Личное предисловие

Я часто думаю об этом. Это невозможно не замечать. Даже в доверительных разговорах о происходящем приходится слышать: человек ко всему привыкает. Заезженная «народная мудрость». Иногда ее преподносят как наставление: мол, не бери в голову, не расстраивайся и не расстраивай других, не протестуй.

Говорящие забывают, что полностью фраза звучит иначе: «Человек — такая скотина, которая ко всему привыкает». Кажется, раньше не опускали этот фрагмент.

Москва живет в 23 февраля 2022 года. Стучащие улицы, гуляющие бульвары, витрины магазинов, беззаботные посиделки в кафе. Конечно, это обставлено теперь билбордами, с которых смотрят мужчины в военной форме, но все словно ослепли — просто такая социальная реклама. И вообще дело личное: «Нас не касается».

Питательная среда для новых трагедий:

В конце концов, часто ли мы бываем на кладбищах? И новости можно не читать: почистить каналы — всего два клика. К тому же теперь это модно: информационный детокс, психическое здоровье. А оно ведь и правда важно — не поспоришь.

Да и происходит все не с тобой. А у тебя своя жизнь: ипотека, дети, дедлайны по проектам. Долгая счастливая жизнь. Ну, теперь не у каждого из нас, а что поделать?

Про «них» уже и не говорим. Да, такие же люди — но «как-то так получилось». «Неважно, давай сменим пластинку».

Список «их» все время расширяется. Вернувшись из Белгорода в 2023-м, я с ужасом рассказывал близким о том, что там происходит, и о чувстве одиночества и брошенности, которое испытывают белгородцы. От меня отмахнулись: «Я не думаю, что там все так плохо», — сказали мне.

Эти отмахи всюду. И кажется, что именно они — причина происходящего. Подужались, закрыли глаза, потерпели. Начали с «мелочей»: возвели сытость в ранг главной ценности и затвердили, что ей что-то угрожает. Тут помогли 90-е — они «угрожают» даже четверть века спустя. Затем перестали здороваться с соседями — вдруг угроза от них, вдруг завидуют твоей машине, сережкам, да мало ли чему — и окуклились в своих квартирах. Постепенно сдали все нематериальные ценности — даже собственную волю: перестали ходить на выборы, потому что «и без нас решат».

И вот мы здесь. И снова пытаемся не замечать. Цепляемся за старый общественный договор: вы не лезете в политику, мы вас не трогаем.

Но ведь уже трогают… Просто каждый надеется, что потянутся не к нему.

Этот текст — четыре истории о людях, которые оказались в меньшинстве или совсем в одиночестве. Кто-то из них пытался изменить жизнь вокруг себя к лучшему, кто-то — не соглашался с худшим. А кто-то просто столкнулся с жестокостью и не нашел поддержки.

Может показаться, что не все они касаются главной трагедии последних лет. Но я думаю, что все.

Это попытка понять, как нас сделали равнодушными.

История I. Шестеренки

«Другие начали сторониться»

Когда Георгия хоронили, сквозь покрывало текла кровь. Видимо, в морге плохо сшили тело. Шел октябрь 2022 года, его опускали в землю на старом кладбище в Сыростане — маленьком селе под челябинским Миассом.

Георгию был 31 год, и на СВО он провел совсем немного — вроде бы не больше месяца. Погиб в ДНР.

— На самом деле его убил не снаряд, а равнодушие, — говорит седой мужчина с густой бородой, отмывая могильный гранит от осевшего за месяцы слоя пыли. — Он не нашел поддержки на работе и пошел на ***.

Анатолий Банных — председатель независимого профсоюза на миасском заводе «Урал». Георгий Балязин тоже работал там — сварщиком.

— В 2021-м он пришел к нам в профсоюз. Весь на движухе, инициативный такой: на все собрания ходил. Я ему сказал: давай тебя сделаю заместителем, и будешь у себя в сварочном цехе проблемы решать, — вспоминает Банных. — Он согласился. Я ему помогал, подсказывал, писали с ним жалобы в прокуратуру.

На что мог жаловаться рабочий? Конечно, на условия труда: в цехах то холодно, то пыльно, оборудование изношено, нагрузка неимоверная, зарплата низкая.

— Со временем его начали прессовать. Инспекторы по технике безопасности стали за ним следить и за любое нарушение наказывать. Без очков в цеху заметили? Вплоть до лишения премии — а это до трети зарплаты может быть, — продолжает Анатолий. — Другие рабочие увидели, что к нему особый интерес, — начали сторониться, а то и стучать. Цех не поддержал его. Затаскали, замучили взысканиями. Он ко мне пришел, говорит: «Все, я ухожу». Не выдержал.

Обычная история для небольшого города с большим заводом. Страна знает много примеров, когда недовольных рабочих увольняли — будто даже в назидание другим. Такие сигналы легко считываются: ты либо лоялен, либо теряешь работу. Банных тоже прошел через это — только без СВО…

«Пока до смерти не заклюют»

В 2007 году, когда Анатолий пришел на «Урал», рабочим последний раз выплатили тринадцатую зарплату. Потом начался экономический кризис, и дирекция стала говорить, что денег нет.

С кладбища мы едем в небольшой офис, расположенный через дорогу от заводской проходной. Два стола, шкаф с томами Ленина и советских писателей. Советский сервиз. На стене большой флаг с шестеренкой, молотками и рабочими без лиц. Надпись на флаге: «Независимый профсоюз».

— А в 2010-м я случайно узнал, что руководство тринадцатую зарплату получает как обычно. И там такие суммы были — 500 тысяч, миллион рублей, — вспоминает Банных. — Стало обидно, я нашел в городе юридическую контору, и мы накатали жалобы в прокуратуру, в трудовую инспекцию, уполномоченному по правам человека и в группу «ГАЗ» (до 2019 года завод «Урал» принадлежал Олегу Дерипаске. — Ред.).

Жалобы были анонимными — юристы даже отправили их с адреса своей организации. Но реакция оказалась не совсем такой, какую ожидал Анатолий:

— На заводе тогда уже знали мою непокладистость. И руководство стало выдергивать меня, таскать по кабинетам: вызывали в службу безопасности, хотели, чтобы я признался, что это мои жалобы. К девочкам-юристам приезжала милиция, требовала раскрыть, кто пожаловался: они сначала отказывались, но потом пошло давление на их руководство, и руководитель все рассказал. Меня вычислили, но что дальше делать, никто не знал: жаловаться-то не запрещено. Стали говорить: «Увольняйся». А почему я должен? Тогда начали мурыжить: пять дисциплинарных взысканий за два месяца вынесли — мол, не там стоял в рабочее время, не надел очки, не надел маску. По мелочи мстили. Но вот парадокс — тринадцатую зарплату в итоге дали всему заводу. И в следующие годы стали платить.

Коллектив, впрочем, это не воодушевило: заводчане, по словам Анатолия, в большинстве своем решили, что произошедшее — то ли воля начальства, то ли милость Божья. И на его призывы дальше действовать сообща в основном отстранялись. Тем более что и вел он себя «как-то не по-товарищески».

— Бывает, не успеваем собрать за день нужное количество машин. Например, нужно 30, а собрали 26. Руководство говорит: «Ну, оставайтесь на час-другой-третий, доделаете и домой пойдете». Я никогда не оставался, потому что смена закончилась, а деньги за эту переработку не платят. Я перчатки кладу, ухожу — меня бригадир ловит: ты отбиваешься от коллектива, вставай назад и работай. Я говорю: «Знаете, у меня дома свой коллектив». Это ведь даже не протест, а просто работа по должностной инструкции. Но другие смотрят косо: то ли с завистью, то ли с ненавистью. И никто не уходит, хотя если бы уходили — всем было бы лучше: может, больше сотрудников тогда бы наняли, чтоб все успевать, или доставку деталей в цех не задерживали до вечера. Или хотя бы просто стали доплачивать за лишние часы.

Тем не менее к 2020 году Анатолий худо-бедно оброс сторонниками и решил создать на «Урале» независимый профсоюз. В него из 10 тысяч заводчан поначалу вступили всего пятнадцать.

— Даже один бригадир вступил, решив заняться безопасностью труда. С ней, как и на многих заводах, дела неважно: и производственные травмы случаются, и признавать их по возможности не хотят. У нас был случай, когда человеку с травмой головы отказали в выплатах — не признали, что она на заводе получена. Мы это оспорили в суде, заставили заплатить.

Оспаривали рабочие и изменение графиков, и невыплаты сверхурочных. Со временем профсоюз разросся до 493 человек. Но сам Анатолий с грустью отмечает: «Оказалось, что это лишь по бумагам. Когда дошло до серьезного испытания — выяснилось, что смелых нет».

Осенью 2024-го на заводе провели повышение зарплат. Правда, не всем одинаковое: кому-то повысили оклад, который нельзя забрать, а кому-то добавили премию, которой легко лишить.

— Мы решили объявить забастовку. В ней готовы были участвовать работники двух бригад — 40 человек. Назначили ее на 18 ноября, — рассказывает Банных. — Все делали по закону, за месяц уведомили работодателя и обозначили требование: повышать нужно именно оклады. Стали ждать, когда истечет срок.

Руководство на уступки не шло: лишь вызывало рабочих по отдельности, предлагая решать вопрос индивидуально. Те не соглашались. А 15 ноября, за три дня до начала забастовки, прямо в цех главного конвейера, где работала бригада Анатолия, пришли силовики.

— Человек десять было, в основном «по гражданке», но и в форме тоже. Один мне корочки показывает — подполковник. Центр по противодействию экстремизму. Говорит: «Пройдемте», — вспоминает Банных. — Я в изумлении: «В чем дело? Дайте хотя бы юристу позвонить». Но они меня тут же заламывают, кладут лицом в пол и прямо так тащат из цеха — показательно перед всеми рабочими.

Анатолию вменили репост некого видео про главу Росгвардии Золотова, а еще — неповиновение сотрудникам полиции. Суд дал ему 14 суток административного ареста.

— Мне казалось, что эта несправедливость должна была подтолкнуть людей, ведь очевидно, что это касалось и их. Но получилось наоборот: бастовать вообще никто не решился. 18 ноября все просто вышли на работу — так, будто с зарплатами никого не обижали, — возмущается Анатолий.

В эти же дни в Челябинской области проходил выездной прием Генпрокуратуры, на который рабочие хотели попасть. Но после задержания Банных никто туда не пошел. Из-за этого Анатолий и решил уволиться.

— Просто понял, что все мои действия не привели ни к чему. Все было впустую, — вздыхает он. — Большинство ни за что не готовы бороться. Даже за себя. Недавно пришла женщина из бригады крановщиц — жалуется: в бригаде всем платят по пятому разряду, а ей по четвертому, хотя квалификация у всех одинаковая. Я говорю: давай жалобу в дирекцию напишем. Написали. Так ее с этой жалобой поймали свои же, сказали: «Не вздумай ходить — они не тебе выплату поднимут, а нам снизят».

Он отхлебывает кофе из старой советской кружки.

История II.

«Виноваты мы сами»

В сентябре 2022-го страну пробудила частичная мобилизация. В некоторых регионах даже прошли протесты: когда не знаешь, окажешься ли завтра дома или в окопе, жить становится некомфортно.

Кто-то принимал новые условия и ехал «за ленточку», кто-то отвергал их и уезжал из страны.

Мобилизованные волновали общество долго. Даже когда забирать перестали, многие чувствовали, что что-то не так, ведь нарушен оказался общественный договор «Вы вне политики, а мы вас не трогаем». Поэтому, когда спустя год появилось движение жен мобилизованных, ему сопереживали. Отзывались на простые и очевидные посылы: «Наши родные не собирались быть военными», «Мужьям обещали, что они будут далеко от фронта, а не так». Такое легко перенести на себя и к такому тяжело очерстветь.

Но и эта эмпатия оказалась преодолима. Если сами женщины говорили о демобилизации близких, то государство перевернуло вопрос: и вездесущий депутат Андрей Картаполов, и министр обороны Андрей Белоусов, и президент Владимир Путин стали рассуждать о ротации. Разговор переместился из плоскости «отпустить мобилизованных домой» в плоскость «найти им замену». В стране, травмированной сентябрьской частичной мобилизацией, это вызвало однозначную реакцию: нет уж, пусть «за лентой» остаются те, кого забрали. Поддержка жен мобилизованных, как и интерес к ним, стали угасать. А по движению пошел раскол.

Н. просит об анонимности. Ее мужа забрали в октябре 2022 года, и он все еще «за лентой». Женщина уже сама не верит, что его можно вернуть. Мы встречаемся на одной из оживленных улиц. Смотря на проходящих мимо людей, она говорит:

— Этого в принципе не скрыть. И я это испытывала, и многие другие девочки. Когда ты видишь молодые семьи, которые просто беззаботно гуляют, ты им завидуешь черной завистью. Потому что у них все есть, а у тебя — нет. И ты не понимаешь, почему ты, а не они. И люди это тоже чувствуют.

Когда мужа Н. забрали, ее боль решилась разделить только мама.

— Сначала еще кто-то был, кто приходил с сочувствием. Но когда люди понимают, что на вопрос «Как дела?» ты можешь рассказать куда больше, чем они хотят знать, им становится неловко, и они постепенно от тебя отстраняются, — меланхолично рассказывает она. — И я не препятствовала этому — с некоторыми даже профорсировала: лучше уж я порву отношения с человеком, чем он будет мучиться и тяготиться. А, например, коллегам на работе вообще было фиолетово. Только когда я поставила в сети аватарку, где была нелицеприятная надпись про наши власти, начальница сказала: «Убери это, без тебя проблем достаточно». А мне что их проблемы? Плюнуть и растереть. У меня муж на *** — вот это проблема. Взяла и просто уволилась.

Про посторонних людей и говорить не приходится. Н. неожиданно вспоминает в связи с этим русские былины:

— Помните, в деревни прилетал Змей Горыныч, и ему нужно было отдать на съедение несколько человек? Все горевали, но людей отдавали, а потом пытались забыть, что сделали.

Впрочем, и среди жен мобилизованных, подчеркивает Н., понимания не сложилось. Из-за этого она считает, что перспективы вернуть мужей у них скорее были, чем есть.

— Когда мы проводили акции, вставали в пикеты в разных городах, выходили к Вечному огню, у многих все было нормально, и они не стремились присоединяться. У кого-то мужья в госпиталях лежали, у кого-то находились в тылу, бумажки перекладывали. И они думали, что так и будет. А понять, что когда на передовой парни закончатся, за их мужьями тоже придут, почему-то не получалось, — распаляется она. — Может быть, они думали, что десять женщин, которые пришли к Кремлю, вернут домой всех мужиков? Но нет, не вернут.

Она замечает:

— И потому я думаю, что в происходящем с нами виноваты мы сами: и семьи, и мобилизованные. На мой взгляд, власть совсем не была уверена, что [частичная] мобилизация будет бессрочной. Когда Путин объявил об отпусках, это был пробный шар: сколько вернется обратно? И когда выяснилось, что вернулись практически все, тогда-то и решили, что правильных людей набрали. Такие кадры терять нельзя. И теперь президент говорит, что они стали профессионалами, мол, чего вы хотите? Это ведь как на работе. Когда новичок устраивается, он пытается выслужиться, сделать все быстрее, качественнее. А начальство ему планку поднимает, поднимает, поднимает. И когда он ее уже не тянет, у него только один путь — сгореть на работе.

История III.

«Национальная идея — базовые потребности»

3 октября сотрудники ФСБ пришли к Дмитрию Кисиеву, бывшему главе предвыборного штаба Бориса Надеждина. Силовики сообщили, что он должен покинуть Россию в течение трех дней.

«Разыграли целую спецоперацию. Поздно вечером стучит в дверь собственник дома, у которого я арендую жилье в Химках. Он по соседству живет. Просит дать покурить. Я открываю и вижу шесть человек», — рассказывает Дмитрий.

Кисиеву выдали уведомление и расписку, в которой его назвали «лицом без документов». Большого удивления это не вызвало: первый раз ФСБ предписывала ему уехать еще в июле, задержав в Томске. Тогда же Дмитрию пояснили, что его российский паспорт аннулирован, а сам он — угроза нацбезопасности.

На президентских выборах 2024 года едва ли кто рассчитывал, что Борис Надеждин или Екатерина Дунцова* поборются за победу. Но их важность была в другом — в длинных очередях ставить подписи за выдвижение, в массовой агитации, в тысячах желающих стать наблюдателями, во встречах с избирателями и в наконец зазвучавшем среди президентской гонки слове «мир». Это была большая акция неравнодушных. Она-то и стала «угрозой нацбезопасности».

Но какую угрозу несет лишение Кисиева гражданства — вопрос, который должен казаться властям не менее серьезным. Дмитрий — крымчанин. Как и другие жители полуострова, паспорт он получил в 2014 году автоматически. Гражданина России «по рождению» лишить паспорта принудительно нельзя. Верно ли думать, что крымчане — доколь уж Россия приняла их в гражданство вместе с территорией — граждане второго сорта?

С Дмитрием мы встречаемся в центре Москвы. Покидать страну он не собирается и добивается сохранения российского гражданства в суде.

— ФСБ нами и раньше интересовалась, — говорит он. — В начале года ночью приходили в офис — наверное, чтобы поставить прослушку. Это забавная история: наша камера наблюдения засняла, как заходит человек в камуфляже. Заходит и то ли фонариком, то ли каким-то специальным прибором пытается эту камеру загасить, но она, видимо, настолько китайская, что не поддается. Поняв, что у него ничего не получается, он уходит, — на разбитом экране телефона Дмитрий показывает мне видео. — После этого мы решили отказаться от офиса. Пытались с бизнес-центром прояснить эту ситуацию, но они просто ушли в отказ.

Когда Крым присоединяли к России, Кисиеву было 19 лет. Он не ходил на референдум и смотрел на происходящее как на PR-компанию:

— Было ощущение: вдруг проголосую, а потом пожалею. Вокруг царила эйфория: вот сейчас пенсии и зарплаты вырастут. А я этого не понимал: люди же видели, как легко предвыборные обещания превращаются в пшик. Но почему-то верили, что в России это не так. Я вырос в очень политизированной семье, вырос нонконформистом. И у меня не было иллюзий ни по отношению к одним, ни по отношению к другим.

В 2017 году Дмитрий стал одним из немногих крымчан, кто выходил на акции против коррупции. Его задерживали, но он выходил снова. А окончив университет, уехал в Москву. В 2022 году он создал «Штаб кандидатов» — организацию, продвигающую демократических политиков на выборах разных уровней. В 2024 году пятьдесят человек, поддержанных «Штабом», стали депутатами в одиннадцати регионах — от Рязанской области до Приморья.

О политических настроениях в стране Кисиев, правда, говорит не слишком оптимистично.

— Люди верят власти, и дело не в пропаганде. Просто человек так устроен: психологически хочется присоединиться к сильному.

Многие не выезжают из своих поселков, из небольших городов. Они уверены, что даже если нет дорог, текут трубы, не хватает учителей — это нормально, ведь главное, что есть еда. А тех людей, которые видели больше и хотят больше — тонкая прослойка. Поэтому большинство не интересуют ни списки «иноагентов», ни свобода слова, ни независимые театры. Базовые потребности — и есть национальная идея.

Заниматься политикой при таких исходных кажется занятием бессмысленным. Но именно этого ощущения, конечно, и хочет добиться власть.

— К сожалению, мы в той точке, когда люди разочарованы в оппозиции. Не только те, кто смотрит телевизор: интернет полон всевозможными дрязгами, дележками, скандалами, непонятно чем. Помимо этого, многие политики и активисты садятся в тюрьму — и, увы, есть те, кто вообще оттуда не выходит. Из-за этого избирателю начинает казаться, что сейчас, наверное, не время участвовать в жизни страны. И вот моя задача, задача моей команды: сделать так, чтобы люди снова поверили, что сейчас — время. С Борисом Надеждиным это хорошо получилось. Мы хотим, чтобы таких политиков было больше. И поэтому я не собираюсь ни в Дрезден, ни в Гамбург, ни в Нидерланды — я себя там не вижу, и мне это неинтересно. Надо делать что-то здесь.

История IV.

«Ни один»

А порой бывает, что человек исчезает совсем. Вдруг ты ловишь себя на мысли, что больше года о нем ничего не слышал. И другие тоже говорят, что давно. И вы даже точно не знаете, где он находится — в колонии или в СИЗО.

Александр Бывшев — в прошлом школьный учитель немецкого из поселка Кромы Орловской области — возможно, лидер по числу заведенных против него уголовных дел: их девять. Статьи многообразные: фейки об армии, разжигание ненависти либо вражды, оправдание терроризма, воспрепятствование правосудию. Кроме последней — все за стихи, последняя — за разговоры с журналистами.

Я писал ему крайний раз в 2023 году, когда у него было седьмое дело. А познакомились мы в 2014-м, когда только начиналось первое — за стихотворение. Тогда в промозглом здании Кромского районного суда против Бывшева были все, кроме разве что его адвоката.

«Один из крымских патриотов прислал нам [стихотворение] с вопросом: «Как такой человек может работать в школе?» — чеканила с трибуны директор Людмила Агошкова. — Когда я прочла стихи — сразу обратилась к бывшему прокурору Кромского района Максиму Гришину с просьбой дать им правовую оценку. Меня смутили резкие оценки событий на Украине и особенно — действий России. 8 мая по требованию прокуратуры мы провели педсовет, на котором разбирали это стихотворение. На педсовете присутствовала заместитель прокурора Наталья Волынова. Все учителя высказались крайне негативно о стихотворении. Мне показалось, что Бывшев был раздосадован тем, что ни один человек — повторю, ни один человек! — в его защиту каких-то слов не произнес».

Другие учителя, тогда еще коллеги Александра, выступали в схожей манере.

«Бывшев откровенно поддерживает разрыв нашего народа. Он поддерживает право украинцев на независимость и европейский выбор. Я считаю, это недопустимо. Мы — один народ: Украина, за исключением, может быть, Галиции, это Россия», — свидетельствовал в суде учитель английского Вячеслав Костяков.

Кто-то прямо говорил — и это не шутка, — что стихотворений Бывшева не читал и не помнит, но все равно осуждает. Кто-то цитировал строчки, которые Александр никогда не писал. Но единение было тотальным. Будто важно было показать: «Я не с ним».

…Психолог и социолог Алексей Рощин в книге «Страна утраченной эмпатии» предполагает, что

И приводит очень точный фрагмент из письма Михаила Шолохова Иосифу Сталину, в котором говорится о судьбе раскулаченных на Кубани:

«Чему же «обучали» раскулаченных коммунисты? «Обучали» не их. Для коммунистов выселенные «кулаки» — расходный материал. Истинный объект обучения, точнее научения, — те станичники, которые оставались в домах <…> Их «научали» именно этому — подавлять эмпатию», — пишет психолог.

Учителя кромской школы этому хорошо научились: нет уже ни директора Людмилы Агошковой, ни некоторых других выступавших на первом суде, но дело их живет: Бывшев все сидит и сидит. По последнему делу — за стихи в 2024 году ему дали семь лет колонии.

Послесловие