Первой улетала Кутя. Ее отчаянный вой разрывал утренний сумрак хмурого осеннего Шереметьево. Я подвывала молча, глядя, как клетка с Кутей катится на тележке к взлетной полосе, на которой готовился к взлету элегантный «Боинг» авиакомпании Pan Am.

На Кутю не распространялось правило, согласно которому простые советские граждане не имели права летать самолетами иностранных авиакомпаний. Кутя не была простым советским гражданином. Кутя была собакой, которую я подобрала в Москве у метро «Водный стадион». «Аэрофлотом» Кутя лететь не могла, потому что багажные отделения аэрофлотовских самолетов не были герметизированы, а собаки при минус пятидесяти по Цельсию не выживают. Гуманная советская власть делала для собак исключение.

Мы с сыном улетали неделей позже рейсом «Аэрофлота», как и положено советским гражданам. Даже если бы мы с Антоном сумели тоже полететь на самолете Pan Am, нам было не по пути. Кутя держала путь сразу в Америку, к моему первому мужу и отцу Антона Грише Фрейдину и его жене Вике, которые жили в Калифорнии. Мы же должны были лететь в Рим. Рим был обязательным пересыльным пунктом для тех, кто эмигрировал из СССР в США. Таково было требование иммиграционной службы США. Все рентгены легких и анализы «на Вассермана», то есть на сифилис, которые я сделала в Москве по формальному требованию американцев, на самом деле не засчитывались. Все это плюс осмотр американского врача надо было заново проходить в Риме. И там же ждать настоящей американской иммиграционной визы.

История моего отъезда была странной и нетипичной.

В семидесятые годы уехать из СССР можно было либо женившись на иностранной гражданке / выйдя за-муж за иностранного гражданина (и то не всегда удавалось), либо по еврейской линии в Израиль по «вызову» от часто мифических родственников (тоже не всегда выпускали). Еще человека могли выслать, как это было с А.И. Солженицыным, или обменять на шпиона или заграничного «революционера».

Алика Гинзбурга, издателя и составителя самиздатовского журнала «Синтаксис», который сидел в лагере, обменяли как раз на шпиона, Буковского обменяли на Луиса Корвалана. Иосифа Бродского просто выдавили из страны, поставив перед выбором: арест или отъезд в Израиль. Были, конечно, и невозвращенцы: Михаил Барышников, Мстислав Ростропович, Галина Вишневская и еще несколько отчаянных смельчаков… В общем-то и всё.

Я попала в «третью корзину» Хельсинских соглашений. Шел 1974 год, торжественно провозглашена «разрядка напряженности», детант между Востоком и Западом. За год до этого в Хельсинки начались переговоры о безопасности и сотрудничестве в Европе, в которых принимали участие представители тридцати пяти стран, в том числе и СССР. Это была попытка закончить холодную войну. Обсуждались Хельсинские соглашения по трем видам сотрудничества: по вопросам военного характера и безопасности, по экономическим вопросам, об установлении связей между людьми за пределами границ стран, о воссоединении семей в разделенной Европе. Это было той самой гуманитарной «третьей корзиной», в которую я так удачно попала.

Воссоединилась я с сестрой Верой, которая к тому времени уже два года как жила в Нью-Йорке вместе с мужем Валерием Чалидзе. Валерий был известным правозащитником. Он был приглашен в вашингтонский университет Georgetown, чтобы прочитать курс лекций на юридическом факультете. Вскоре после того, как Вера и Валерий заселились в гостиницу, в лобби появились люди в серых костюмах из советского посольства, вызвали Валерия и потребовали сдать советский паспорт. Они торжественно зачитали решение Президиума Верховного Совета СССР о лишении Чалидзе Валерия Николаевича советского гражданства. Вера осталась с ним, хотя страстно хотела вернуться в Москву.

Думаю, мой случай был единичным, тогда сошлось несколько обстоятельств. Во-первых, Валерий был известен как правозащитник и соратник Андрея Сахарова, в начале семидесятых они вместе создали Комитет по правам человека в СССР. Оказавшись в Америке, он стал довольно заметной фигурой в американских политических кругах. Пользуясь своим знакомством с госсекретарем США Генри Киссинджером, Валерий попросил его включить меня в список лиц, разрешение на выезд которых требовал американский Госдеп.

К тому же я уже надоела КГБ и советской власти. Моя диссидентская деятельность требовала какой-то реакции. Кроме того, арест моего двоюродного брата Павла Литвинова, внука наркома и одного из участников демонстрации на Красной площади против советского вторжения в Чехословакию, имел огромный резонанс на Западе, поэтому еще и внучку наркома никто арестовывать не хотел. Выезд в США навсегда оказался идеальным вариантом для всех.

Разрешения на выезд я ждала недолго. Месяца через два-три, летом 1974 года, на мой московский адрес пришла открытка из ОВИРа. Меня в Москве не было, я тусовалась в Крыму, в Судаке, где в тот момент были «все». В том числе, были и отказники, которые годами ждали разрешения на выезд в Израиль. Были и мои московские и литовские друзья, старые и новые.

Перед отказниками мне было стыдно и неловко. Они годами ждали разрешения на выезд, а я не только быстро его получила, так еще и не бросилась сразу же в Москву за загранпаспортом, а продолжала гулять-выпивать в Судаке под их удивленные и неодобрительные взгляды.

Выездная виза действовала три месяца, ее срок истекал в конце октября, и у меня оставалась куча времени. Это было мое последнее лето с друзьями в Крыму, и уезжать я не торопилась.

В начале семидесятых в нашей диссидентской и свободолюбивой среде витал дух сопротивления: мы, как могли, боролись за права человека. Я писала и подписывала открытые письма в защиту политзаключенных и старалась, как и друзья, отстаивать свои и чужие права.

Как-то раз неподалеку от ОВИРа я встретила своего приятеля Борю Парникеля. Я знала, что он уже получил выездную визу для поездки в Польшу на какую-то конференцию. Боря был известным ученым, сотрудником Института мировой литературы, специалистом по малайзийской культуре. Увидев его в Колпачном переулке, где находился ОВИР, я удивилась и спросила, что он там делает. Я знала, что у Бори уже был билет на поезд. Оказалось, что Парникель пожелал поехать в Польшу не на поезде, а на велосипеде! Боря всегда (даже зимой!) передвигался по Москве на старом, но хорошо отлаженном велосипеде.

Услышав об этой безумной идее, я схватила его за рукав и воскликнула: «Боря, не делай этого, не ходи в ОВИР, не спрашивай их про велосипед, умоляю. Поезжай на поезде и радуйся, что тебя вообще выпустили». Боря не состоял в компартии, а поездка в Польшу должна была стать его первой зарубежной поездкой. Но не стала. Тогда я не смогла ответить на его вопрос, почему я считаю, что не стоит спрашивать в ОВИРе про велосипед. Хоть я и была моложе его на десять лет, но уже знала, что это рискованно. Боря все же пошел, не послушав меня, а я оказалась права. Боре аннулировали выездную визу и направили в психдиспансер на обследование. Кажется, он смог выезжать за границу только после перестройки.

«Мама в клетке, не считая собаки»

Так и не сумев отговорить Борю от неосторожного шага, я сосредоточилась на собственном отъезде.

В первую очередь я отобрала самые любимые книги, с которыми не хотела расставаться. Упаковав шесть коробок и отправив их малой скоростью в Нью-Йорк к сестре Вере, я бросилась на поиски клетки для перевозки собаки. Оказалось, что такую клетку можно было купить прямо в офисе авиакомпании Pan American за шестьдесят долларов. Это была хорошая, крепкая, добротная и вполне просторная клетка для собаки среднего размера.

Перелет Кути был первым этапом нашей семейной эвакуации из СССР.

Мы с Антоном жили у мамы, поскольку вернули государству квартиру на Бутырском Валу. Когда я передавала работницам домоуправления ключи от квартиры и закрывала лицевой счет, они улыбались и почти искренне желали мне счастья. Понятно почему: отдельная двухкомнатная квартира в центре Москвы была тогда на вес золота! Уж не знаю, как они делили добычу, но радость на их лицах была неподдельной.

Сборы были суматошными и нервными. Особенно волновалась моя мама, ведь мы все тогда думали, что расстаемся навсегда, хотя вслух это не обсуждалось. Накануне она даже крепко выпила у друзей-соседей. Я никогда раньше не видела ее пьяной, но понимала, что с ней происходит.

Вечером накануне перелета Кути в квартире собралось несколько друзей — наших и Кути. Клетка стояла посреди комнаты, Кутя по-хозяйски обходила ее вокруг, принюхивалась. Вдруг, незаметно для окружающих, мама оказалась внутри клетки. Открыть дверцу было уже невозможно: она открывалась внутрь, а мама, стоя на четвереньках, заполнила своим довольно крупным телом весь ее объем, плотно прижав дверцу своей задницей. Кутя бегала вокруг и взволнованно лаяла, а мама, стоя на четвереньках в смешной и неудобной позе, истерично смеялась. Все вокруг тоже катались по полу от смеха. Плоскогубцев, с помощью которых можно было как-то снять дверцу, в доме, конечно же, не оказалось. Кого-то отправили по соседям на поиски инструмента, оставшиеся водили хороводы вокруг клетки с мамой. Кутин рейс улетал рано утром, часов в семь, и всю ночь мы вынимали маму из клетки, а потом загибали обратно крюки, на которых держалась дверца. Кутя чуть не опоздала на рейс!

Успокоительных для собак в СССР не было, поэтому я запихнула в Кутю полтаблетки димедрола и постелила на дно клетки мягкое одеяло. Я даже думала положить под него что-нибудь из самиздата, но все же не стала рисковать, опасаясь, что Кутю арестуют и не выпустят, если обнаружат под подстилкой контрабанду. Бедная Кутя будто чувствовала, что мы расстаемся надолго, и выла на все Шереметьево. Клетку перед вылетом таможенники решили не обыскивать, времени было в обрез. Жаль, что я не рискнула, собака могла бы совершить гражданский поступок — провезти свежие выпуски «Хроники текущих событий»!

Самолет с Кутей летел в Лос-Анджелес с посадкой в Нью-Йорке. Там моя сестра прорвалась в багажное отделение аэропорта имени Кеннеди, чтобы ее навестить и успокоить. Мы надеялись, что собачий нос определит по запаху наше близкое родство. Трудно сказать, узнала ли Кутя в сестре меня, но до пункта назначения она благополучно долетела и стала первым членом нашей маленькой семьи, переехавшим на постоянное жительство в США. Когда Гриша прислал телеграмму Kutya digs California, мы успокоились и начали готовиться к собственному отъезду. А Кутя осталась в Калифорнии навсегда. Мы, в конце концов, осели в Англии. Согласно местным правилам, животные были обязаны проходить длительный, дорогой и травматичный карантин — поэтому Кутя не смогла к нам присоединиться. Она прожила семнадцать счастливых лет в Калифорнии, вышла замуж за лабрадора и родила от него прекрасных щенков. Неплохая жизнь для собаки с «Водного стадиона»! Кутя была необыкновенной собакой и заслужила такую счастливую судьбу.

Благодаря Куте мы расстались с мамой и друзьями без тяжелого надрыва. У нас в семье не было принято открыто плакать, и наше прощание проходило без слез, а под смех и Кутин лай. Мы дружно посмеялись над предстоящей разлукой — и были правы, потому что вскоре мы с мамой воссоединились в Англии. Как и Кутя, мы с сыном улетали навсегда. Тогда это было очевидно всем. В моем советском заграничном паспорте, выданном на год, стоял штамп: «Выезд на постоянное жительство в США разрешен». Может, формулировка немного отличалась, но фраза «выезд на ПМЖ в США» там точно была.

Я часто жалею, что не могу снова увидеть мой последний советский документ! Там была вклеена чудесная фотография, двойной портрет — я с маленьким Антоном — и швейцарская виза, которую я получила в Риме. На штампе была вписана причина поездки в Цюрих: «Визит к семье Солженицыных». По дороге из Рима в Лондон я заехала к А. И. и Наташе. Они пригласили меня, чтобы услышать последние московские новости. Мы провели с Антоном в их доме несколько дней, за которые Антон научил маленьких сыновей Солженицыных русскому мату. Так, во всяком случае, возмущенно сообщила родителям старорежимная бонна, приставленная к детям.

Красный советский паспорт с такой экзотической визой сгинул где-то в архивах британского Хоум Офиса (МВД), где через год мне выдали взамен голубой нансеновский паспорт беженца, в котором в графе nationality6 значилось unknown7. Путешествовать с этим документом можно было по всему свету, кроме USSR, о чем извещал штамп на первой странице.

Наши проводы длились несколько дней и завершились ранним утром в Шереметьеве, куда приехали около сотни друзей и знакомых. Я прекрасно помню это октябрьское утро. Помню, как, обнимаясь, успокаивала и их, и себя, как уверенным голосом говорила, что мы еще увидимся, что ничего не кончается, но сама-то думала: расстаемся навсегда.

Моя близкая подруга и замечательный поэт Наталья Горбаневская сунула мне листочек папиросной бумаги и прошептала:

На пороге октября

с полосы аэродрома

поднимается заря,

как горящая солома.

На пороге зрелых лет,

словно пойманный с поличным,

трепыхается рассвет

над родимым пепелищем.

На пороге высоты,

измеряемой мотором,

жгутся желтые листы

вместе с мусором и сором.

На пороге никуда,

на дороге ниоткуда

наша общая беда —

как разбитая посуда