В последнее время о Юлии Даниэле можно даже не напоминать — о нем не забывают. Правда, не забывают, конечно, двоих: Даниэль традиционно идет в связке с Синявским — их судебный процесс вспоминают то по аналогии с процессом над Женей Беркович и Светланой Петрийчук, то в связи с объявлением террористами и экстремистами двух самых известных в России писателей — Бориса Акунина* и Дмитрия Быкова*, — то по отношению к книжной цензуре вообще.

Все это сегодняшнее вызывает ощущение дежавю, потому что все это мы читали и знаем по словам, по статьям и по стихам Синявского–Даниэля. Но сегодня со дня рождения поэта, переводчика, писателя, политзека Даниэля исполняется сто лет — и это повод убрать ненадолго дефис в памяти о его дуэте с Синявским и перечитать «Говорит Москва» и другие его тексты сольно.

Арестовали Даниэля «по совокупности» литературных заслуг — за то, что публиковался в тамиздате под псевдонимом Николай Аржак. О том, что происходило вокруг и во время процесса, наверное, самое полное впечатление (вместе с «Белой книгой», конечно) дает сборник «Цена метафоры», где собраны и тексты обоих арестованных, и письма в их защиту, и письма с проклятиями в их адрес, и репортажи «Известий», и литературоведческие статьи, доказывающие их невиновность, и много чего еще.

Но несмотря на совокупность заслуг, «Говорит Москва» Даниэля стала текстом, название которого на процессе звучало, наверное, чаще всего. Это короткая повесть о том, как в стране внезапно объявляют новый государственный праздник — «День открытых убийств». В этот день все взрослое население тогда еще Советской России имеет право безнаказанно убить: хоть надоевшего мужа, хоть вечно делающего ремонт соседа, хоть неудобного писателя. Исключение составляют только работники транспорта и силовики — у них неприкосновенность (когда читаешь, удивляешься, почему неприкосновенность не гарантируется первым лицам, — видимо, подразумевалось, что до них и не дотянутся).

Новость о новом празднике все воспринимают сначала резко — «Это провокация! Это «Голос Америки!*» — но очень быстро смиряются. Планы на День убийств начинают обсуждаться тем же тоном, каким обычно обсуждаются планы на Новый год или на майские, а те, кто возмущался провокационностью указа, моментально находят в нем много здравого и полезного. Причем находят так демонстративно, что герой удивляется: «Но, по-моему, он напрасно испугался: стукачей среди нас вроде не должно было быть». Когда-то эту повесть начитал для радио Сергей Юрский, и в его исполнении эта фраза звучала совсем уж красноречиво: «(Уверенно) Стукачей среди нас… (менее уверенно) вроде… (совсем неуверенно) не должно быть».

Короче говоря, происходит то, что сегодня назвали бы — и называют — нормализацией: нормализацией насилия, нормализацией катастрофы. То, что поначалу вызывало шок, отторжение, протест, спустя уже полтора месяца становится настолько нормальным, что может спокойно обсуждаться в постели. Не из-за того даже, что человек ко всему привыкает, а потому просто, что это — указ правительства, данный впроброс между сообщениями о «росте благосостояния» и концертами легкой музыки. И поэтому когда День открытых убийств все-таки наступает, проходит он примерно так:

Герой повести оказывается единственным, кто не готов такому приказу Родины подчиняться — ни умирать по нему, ни убивать.

Все это, конечно же, страшно не понравилось ни следователям, ни судьям, ни патриотично настроенным членам Союза писателей. Метафор — стандартных, неуклюжих, казенных, но от этого не менее ядовитых — ни на Даниэля, ни на Синявского не жалели: выходили статьи то под названием «Перевертыши», то «Наследники Смердякова», где писателей называли «двумя отщепенцами, символом веры для которых стало двуличие и бесстыдство» и которых — и это был, конечно, самый страшный грех — «превозносят на Западе». А следствие, помимо прочего, признало тексты Даниэля вообще и «Говорит Москва» в частности «призывом к террору».

На самом деле, никакого «терроризма» в текстах Даниэля, конечно, не было — а что было, он сам подробно описал в последнем слове перед приговором:

Странно спорить с первоисточником, и все-таки сейчас, по прочтении его повестей с временной дистанции, видно, что реплика эта была верна не до конца: и в текстах Даниэля, и вокруг них виноваты не все. Как вряд ли можно назвать виноватым героя, который отказывается от насилия и бросает «сволочь» в лицо прикрывшемуся долгом перед родиной, — так сложно считать виновными всех, кто писал открытые и закрытые письма в их с Синявским поддержку.

Если и виноваты в чем-то Чуковская, Гинзбург, Ахмадулина, Шкловский, Эренбург, Нагибин, Окуджава, Арсений Тарковский, Вячеслав Иванов и очень многие другие, — то только в идеализме и вере в то, что открытые письма еще на что-то могут повлиять. Впрочем, рискну предположить, что каждый из них — как и каждый, кто пытается сейчас писать правозащитные письма или стоять в пикетах, — делали это не только и не столько для политзеков, сколько для самих себя. Потому что вне зависимости от того, поможет кому-то печатное слово или нет, отвечать своей личной совести приходится каждому и постоянно.

Его заваливали телеграммами, посланиями, мольбами — к нему обратился даже один из предшественников-нобелиатов Франсуа Мориак: «Если существует товарищество по Нобелевской премии, я умоляю своего знаменитого собрата Шолохова донести нашу просьбу до тех, от кого зависит освобождение Андрея Синявского и Юлия Даниэля».

Все торопились убедить главного писателя в необходимости заступиться за коллег до того, как он уедет на церемонию вручения — потому что это был последний шанс заявить на весь мир о том, что в советской тюрьме сидят двое невиновных, от которых, по определению Вячеслава Иванова, зависит «поступательное движение» русской литературы. Увы: Шолохов молитвам не внял, и в декабре перед Нобелевским комитетом разливал что-то неопределенно-восторженное про «служение народу-герою, который никогда ни на кого не нападал»:

Потом Шолохов, правда, высказался по поводу коллег определеннее: на XIII Съезде КПСС под бурные и продолжительные аплодисменты рассуждал о том, что в двадцатые годы таких расстреливали, и вообще, приговор им — пять и семь лет исправительно-трудового лагеря — был как-то слишком мягок.

На фоне этого интересно наблюдать теперь за тем, как облагораживают эти темные места шолоховской биографии те, кому Шолохов необходим в качестве иконы. Захар Прилепин, например, в биографии писателя, которая стоит теперь в витринах каждого крупного книжного, написал:

Как тут не ощущать дежавю. Даже если во время процесса над Даниэлем и Синявским не жил.

Но, наверное, самое важное, что можно сегодня вычитать из «Говорит Москва», — это описание того, чем закончился День открытых убийств. А закончился он просто: все выжившие как ни в чем не бывало собрались на кухне за одним столом. Выпивали, закусывали, поначалу молчали, а потом прорвало: посыпались анекдоты о том, что в этот день пережили, взаимные обвинения, байки. В конце концов герой — тот, который отказался убивать, — вывел в коридор девушку, с которой пришел в гости, и спросил:

«Их запугали» — так, наверное, потом заговорит Москва. И всё всем, конечно, простит, а куда деваться.

Но пока Москва безмолвствует.

* Минюст РФ внес в список «иноагентов».