Идентичность и стратегия дистанцирования

С начала массовой эмиграции из современной России многие эмигранты избегали российской идентичности, стремясь разорвать символические связи с государством, для этого они использовали новые формы самоописания: почти никогда не называли себя россиянами, но солидаризировались по профессии (мы — айтишники, мы — бариста), региональной или национальной принадлежности (мы — буряты), религии (мы — мусульмане) или по ставшему почти универсальным определению «мы — люди общей судьбы». Последнее самоопределение создавало пространство символической безопасности и, как казалось, могло привести к формированию устойчивой групповой идентичности.

Но спустя два года после начала боевых действий я все чаще стала слышать на интервью о том, что люди уходят из телеграм- и ватсап*-групп и сообществ, созданных в изгнании, хотя и признают их общую пользу и ценность для решения профессиональных задач и вопросов, связанных с адаптацией.

Попробовала выделить конкретные триггеры, на которые чаще всего указывали респонденты в ходе интервью.

• Первое, что они почти всегда упоминают, когда говорят о разрыве с сообществами, — рассказы о поездках в Россию, восторги по поводу культурной жизни, музеев и благоустройства. Все это вызывает у них острую и болезненную реакцию. Для тех, кто покинул страну по этическим причинам, подобные слова выглядят как нормализация политического насилия, как нормализация всего, что сейчас происходит в России.
• «Как можно восхищаться городом на фоне всех ужасов? У них ластиком память стирает, они моментально забывают про политзаключенных?! Или им ПРОСТО ВСЕ РАВНО? Как стали слать фоточки с закатом на Патриках, меня передернуло, я поняла — всё, аттанде».
• Второй триггер — ностальгия. Для одной части эмигрантов грустить оказалось, в сущности, не о чем, у них все отобрано, прежней страны нет, для другой — частью нарратива остаются разговоры о прекрасных сервисах в российской столице, которых в Европе днем с огнем не найдешь, о лучших отечественных докторах, замечательных салонах лазерной эпиляции в Питере, вкуснейшей клубнике и пр., — они ездят в Россию, они наблюдают там много хорошего за пределами репрессий и ужасов.
• «Ну и чем это закончилось? Ругала она, ругала, какая тут медицина отвратительная. Даже соборы ей тут не нравились. Фу, говорит, готика, ужас, тупость. Но на написание писем политзаключенным она приходила. Путина ругала, когда была с нами. А в этом сентябре вернулась в Москву».
• «Она в Ёбурге сейчас, ей там комфортнее, врачи, родственники, подружки, то-сё. А я тут. Один. Жду. У меня работа. Да и не тянет. По возрасту не должны призвать. С этим проблем нет. Но тошнехонько туда ехать. Даже на НГ».
• Третий триггер — отправка детей «на лето к бабушкам» в Россию. Те, кто отправляет их туда, обосновывает это тем, что летом в РФ лучше климат, важно общаться с родственниками, культурно развиваться в прекрасных музеях и театрах Москвы и Санкт-Петербурга. Но для их оппонентов важнее сохранить целостность восприятия и не допускать «размывания» картины происходящего, чтобы «не сводить детей с ума двойными стандартами».
• «Хочется спросить — вы нормальные вообще? Так-то диктатура ужасна, поэтому теперь, дорогие дети, вы экстренно учите немецкий, но если не смотреть на репрессии и ***, то можно в россиюшку скататься и понаслаждаться березками».
• Четвертый триггер — декларативная солидарность с украинцами.

Собеседники обращают внимание на несоответствие между публичным сочувствием и отсутствием участия в волонтерских инициативах, реальной поддержки беженцев. Пацифистская позиция иногда превращается не только в способ стратегической адаптации в Европе, но и воплощается в новых кругах общения, где декларировать поддержку украинцам важно. Но чем дальше, тем сильнее расходятся слова и дела, на что и обращают внимание респонденты в ходе интервью.

• «В начале *** почти все волонтерили, как-то кому-то помогали. А теперь я пишу в группе, что нужна помощь, и в лучшем случае игнор, ноль лайков, ноль реакции. Муж мне говорит, что лайки ничего не значат. Но он не прав. Это тоже действие, когда ты чего-то не делаешь».
• «Тут можно объяснений много сочинить, но мое простое — им все равно. Было и есть».

В своих самообъяснениях данных различий респонденты достаточно четко разделяют идеалистическую эмиграцию, основанную на ценностной непримиримости с властью и её действиями, глубоком чувстве отвращения к происходящему, и стратегическую эмиграцию, мотивированную личной безопасностью и комфортом. Последняя нередко мимикрирует под ценностную, поскольку такая позиция социально одобряема в большинстве принимающих стран, также она позволяет «быть в кругу интересных людей», как сформулировала одна из респонденток.

Любопытно, что структурно это ровно та же логика приспособленчества, которую нередко можно наблюдать в России среди тех, кто декларирует поддержку власти по соображениям личной безопасности, необходимости зарабатывать деньги, отсутствия возможности уехать.

Другими словами,

И те, кто мимикрирует под провластные взгляды, и те, кто эмигрировал по стратегическим соображениям, но мимикрирует под оппозиционные взгляды, видят в России пространство, которое можно прагматично использовать (для отдыха, лечения, развития детей), пока она не угрожает личной безопасности.

Можно сделать промежуточный вывод, что мы наблюдаем формирование нескольких разных идентичностей в эмиграции.

К первой я бы отнесла людей, для которых исход из России стал этическим актом. Их идентичность базируется на резком отрицании всего, что может нормализовать насилие. Они не приемлют двойных стандартов; требуют от себя и от других целостности позиции; тема военных действий превращается для них в моральный фильтр реальности.

Для этого типа характерна попытка создать новую общую идентичность, не российскую, не политическую, а основанную на опыте выбора жить в изгнании, но не предавать совесть. Иногда к этому добавляется и христианский компонент. В некотором смысле это попытка создать «новое воображаемое сообщество» с опорой на ценности прав человека, демократии, космополитизма.

Но рядом с ними есть и те, кто сохраняет эмоциональную связь с Россией, не отказываясь от пацифистской позиции. Они ездят в Россию, рассказывают о музеях, сервисах, «клубнике», посылают детей к бабушкам «на лето». Для них Россия — не только военные действия, но и родной язык, комфорт, пространство детства, инфраструктура, которую не успели заменить на европейскую.

Этот второй тип идентичности более гибкий и может совмещать критику власти с ностальгией по быту; он менее «черно-белый», более личный, чем политический.

Для третьего типа характерно, что люди переняли пацифистский нарратив как социально желаемый, но не как истинную ценность. Это как раз те самые случаи, о которых говорят респонденты, отмечая декларативную солидарность с украинцами в отсутствие реального участия; нацеленность на комфорт и безопасность; мимикрия под «ценностную» эмиграцию. Они гибко приспосабливаются, стремятся не к нравственной целостности, а к экономической устойчивости и выгоде. От этих людей вполне можно услышать почти забытое с 1990-х — если вы такие умные, то почему такие бедные?

Эти три идентичности не слишком совместимы в плане коммуникации, особенно в той ее части, когда речь идет про Россию. Для одних она источник боли, для других — тепла, унаследованного из детства, для третьих — ресурса.

(как эмиграция из советской России 1920-х, сербская 1990-х, сирийская 2010-х). Новая эмиграция закономерно оказывается не единым сообществом, а множеством не всегда совместимых коллективных идентичностей.

Анна Кулешова, социолог