкого, арестовали 19 марта 1938 года. Он не признал обвинения «в создании контрреволюционной организации», и это, вероятно, спасло его от высшей меры наказания. Позже в своих мемуарах поэт рассказал о психологическом и физическом давлении, которое оказывали на него следователи, особенно в первые недели после ареста.

С февраля 1939 по май 1943 года отбывал срок в Востоклаге недалеко от Комсомольска-на-Амуре, позже жил в Караганде. В 1946 году добился разрешения жить в Москве. В том же году его восстановили в Союзе писателей, но своей реабилитации он не дождался: умер в 1958 году, реабилитирован посмертно в 1963-м. До старости дожили Александр Разумовский, Игорь Бахтерев, Яков Друскин.

Я поднимаю слово шкаф

Выставка в Большом зале Фонтанного дома представляет из себя условный, застывший город, в котором литераторы-обэриуты и персонажи их стихов и рассказов сталкиваются с реалиями ленинградской жизни 1920‒1940-х, с кошмаром обыденности. В этих условиях обэриуты выбрали единственно правильную, на их взгляд, линию жизни — оставаться странными, нелепыми, «не такими», другими, и писать абсурдистские тексты.

Экспозиция начинается с копий рисунков 15-летнего Хармса из его тетради, которая хранится в Российской национальной библиотеки в архиве Якова Друскина (РНБ предоставила копии для выставки). Поэт, астроном, наблюдающий за звездами, путешественник, алхимик — сложный мир 15-летнего молодого человека. По мнению исследователей творчества Хармса, в тех рисунках он наметил все темы и мотивы, которые потом обыгрывал в своих произведениях. Одна из самых важных тем — тема окна или форточки: окно как портал в мир, в космос, в творчество. В одном из писем к Хармсу Александр Введенский написал: «живи как форточка»… И на выставке стихи обэриутов, их переписка, отрывки из воспоминаний представлены в виде многочисленных форточек на серых стенах петербургских каменных домов.

И, конечно, очень важный мотив в творчестве обэриутов — шкаф. По замечанию искусствоведа Михаила Ямпольского, «шкаф был излюбленным предметом обэриутов, символизирующим предметность их искусства». На публичных выступлениях обэриуты веселили публику всякого рода антилозунгами — «Искусство есть шкаф», «Искусство как шкаф». Во время своего самого первого и масштабного перформанса — поэтического вечера «Три левых часа» в ленинградском Доме печати 24 января 1928 года — реальный «материализованный» шкаф выдвигали на сцену. На нем стоял Хармс, из шкафа появлялся Введенский, и пока Введенский читал, Хармс сидел на шкафу, скрестив ноги, попыхивая трубкой и повторяя последние слова каждой фразы.

Памяти разорвав струю

Авторы экспозиции в Музее Ахматовой создали в музейном зале город, состоящий из домов-шкафов — с открывающимися окнами и дверями, за которыми в комнатах-ящиках располагаются разные инсталляции. Первые два дома-шкафа — это веселье, дурачества, смешная игра слов. Здесь можно увидеть, как обэриуты снимали домашние фильмы, точнее, серии фотографий, как они наряжались, изображая придуманных персонажей.

В третьем доме еще продолжается веселье, но уже появляются и социальные мотивы: «Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке», — пишет Хармс в своих записных книжках. Здесь же можно прочитать рассказ о том, как его жена купила билет на исполнение в филармонии «Страстей по Матфею» Баха, которые вообще-то были запрещены к исполнению, но раз в год, на Пасху, ленинградцам разрешали послушать эту божественную музыку.

Последний, четвертый дом рассказывает о трагической судьбе обэриутов, о разгроме Детгиза, об арестах и гибели поэтов и писателей. Здесь последние письма Николая Олейникова, последняя записка Александра Введенского. А еще безумная, но такая типичная для эпохи государственного абсурда история о том, как однажды, еще до арестов в Детгизе, Хармса вызвали в НКВД. У его жены Марины Малич есть воспоминания, как Хармс ушел в «Большой дом», и она боялась, что больше не увидит мужа. Но он вернулся и рассказал, что чекисты попросили его… показать фокусы с шариком, которыми поэт иногда развлекал гостей. И сразу становится понятно, что среди гостей и друзей, конечно же, были осведомители, что каждый шаг Хармса и его близких был под контролем вездесущих «органов».

Объединяет композицию инсталляция «Ковчег» — небольшой остров-плот, наполненный разноцветными, сшитыми из ткани, арт-объектами. Это остров отдохновения: здесь каждый предмет можно брать в руки, здесь можно валяться на мягких книжках-подушках и листать тряпичные страницы, исписанные текстами.

Текстами не только веселыми, но и поистине трагическими, как книга Якова Друскина с записями снов, которые снились ему в те годы, когда в живых не осталось никого из обэриутов. Но друзья приходили к нему во сне, он разговаривал с ними как с живыми, а потом записывал эти сны как реальные разговоры с близкими людьми.

Сбоку от груды мягких книжек-игрушек стоят обычные детские саночки — похожие на те, на которых из блокадного Ленинграда Яков Друскин вывез на Большую землю сохраненный им архив обэриутов. Напоминая о том, что