Противоракетная оборона и финикийцы

— Родился в 1953 году в Белово, на Кузбассе. Родители были учителями из Красногорска. А Белово — это шахтерский город, сплошные шахты. Белого снега никогда не видел. Уехали туда от большого голода, послевоенного.

После 1967 года отец выбрался в центр, устроился в сельскую школу где-то под Калугой и умер. Он хотел нас вытащить из всего этого…

В восьмом классе мы с сестрой перебрались под Обнинск, там я окончил школу и работал в лаборатории в институте Берга. Там делали противоракетную оборону, а мы — электронику для этого. У меня до сих пор на кисти руки следы «пробоя»…

Через год поступил в МГПИ на истфак. Писал диплом по финикийцам в Сицилии. В принципе, мне светила аспирантура, занял первое место на всесоюзном конкурсе студенческих работ. Но парторг чуть не выгнал меня из института. Он вошел в общежитие, а я не встал с койки. Грешен… вечером что-то отмечали. Слово за слово, и последней каплей была увиденная самодуром эмалевая табличка «туалет» (свинченная на Кропоткинской) над умывальником. Вывод: «Ты утверждаешь, что партия селит студентов в туалетах». Меня не вышибли только потому, что я был уже на пятом курсе.

Лимит на американских шпионов

— Я уехал в Питер. Там работал учителем несколько лет. Пару школ пришлось оставить. В одной из них был приличный парторг. Он сказал: говорят, что вы ведете разговоры с детьми о Солженицыне. Как бы родители «куда следует» не пошли. Предупредил, чтобы я оставил эту школу.

Потом я в петроградском Доме пионеров заведовал отделом туризма, ходил с детьми в походы. Играли в археологической экспедиции с детьми в разные игры имитации социумов: у нас был даже парламент, и в нем две партии: одна горячо любила руководителя, а вторая — преданно обожала. Демократия.

А потом мы подали на выезд… было профсоюзное собрание, я узнал о себе, что, оказывается, не просто был тайным сионистом, но и тайно подрабатывал кантором в синагоге. Для меня это было ново. А еще я узнал от своих коллег, что наверняка и с удовольствием в будущем (офицер запаса из Кантемировской дивизии) буду стрелять в советских солдат в Израиле, когда они будут штурмовать мой кибуц. Это был 1979 год…

Потом, когда меня выпирали с работы, выяснилось, что алкоголик Володя, мой коллега, биолог, с перепугу сообщил, что я был американским шпионом. Что обирал образцы мхов, искал радиоактивные следы и отсылал их в Майами… Испугался я, когда в Дом пионеров пришли люди в сером и стали выяснять, как такого не заметили. Донос был с перебором, это меня и спасло. Если бы он написал, что я совратил детей, могло плохо кончиться. А на «американских шпионов» был лимит.

Эта история сейчас смешно выглядит, — говорит Михаил, — а тогда — нет. (И сейчас, думаю, не очень смешно.)

Выпавший из социума

— После этого я «сел в отказ» на семь с половиной лет. По-английски — «рефьюз», нас называли «рефьюзники». Рефьюзник — это человек, который подал на выезд из страны, но его не выпускают. У нас были липовые вызовы, все это прекрасно понимали (потом появились настоящие).

Мы тогда выпали из социума, и социум выпал из нас. Я в те годы немного общался с Игорем Михайловичем Дьяконовым — это один из величайших историков, полиглот, знал 50 языков. Ему поставили памятник в Норвегии, в Киркенесе. Он во время войны, зимой 1945 года, спас город, будучи там комендантом. Распорядился поставить целый город, разрушенный немцами, на довольствие.

Игорь Михайлович пытался прикрепить меня к кафедре в институте востоковедения. Я не хотел его подставлять, уходил в сторону. Человек, попавший в отказ, лишался связей. От знакомых ты шарахался, чтобы не подводить. Часть знакомых шарахалась от тебя.

Кто-то был принципиальным антисоветчиком или ему просто все опротивело. Один сидел в нише, а другому хотелось общаться с миром — там были люди, сидевшие в отказе два года, три, десять…

Перестали выпускать, когда началась афганская война, тогда-то я и попал в отказники.

Мишка-сионист. Кочегар в институте Лесгафта

— В андроповские времена если месяц не работаешь, могли отправить за 101-й километр. Я из учителей перешел в пожарники. Пытался изобразить себя алкоголиком: жена загримировала, сделала фингал под глазом, облила водкой, и я, нацепив лохмотья, пришел на завод «Полиграфмаш» устраиваться на работу. Сказал, что пропил спальники в Доме пионеров, а в школе к девочкам приставал.

Мне говорят: у нас есть такие. А часто выпиваешь? Ты месяца три-четыре держись, а как только запьешь, мы тебя в профилакторий, там подлечат — и порядок.

Там я продержался два года.

Ко мне довольно подозрительно приглядывались соратники — политуру не пил. Единственное, чем был ценен, — водку им приносил. Остальных в бригаде за территорию не выпускали — не вернутся. А я приносил им водку в презервативах. Мне тетя Катя помогала, она в котельной работала «умягчителем» (умягчала воду, чтобы не было накипи). Так вот, мне тетя Катя выдала женский пояс, который надевался под брюки, и к нему присоединяли четыре презерватива, в каждом из которых помещалась чекушка водки. Я проходил через проходную. Это болталось между ног. Народ был доволен.

Звали меня Кузьмич или Мишка-сионист…

Как-то заболел сильно, возвращаюсь на завод, мои приятели говорят:

— Мишка, извини, мы хотели тебя того, — показывают ребром ладони по горлу. — Думали, ты жид, а ты евреем оказался.

— А в чем разница? — спрашиваю.

— Жиды с коммунистами кровь пьют. А евреи едут в Израиль черных (арабов) бить.

Оказывается, пока я болел, кто-то из первого отдела или из гэбухи провел с ними беседу о бдительности: что я хочу уехать, подавал заявление, напрямую чуть ли не в ООН и ЦРУ звоню и прочее. А народ был из тюряги, людям говорили, что мы, Союз, арабам помогаем. А они слышали, что арабы («черные») из нас деньги тянут, наши кровные, и поняли по-своему…

На заводе нужны были работники. Ладно бы с ломом, лопатой, а у нас были котлы автоматические. Нужен был кто-то с образованием. Меня послали на вечерние курсы, и я уже работал машинистом газовых котлов.

В конечном итоге в ОВИРе потребовали справку с работы, мне пришлось уйти — в институт Лесгафта. Там был здоровый бассейн олимпийского класса, и надо было греть воду. Под бассейном — небольшая котельная, куда я и устроился.

В этот бассейн приходили люди на «катран», и я познакомился еще с одним слоем брежневского времени. Это были серьезные люди, угощали меня коньяком и крутили деньги. Так что я был свидетелем рождения «петербургской мафии». Это были уже 80-е годы…

Отпусти народ наш. Евреи-отказники на Белом море

— 1987 год… Далеко не все это знают, но никогда в плане уголовки гэбуха такой гнусной не была, как в начале времени Горбачева. Когда он пришел к власти, был террор в стиле урок, моих друзей били в подъезде, в Одессе к девушке, преподававшей иврит, приставляли бритву, и т.д. При Брежневе органы, конечно, могли посадить в психушку и прочее, но тем не менее были беседы, граждан о стену не били. А здесь — то ли чувствовали, что подходит конец, то ли еще что. Шли разговоры про новое мышление, и одновременно органы на местах вели себя как бандиты. Осенью в 1986 году была обстановка террора. Как сейчас, когда ОМОН вламывается в квартиры.

Ранней весной 1987-го мы вышли на демонстрацию возле Смольного: «Отпусти народ мой». Обошлось: немного потаскали, против нас были выпущены группы дворников, розовощеких, аккуратных — переодетые менты. Демонстрантов рассеяли.

А потом Юра Шпейзман, он был в отказе, а у него был рак крови, приезжавшие иностранцы передавали лекарства — его не выпускали. Дошло до того, что он умер по дороге в Вену.

И потом в «профилактических беседе» одному из наших людей было сказано примерно следующее: «Что же вы клевещете, что никого не выпускают? Вот будете как покойный Шпейзман, мы выпустим». И это перешло все границы. Мы вышли на демонстрацию: «Виза в Израиль вместо гробов. Мы хотим жить, а не умирать!»

Продержались минуты три.

Засунули нас в бомжатник, бомжей на улицу выгнали… На улице было холодно, и они кричали: «Жиды в тепле, а нам замерзать?!» А кое-кто из нас был, понятно, с синяками, и принимающий говорил тем гэбэшникам: «А я их не приму, мне отвечать. Принесите приказ от моего начальника, тогда приму!». Те говорили: «Тебе мало, что ли, что гэбэ?» — «Это вы у себя, — упирался принимающий, — а я — милиция».

В общем, шум стоял сильный.

И когда те, из гэбэ, ушли, нас выпустили.

А потом стали брать по одному. И несколько евреев-отказников, мы все были туристы, решили уехать от греха на Белое море, отсидеться до зимы. Чувствовали, что в стране что-то меняется. Мои знакомые, с опытом со сталинских времен, объяснили, что лучше всего быть арестованным перед зимой: в КПЗ тепло, сиди, никуда отсюда не заберут, передачки будут носить.

…И вот так, объедаясь черникой и морошкой, мы отсиделись.

ОВИР и прокуратура. Вечность — понятие философское…

— Вернулись с холодами, осенью в 87-м году. Первая станция — Кемь. Как сейчас помню, водка продавалась! Свободно!

Кинулся купить газету, а когда развернул в поезде, просто обомлел: редактора можно было посадить за любой номер!

Высадились в Питере. Увидел триколоры. Творилось неизвестно что.

Вернулся домой — раздается два звонка. Первый — из прокуратуры.

— А вы знаете, что мы вас ищем уже три месяца? Повестки же приходили.

— А я не был…

— Вы к нам зайдите.

— Обычно же ваши товарищи приходят?

— Заходите, заходите…

Я взял зубную щетку, трусы… Посадят — не посадят?..

Захожу.

Зампрокурора:

— Чего же это вы от нас бегаете?

— Я не бегаю, рыбку ловил.

— Ну ладно. Вам надо расписаться в приговоре.

— Каком приговоре?

— По вашему делу.

— Это что, 37-й год? Где суд?

— Не волнуйтесь, вам статью поменяли, — успокаивает прокурор.

И выяснилось, что я теперь обвиняюсь вместо побоев сотрудников милиции в оказании помех дворникам, выполняющим свои обязанности. И за это мне штраф — 60 рублей. По тем временам деньги немалые. А так мне грозило бы года три. Либеральное было время…

А на следующий день — звонок из ОВИРа.

— Что это вы к нам не заходите? — говорит гражданка Песковацкая. Обычно она орала сильно. А тут мягким нежным голосом.

Я говорю:

— У нас вечный отказ. (Без права переподачи — было такое понятие.) А она отвечает:

— Знаете, вечность — это понятие философское. Заходите…

Я зашел — в ОВИРе улыбаются: до 15 ноября вы должны реализовать ваше право и покинуть пределы Советского Союза (это было в сентябре).

И 15 ноября мы спустились по трапу, наблюдая лежащую на спинке луну. В Израиль.

***

…Итак, они по трапу спустились в Израиль. Верней, поднялись, осуществили восхождение, как говорят здесь. Он, его жена и две дочки, одной было три с половиной годика, а второй — шесть.

— У меня, — говорит Михаэль, — пять дочек, 15 внуков…

Все девочки — Элишева, Алия, Мория, Двора, Мирьям.

— Алия — это репатриация. Ее не хотели в Союзе в документы вписывать, но потом посчитали, что это татарское имя…

А в Израиле много таких имен: один его внук — «дубочек», другая внучка — «ручеек». Могут ребенка назвать Дрор — «свобода».

Я говорю Михаэлю, что учился ивриту два месяца не слишком успешно.

— А я преподавал иврит. Это было еще в отказниках, — говорит он. И добавляет: — Иностранный язык — орудие в жизненной борьбе. Карл Маркс.

Удивительно, мы жили с Михаэлем в одно время. Он — в Питере, я — в Москве. И как будто в абсолютно разных, параллельных мирах.

— А вы знаете, — замечает Михаэль, — в каких разных мирах живут жители Израиля? А в Иерусалиме? А в Хайфе? В Назарете?

«Я от вас отключаюсь»

Через день-два, когда он освободился от разных дел (сейчас Михаэль на пенсии, водит по инклюзивным тропам туристов), мы продолжили беседу.

— Очень интересные вещи начинаются с того момента, — говорит Михаэль, — когда ты решил идти своим путем. Все мы привыкли находиться под зонтиком государства, а тут, когда ты приходишь в ОВИР…

Феликсу Канделю*после подачи заявления на отъезд в Израиль отключили телефон, а потом включили: «Мы вам решили включить». А он им сказал: «Вы мне не нужны, это я от вас отключаюсь».

И вот когда порвались социальные связи, мы поняли, что «они» вместе с их социумом нам не нужны, и началось формирование своего микросоциума — «братьев по судьбе».

Мы были из разных социальных слоев и групп, но объединяло нас одно: «еврейская община». Там были разные люди: те, кто в клетке религиозной, и те, кто в атеистической; те, кто зацепился за якорь, и те, кто в свободном плавании. Очень интересные люди формировались по разным принципам, направлениям. Одни — «ученики иврита» (те, кто тайно по квартирам учили иврит). Другие — старики-хасиды. Третьи концентрировались вокруг Изи Когана (сейчас очень богатого человека) — неофициального раввина, который соединял синагогу с теми, кто возвращался в еврейство.

Необходимо было добыть инструмент, обезболивающие. Я был ассистентом, помощником в тринадцати «брит мила» для взрослых. Это гораздо сложнее, чем для младенцев. Мы прекрасно знали, что ходим по канату. Мы были вынуждены жить самостоятельной жизнью, положив, извините, «с прибором» на власти.

Нужно было заботиться о детях. Появились подпольные детские садики, у нас дома — подпольный детский театрик. Появился театр и для взрослых, где ставили спектакли на еврейские темы. Детский театрик не трогали, а взрослый закрыли. Однажды ставили «Масаду». В конце спектакля звучат слова героя: «Вы слышите эти шаги. Они идут». Постучали в дверь: «Откройте, милиция!»

Добывали справки от врачей, что ребенку в детском саду нельзя есть мясо, — вспоминает Михаэль. — Находили работу, где не надо было выходить в субботу, организовывали кружки. То есть была параллельная реальность.

Мы говорили детям: мы обязательно приедем в страну, откуда римляне прогнали нашу прапрабабку. Но когда приехали в Израиль и получили домик в центре абсорбции, дочка сказала: «Вы говорили, что это старенький дом, из которого римляне выгнали прапрабабушку. А посмотрите, какой он новенький, хороший. Его приготовили к нашему приезду? Ждали нас?»

Мы разревелись.

Ниспослание Сары Элиш

— Наша небольшая группа приехала в Израиль в 87-м году. Большинство прибывших были связаны с еврейской традицией. С религией — часть да, часть нет, язык знали кто больше, кто меньше. Внешне наша семья выглядела религиозной: черная кипа, жена в платочке. Но при этом мы не вписывались в здешнее представление о религиозной или светской семье. И это было ничуть не лучше, чем в Советском Союзе, где надо было голосовать за нерушимый блок коммунистов и беспартийных.

Я носил черную кипу, условно относил себя к литовскому направлению, но при этом в День независимости поднимал флаг и пел гимн государства Израиль (ха Тиква), мечтал пойти в армию, как все. Утром учил иврит, а после обеда учился в ешиве. Я увидел в «черной ешиве» отношение к общепринятому в государстве: «шаг влево, шаг вправо — расстрел на месте». С одной стороны, были неплохие преподаватели, хорошо учили, но во многом это был чуждый для меня мир.

И я понял, что мне с ними не по дороге. Свою нишу увидел в «вязаных кипах» — религиозно-сионистских группах, интегрированных в социум и прогресс.

Тогда это было мягче, никто в душу не лез, мальчики шли в солдаты, девочки — в медсестры. Средняя температура сочетала идейность и нерелигиозность. Последние годы национально-религиозный сионизм несколько «почернел», радикализировался. Первоначально я хотел стать крестьянином. Приехал с мыслью, что это я должен Израилю, а не он мне, хотя жена очень боялась идти в крестьянки. Мы первые месяцы ездили по кибуцам. Но однажды я подменял сопровождающего, повез автобус с новыми репатриантами в поселение Кедумим в Самарии, где познакомился с директором школы Сарой Элиш.

Она посмеялась над моим представлением, что все вновь прибывшие должны идти в коровник. Сказала, чтобы я не занимался глупостями, не ходил в толстовке и не крутил коровам хвосты, а был учителем. Сказала: «Тебя советская власть выгнала из учителей, так Израиль должен тебя принять».

Я спал по два часа в сутки — с перепугу умудрился сдать экзамены и второго сентября приступил к исполнению обязанностей.

В Кедумиме была большая женская окружная гимназия — 900 человек. В каждом классе училось по директорской дочке. У нее было девять детей. «Имей в виду, — сказала вернувшая меня в педагогику директор Сара Элиш, — если они провалят экзамены, я тебя сожру».

Я взял 10–11-е классы, сначала на треть ставки. Потом — половину, на следующий год — еще больше, а потом мне помогли устроиться в Министерство просвещения методистом. Мы проводили семинары в школах, разыгрывали разные ситуации и обсуждали, как работать с бывшими учениками советской школы. Пытались понять, чем отличаются израильские дети от советских. Так начиналась моя карьера.

Потом я пошел в школу для мальчиков. Это была сеть национально-религиозного образования. Все наши дети шли в армию. Это было опасно.

Среди девочек, с которыми я тоже работал, было несколько убитых. В поселке Элон Море погибла семья нашего завуча… Там много чего было, никто не знал, чем закончится день, не станет ли он твоим последним.

Но при этом было ощущение, что ты участвуешь в космическом действе. Что Мессия придет тогда, когда ты откроешь ему дверь. А чем мы ему открыли? Тем, что построили города, посадили деревья, вырастили детей.

Это действительно участие в чем-то большом.

Мы жили вначале в маленьком временном «караванчике», наш дом был первым каменным в нашей части поселка, там жило всего 15 семей из 120 в «большом Кедумиме», но строил его частично я сам. Нулевой цикл делали профессиональные мастера, а дальше, включая черепичную крышу, — я сам. Стоя вечером на лесах и штукатуря, чувствовал, что строю свой ДОМ. И ты не песчинка, и дети твои не песчинки, а часть чего-то большого, космического.

Так удалось прожить много лет — мы ощущали себя в мире, и мы формировали его.

Ансамбль «Лехаим»

— Спустя 10 лет, в конце 90-х годов, я первый раз приехал в Россию (от Министерства образования Израиля), и у меня было ощущение, что я на машине времени езжу по странному миру, по музею.

Дети у меня русского языка практически не знают.

Старшая дочь в шесть лет буквально стерла все, что было в памяти до приезда в Израиль, и начала жить с чистого листа. Мы даже испугались. Я вспоминал события еврейской жизни в Питере, и выяснилось, что она их вытеснила — аресты, звонки, тревога, сборы… Жила двойной жизнью, в двух разных мирах: в детском саду говорили одно, дома — другое. А она хотела жить в одном мире.

Остальные малышки родились здесь.

Потом я спохватился, пытался вернуться к русскому языку, мы даже брали преподавателя.

Дочки вышли замуж за израильтян. У одной муж — выходец из Ирака, квантовый физик, у второй — выходец из Йемена, компьютерщик, у еще одной — из Ирана, инженер-строитель, у четвертой — родители мужа из Европы, он служил в армии в чине капитана, сейчас учится на врача.

Все мои дети, кроме одной (она — в Негеве), живут в Самарии, в Шомроне, в поселениях. Старшая, Элишева, — физик, занималась лазером, сейчас работает с компьютером; Алия — медсестра, в школе она занималась театром, играла Хлестакова. Мория — специалист по генной инженерии…

Народ может показать и удивительное единство (последнее мы видели после вторжения 7 октября).

С 2008 года работаю гидом. Занимаюсь наукой. Издали на иврите большую книжку о караимах Крыма. Крым — тоже часть меня. Крым, который для меня стал закрыт…

В прошлом, когда все еще было «в запрете», в Питере начинали праздновать субботу. Несколько человек собирались на квартире Гриши Вассермана, приносили консервы, шпроты. Это был своеобразный клуб: пели песни, разговаривали на еврейские темы, знакомились (иногда это кончалось свадьбой). Один кагэбэшник как-то сказал на «профилактической беседе»: «А вы знаете, что у Вассермана оргии устраивают?» — «Что вы, там чинно и благородно». — «А когда вы уходите?» — «В десять вечера». — «Вот после этого все и начинается», — с чувством глубокого удовлетворения заявил он.

…У нас был ансамбль «Лехаим», пели еврейские песни. Удалось провести несколько концертов в доме. Нас было четыре человека: скрипач, пианист на органоне, пара гитар. И чего мы не ожидали — это вызвало реакцию органов более жесткую, чем на сионистов. На четвертом концерте дом оцепили, а один из участников концерта получил срок. Он был парикмахер, к нему пришли, нашли неучтенный одеколон.

Другому пригрозили посадить его в психушку, третьему — отправить детей в детдом. Меня просто помяли в проходном дворе.

И на вопрос, а что мы, собственно, делаем, ответили: «Вы опаснее диссидентов. У вас концерт, люди выходят и плачут. А советские люди должны смеяться».

Каргаполье ты мое

— Я когда-то песни писал, в ансамбле играл, мы много чем занимались. Много что делали. У нас была походная группа из отказников, уезжали на байдарках на Север, учили иврит. Это напоминало большевиков в ссылке, которые просвещали друг друга.

А сейчас… Никак не могу втиснуться в израильскую жизнь из Лапландии, там было хорошо.

Скалолазанием занимался, горным туризмом. И зимними походами. Зимний поход — осознание, что человек может жить не привязанным к обществу. Это серьезная штука, я через это прошел.

И еще — серьезное влияние на решение уехать оказала Архангельская область, Каргопольщина. В 1986 году я и Авиталь, она работала в отделе редкой рукописной книги Академии наук, мы отправились в экспедицию к старообрядцам, которые в XVII век уехали, полностью отрезали себя от мира. Многие не имели паспортов, не брали в руки денег, считая, что это печать Антихриста. Они жили в XVII веке, пережили гонения императора, потом Сталина. В Каргопольском районе я видел людей, которые живут по принципу «не вписываться», то, что я называю «от вас отключаюсь». Это было мое первое столкновение с настоящей верой, за которую люди могут пойти на костер…

Вера. И возможность оставаться собой.

В 1988 году, когда мы подали в ОВИР, это вспомнилось.

О разных мирах Израиля

Плавильный котел

— Израиль изначально создавался людьми из стран с разными культурами. При Бен-Гурионе была политика плавильного котла — создания одной нации из разных. Политика внедрения иврита продвигалась энтузиастами еще в конце XIX века. Уже тогда в детском саду дети из разных стран говорили на одном языке. И основным языком их становился иврит.

А после котел стал «силовым», насильственно впитывал разные культуры Израиля.

Посмотрите книгу Эли Амира «Петух искупления» — она написана по его детским воспоминаниям. Это время конца 40-х, когда все было по карточкам, люди жили в палатках. На евреев, приехавших из Ирака и Йемена, смотрели как на малоразвитых. Был сильный пресс западноевропейских евреев.

Потом пружина распрямилась, в 60–70-е годы появилась идея поликультурности. Считалось, что мы имеем господствующую основу — сионизм, еврейскую культуру, что мы — евреи. Это и позволило создать общество.

Бен-Гурион, типичный социал-демократ, на полном серьезе считал, что когда мы будем строить общество справедливости, мы воплотим заветы библейских пророков.

Что за пределами поселка

— Я знаю множество людей, ни разу не побывавших за «зеленой чертой», на территориях. Очень многие не выходят за пределы своего поселка, не зная, что там.

— То есть миграция превратилась в супероседлость?

— В какой-то мере.

Когда был конфликт между Россией и Грузией, грузинские евреи стали отправлять детей в Израиль. И открыли класс для вновь прибывших — я в нем преподавал. И там были достаточно либеральные религиозные преподаватели, хотя и принадлежащие к хасидской группе. Но я с изумлением узнал, что они представления не имеют о находящемся в 10 км от них поселке.

Отдельные тротуары для мужчин и женщин

— Время изменилось. Нерелигиозные группы вмешиваются в то, во что раньше не вмешивались. Подали в Верховный суд, чтобы запретить в праздник Йом-Кипур перегородки в парке в Тель-Авиве (там проводилась массовая молитва) между мужчинами и женщинами. Это как если бы в России кто-то обратился с требованием разрешить молитву в мечети, не снимая ботинок.

Впервые Верховный суд Израиля вмешался в вещи, которые естественны: женщины молятся наверху, мужчины — внизу. Пожалуйста, если женщина очень хочет молиться с мужчиной, можно пойти в реформаторскую синагогу.

Крайние фанатики в городке Бейт-Шемеш даже пытались сделать отдельные тротуары для мужчин и женщин.

В итоге грань между клетками размывается.

Верховный суд никто не выбирает, он выбирает сам себя и отменяет законы парламента. Государство пытается его ограничить, и у нас черт-те что творится.

Судебная реформа, из-за которой столько шума, — это отмена права суда судить по «праву разумности».

Читая собранное Михаэлем, медленно (быстро невозможно), слово за словом, продираясь сквозь числа, фамилии, спотыкаясь на каждом имени, я ощущаю буквально зрительно: этот список — как постепенно разворачивающийся свиток. О чем он?

«Расскажи это детям своим!!! — пишет Михаэль. — Расскажи и внукам!!! Вот оно… Это — оружие, которое привезли (легально) из Туниса боевики, оружие, переброшенное в Газу при бездействии Египта, это — наша слепота и глухота. Оно начало стрелять в 2000 году по приказу Арафата. Вот оно, «наследие» наших политиков.

И 7 октября 2023 года — тоже «наследие» всей благодушной Европы и США, ООН и прочих. И нашей пропалестинской профессуры. И наследие разложившей армейское руководство глобальной «концепции разумности ХАМАС» и палестинского мира…

Прекрасно помню, как смеялись над нами в середине 90-х, когда мы выходили в пикеты с плакатами «Не давайте им ружей». В 93-м году правительством было решено: «На Западном берегу полиция при администрации Палестинской автономии будет обеспечена следующим оружием и снаряжением: а) до 4000 винтовок; б) до 4000 пистолетов; в) до 120 пулеметов; г) 7000 единиц личного легкого оружия; д) до 45 бронированных колесных транспортных средств… Все это в 2000 году было брошено на нас.

Но память наша была короткой. В сентябре 2023-го, за считаные дни до катастрофы, было одобрено разрешить передать более 1500 единиц оружия, включая легкую бронетехнику, средства электронной борьбы и пр., для борьбы с террором… Притом что большинство терактов в Шомроне и Иудее совершаются «бывшими» палестинскими полицейскими».

Тот детский список — постепенно разворачивающийся свиток. О чем он? О ребенке, который не станет взрослым. О народе, который находится на волосок от гибели. «Читайте свиток Эстер, вдруг да исчезнут те, чьих имен лучше не произносить».

А кто они, эти «те»? Они встречаются во все времена. В библейские и в советские, и сегодня их более чем достаточно. Но сами собой они не исчезнут. Время чудес прошло.