Я в детстве заболел
От голода и страха. Корку с губ
Сдеру — и губы облизну; запомнил
Прохладный и солоноватый вкус.
А все иду, а все иду, иду,
Сижу на лестнице в парадном, греюсь,
Иду себе в бреду, как под дуду
За крысоловом в реку, сяду — греюсь
На лестнице; и так знобит и эдак.
А мать стоит, рукою манит, будто
Невдалеке, а подойти нельзя:
Чуть подойду — стоит в семи шагах,
Рукою манит; подойду — стоит
В семи шагах, рукою манит…

Арсений Тарковский

Москва, конец 1970-х. Молодой ученый-филолог пожинает плоды не только собственного таланта, но и покровительства покойного мэтра-академика: квартира, машина-иномарка, успешная научная карьера.

Послевоенная Одесса. Мальчик Алик, будущий филолог, сутками сидит дома один, в коммунальном дворе идет своя сложно организованная жизнь. Старший брат — фраер с Молдаванки — погибает в тюрьме после изнасилования, мать — воплощенная греческая трагедия — все время на работе или истерически воспитывает Алика, пытаясь вложить в него все, чего ей не досталось.

Обе эти нити сюжета присутствуют в романе «Анекдот про газон» то свиваясь, то расплетаясь. Книга во многом автобиографична: ее автор,

Своему герою он, впрочем, приписал больше успехов, чем получил сам, однако главный внутренний конфликт Арсеньев от автора перенял в полной мере.

Лозинский — архетипичная для СССР фигура: провинциальный талант, прорвавшийся в Москву, без экзаменов поступивший в МГУ, на втором курсе взятый в штат второго по значимости новостного агентства страны — АПН, выпускник Высших сценарных курсов. Автор двух неопубликованных романов, одной непоставленной пьесы, множества рассказов, более десятка киносценариев, большинство из которых так и не были сняты.

Второй роман Лозинского, «Анекдот про газон», стал первой опубликованной его книгой (вышла в лейпцигском издательстве ISIA Media Verlag) — почти полвека спустя после того, как был написан и через 28 после того, как не стало автора. Волна опубликованных рукописей «из стола» схлынула к началу XXI века, не затронув «Анекдот», и сегодня он, кажется, выглядит опоздавшим к разбору «непечатной» литературы 1970-х. Но это только кажется. На самом деле «Анекдоту» в какой-то степени повезло: он появился на литературном поле вне коннотаций и сравнений. На этот роман не получается повесить ни один из ярлыков, которыми были снабжены практически все рукописи, спустя годы после написания дождавшиеся печатных станков. Безусловно, это не советская литература. Но и не антисоветская. Это книга, которой одинаково одиноко и в том и в другом пространстве, она не прославляет и не оппонирует, не провозглашает и не борется. Она рассказывает о человеке, вырвавшемся из тисков прошлого в удавку настоящего, и это повод для серьезного о ней разговора.

…Когда академик-учитель умирал, он оставил герою романа квартиру в центре Москвы и иномарку, а в придачу — свою главную боль и единственную любовь, восьмилетнего сына, аутичного мальчика, в надежде, что Арсеньев будет его воспитывать, любить и защищать. Это условие было вписано в завещание так же неотвратимо, как строчка о наследстве. И первым делом, получив ключи от квартиры и пользуясь благами, о которых он не просил, но которые так удачно легли в его новую жизнь, Арсеньев решает отдать мальчика в детский дом. Не из подлости или жестокости, а потому что видит в нем самого себя — одинокого, никому не нужного, того, кого пионервожатые за костлявость и перепуганные глаза звали Освенцимом. «Потом, я же не бросаю. Я буду навещать, как все», — пытается оправдаться Арсеньев перед директором детского дома.

Но оправдаться у него не получается ни перед другими, ни перед самим собой. Алик — интеллигент в первом поколении, в собственных глазах он очень хочет быть Печориным: циничным, наглым засранцем-интеллектуалом. Но не выходит. Он пытается самого себя убедить в том, что ничего не чувствует, но, как писал Чарльз Буковски: «Если у вас почти не осталось души и вам об этом известно, значит, душа у вас еще есть». Арсеньеву об этом известно: душа у него есть, просто она беззащитна, а он беззащитен перед ней.

А параллельно попыткам оправдаться идет жизнь, которая все время подкидывает новые поводы сомневаться и сходить с ума. Вот морг, а в морге вроде бы лежит труп детской, первой, неслучившейся любви. Вот старуха-домработница, которая, узнав о решении Арсеньева сдать мальчика в приют, грозится наложить на себя руки. Вот бывшая жена, которая его по-прежнему любит и жалеет, но жить с ним не может (впрочем, и без него тоже не может). Вот спивающаяся любовница, которая раньше пропагандировала феминизм и философию освобождения, а теперь беспомощно глядит коровьими глазами и мнет свои массивные груди точно так же, как тогда, сто лет назад, в Одессе мяла их мамина подруга и соседка Мадам Мила. И никуда от этого не сбежишь, потому что бежать некуда. И незачем.

Писатель Сергей Юрьенен, автор трагического и героического «Вольного стрелка» и многих других отчаянно свободолюбивых книг, написал об «Анекдоте про газон»: «Возможно, это лучшее, что я читал про «застой». Я с ним согласен, но с одной поправкой: «застой» в книге Лозинского — не бытовой фон, политическая ситуация или культурный антураж: это личный тупик человека, пытающегося забыть и вырваться навсегда из собственного прошлого, которое никогда не отпустит. Московская благополучная, почти беспечная жизнь Алика Арсеньева диктует ему свои правила, навязывая ответственность, к которой герой никогда не был (и не будет) готов. Он понимает, что она не достигнута им и не заслужена, она просто свалилась в руки, он в ней все-таки случаен, и если эту ситуацию не переделать, то ее нужно исковеркать.

Одесса же, наоборот, ничего от него не требует. Она просто камнем на шее тянет его назад, туда, куда страшно и стыдно смотреть. Все внутренние трещины, надломы, жестокости и внезапные вспышки нежности — оттуда, из двора, где мальчик рос среди нищеты, послевоенной разрухи, криминала, беспросветности и материнских истерик, сопровождающихся тычками и подзатыльниками.

Воспоминания всплывают не потому, что «время так устроено», а потому, что герой физически с ними не справляется и мучительно бьется то о московское настоящее, то об одесское прошлое, не справляясь с первым и убегая от второго. Прошлое то и дело настигает, а настоящее ставит перед Арсеньевым вопросы о его жизни и о нем самом, вопросы нелицеприятные; их герой переадресовывает неудачливому приятелю-художнику, бывшей жене, любовнице — и, не получая ответов, которые лечили бы открытые душевные раны, мстит настигшей ему удаче. К счастью для Арсеньева, «Бог из машины» в лице вернувшегося практически из небытия сына академика дает ему шанс. Но вот воспользуется ли он им — в этом уверенности нет.

Лозинский пишет нелинейно, обрывисто, состыковывая абзацы повествования наподобие того, как Годар склеивал кадры своих первых фильмов. Рваный монтаж: фразы идут рывками, абзацы то удерживаются рядом, то расползаются, при этом не возникает ни хаоса, ни сумятицы. Автор мастерски работает с ритмом, глубоко проработаны диалоги, очень точно переданы одесская лексика и интонации — речь героев практически осязаема. При этом неподготовленному читателю роман будет читать непросто: текст местами намеренно перегружен и требует высокой концентрации, плюс к тому в нем скрыто много культурных и языковых кодов, которые сейчас нелегко считываются. Впрочем, это объяснимо: писал-то он для современников. Сегодня очевидно, чем «Анекдот про газон» выделяется (и выделился бы, будь он опубликован) среди книг одного с ним времени. Это роман о травме. И о том, что для некоторых людей травма не является флешбэком, затерянным в обрывках памяти. Это не эпизод, а вся биография целиком — прошлое, настоящее и будущее. Автор не предлагает ни герою, ни читателю утешения, зато предлагает правду — почти забытую и устаревшую вещь.

Или, если короче, это книга про то, что даже разбитая душа живет, пока болит.

Даниил Липатов