«Все наши критики (а я слежу за литературой чуть не сорок лет), и умершие, и теперешние, все, одним словом, которых я только запомню, чуть лишь начинали, теперь или бывало, какой-нибудь отчет о текущей русской литературе чуть-чуть поторжественнее (прежде, например, бывали в журналах годовые январские отчеты за весь истекший год), — то всегда употребляли, более или менее, но с великою любовью, все одну и ту же фразу: «В наше время, когда литература в таком упадке», «В наше время, когда русская литература в таком застое», «В наше литературное безвремение», «Странствуя в пустынях русской словесности» и т. д., и т. д. На тысячу ладов одна и та же мысль», — кажется, такой пассаж мог бы появиться и теперь, но его пишет в 1877 году 55-летний Федор Михайлович Достоевский.

К тому времени с момента выхода романа «Преступление и наказание» прошло уже больше 10 лет, а затем напечатались и «Идиот», и «Бесы», и «Подросток». Достоевский пишет эти слова о критиках в январе 1877 года, а уже в октябре собирается заняться «одной художнической работой, сложившейся <…> неприметно и невольно». Это он о «Братьях Карамазовых». Заканчивает Достоевский сетование, что и в прошлом месяце читал о «пустынях русской словесности». Напомню, что уже вышли «Война и мир» и «Анна Каренина» Толстого, «Очарованный странник» Лескова, «Обломов» Гончарова, «Отцы и дети» Тургенева.

Как каждый школьник или студент убежден, что после их курса или класса и образования-то, в общем-то, не было (ох, сколько раз я слышал про последний вагон, в котором оказался мой собеседник, — так ему посчастливилось учиться, после него-то всё уже!), как каждый просто не может после принятия очередного закона не написать «ночь темнее всего перед рассветом» у себя в соцсетях, так и каждый критик обязан, схватившись за голову, вопить, что «никогда еще не доходила литература до такого постыдного состояния».

«Ох, «доходила», — отвечал в одном из текстов Андрей Семенович Немзер. — Просто на посредственных или откровенно слабых сегодняшних сочинениях нет благородной патины, которая покрывает любой опус времен минувших, тем самым хоть в какой-то мере его «эстетизируя» и «облегчая жизнь» историку литературы».

Вот и сегодня выходят тексты о литературном процессе с заголовками «Прощаясь с Belle Époque» или еще что-то в духе «нонеча не то что давеча», с чем, в общем-то, и не поспоришь. Впрочем,

Вот и один из интереснейших проектов наших дней — цикл лекций Дома творчества Переделкино о литературной критике от Античности и до современности. Среди лекций есть названия «Становление западной критики», «Время расцвета критики в России», но если есть становление и расцвет, то (законы сторителлинга нам подсказывают концовку) обязательно должен быть закат. И последняя лекция называется так: «Куда исчезли литературные критики? Блогеры, обозреватели и конец эпохи».

Когда-то профессор античной литературы в университете на первой лекции сообщил нам, первокурсникам, что на классицистах (это XVIII век в России) литература закончилась. А настоящая литература была только в античную эпоху, когда текст был подобен римской дороге, где между камнями нельзя было всунуть лист бумаги, так рассчитан был каждый миллиметр. Про римскую дорогу я до сих пор не знаю, правду ли он сказал, но в суждениях о литературе мне, который пошел на филфак, чтобы заниматься позднесоветским андеграундом, сразу привиделись некоторые умолчания.

Мне представляется, что разница между «Куда исчезли литературные критики?» и рассказом об идеале литературы как римской дороге не так уж велика, как может показаться. Да, критика из года в год претерпевает все новые и новые метаморфозы, поскольку говорение вокруг вещи, которым и занимается критика, всегда зависит от контекста: кто говорит, кому, при каких обстоятельствах, даже если вещь и остается всегда неизменной. Что, скажем прямо, не так: и вещь — т.е. литература — меняется постоянно.

Но одно изменение в литературной критике выбивается особенно, поскольку оно спорит с ухом:

Литература на русском языке долгое время среди прочего выполняла важную клановую функцию — из наших ты или из чужих. В литературе содержалось «мы», которое проявлялось в том, кого ты цитируешь: например, запрещенного или официального. У каждой группы населения был свой список летнего чтения.

В 2012 году один из самых ярких поэтов того времени Григорий Дашевский говорил: «Сверхплотная цитатность в перестроечных стихах Кибирова была совершенно уместна, потому что тогда было время хоронить общих мертвецов — всех сразу, и советских, и русских классических — и в последний раз их собрать; но с тех пор это окликание мертвых превратилось просто в гальванизацию, как, например, в стихах Быкова* — они потому и популярны, что верно отражают наше нежелание расставаться с этими мертвецами, нас будто бы до сих пор объединяющими. Ведь цепляние за узнаваемые цитаты, размеры, образы в популярных стихах происходит во многом от страха реальности, от страха оказаться среди чужих, от страха признать, что уже оказался среди чужих. Нет уже никаких цитат: никто не читал того же, что ты; а если и читал, то это вас не сближает. Время общего набора прочитанного кончилось, апеллировать к нему нельзя. Работает та речь, которая уместна в данной ситуации: мгновенной ситуации, как она сложилась между нами, которую мы оба видим одинаково, — и только на это мы можем опираться».

Раньше критик не столько отделял красивые цветки в букете от уродливых, сколько подхватывал разговор, расположенный между книгами. В пространстве общего чтения, литературного «мы», задачей критика было не рассказать о существовании тех или иных книг и авторов, а вписать их в общий культурный контекст — если угодно, дискурс. Однако оценка критика важна, так как она дает понимание, к какому из кругу автора можно отнести. И если Лев Аннинский или Борис Кузьминский говорят, что книжка — дрянь, то это говорит не столько о самом тексте или ее авторе, сколько о той группе людей, которая стоит за одним или другим критиком. Долгое время критик был послом в литературе.

В нулевые появляется новое поколение критиков. Каждый год возникают и исчезают авторы, издательства, книжные ярмарки и т.д. Лев Данилкин — главный критик нулевых годов — составлял списки из десятков книг, и его читатели, как потерянные мужья со списком продуктов на неделю, ходили по магазинам и ярмаркам. Теперь критик должен сообщать, что, у кого и где вышло. Ему не нужно ругать или хвалить, он никого не представляет.

Вальтер Беньямин в своем знаменитом эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» писал: «Поступательное развитие прессы, которая начала предлагать читающей публике всё новые политические, религиозные, научные, профессиональные, местные печатные издания, привело к тому, что всё больше читателей стало — поначалу от случая к случаю — переходить в разряд авторов. Началось с того, что ежедневные газеты открыли для них раздел «Письма читателей», а сейчас ситуация такова, что нет, пожалуй, ни одного вовлеченного в трудовой процесс европейца, у которого в принципе не было бы возможности опубликовать где-нибудь информацию о своем профессиональном опыте, жалобу или сообщение о каком-либо событии. Тем самым разделение на авторов и читателей начинает терять свое принципиальное значение. Оно оказывается функциональным, граница может пролегать в зависимости от ситуации так или иначе. Читатель в любой момент готов превратиться в автора. Как профессионал, которым ему в большей или меньшей мере пришлось стать в чрезвычайно специализированном трудовом процессе, пусть даже это профессионализм, касающийся совсем маленькой технологической функции, он получает доступ к авторскому сословию».

С приходом интернета все снова поменялось. Если весь предыдущий век право на слово давали газета или журнал, то теперь его никто не может дать или забрать. Теперь нередко встречаешь тексты, в которых уважаемые критики составляют подборку 55 книг ярмарки «Нон-фикшн» или подборку красивых обложек месяца. Тут и там появляются самые неожиданные, казалось бы, подборки, которые почти ничего не сообщают о книгах, только сообщают об их существовании. И каждый, у кого есть доступ к интернету, может написать в комментариях и отзывах свое мнение.

Например, недавно наткнулся на такой лаконичный отзыв о первом томе «Войны и мира»: «***». Полез смотреть еще: «Все хорошо», «Нельзя так», «Так себе фантазия», «Не понравилось», «Книга говно неинтересно», «Хорошая книга для детей», «Мне очень нравится читать лев толстой», «Круто нормально мне пока что нравиться», «Книга прикольная на вид» (орфография и пунктуация сохранены). И таких комментариев сотни и тысячи. Более того, у каждой книги есть свои баллы: у «Анны Карениной» — 4,52 по пятибалльной шкале, у «Бесов» — 3,89, а у «Капитанской дочки» — 4,73. Мнение критика становится одним из тысяч голосов, в общем-то, ничем друг от друга не отличающихся.

Федор Отрощенко

* Властями РФ внесен в реестр «иноагентов».