Сбивались в стайки — человек по десять — клали цветы, зажигали лампады и недолго стояли под моросящим дождем; потом приходили другие. Все еще вспоминали, как когда-то, того же 29 октября, у Соловецкого камня на Лубянке собирались сотнями и возвращали имена репрессированных и политических заключенных. Уже давно все стало иначе — примерно как в этот раз: приходили понемногу, уходили понемногу, а вокруг — росгвардейцы и полиция, и казалось, что число последних иногда превышало число первых. Плюс журналисты — и те из них, кто задерживался у камня надолго и снимал, рассказывали, что охранники порядка просили у них «эту, ну как ее, ну это ваше… пресс-карту».

Имена тоже читали — но не здесь. А где — наверное, знали только самые свои: если не вдаваться в подробности, была технология узнавания адреса и времени сбора, но — не скажу за многих, скажу за некоторых, включая себя, — доступ в итоге оказался ограничен, и узнать, где и во сколько читают, стало нельзя. В прошлом году в Москве было иначе — в прошлом году в Москве в последний раз читали во дворе музея ГУЛАГа. Через несколько дней музей закрыли.

Тогда тоже шел дождь — проливной, какой в этом году начался к вечеру. Было холоднее, и сбившиеся в недлинную очередь чтецы имен посменно уходили в здание музея за горячим чаем. Стояли иконы, горели лампады, на фоне темнела вышка лагерной охраны. Перед микрофоном закрывали зонты, мужчины — снимали капюшоны, и если список имен был длинный, к концу чтения в руках оставался полурастаявший полупрозрачный лист.

Так из когда-то массовой акции «Возвращение имен» превратилось в то, чем поначалу и планировалось быть — камерной, почти семейной панихидой. По крайней мере, о том, что она собиралась быть такой, рассказал в разговоре со мной Борис Беленкин — историк, директор библиотеки и активист ликвидированного в России историко-просветительского, благотворительного правозащитного общества «Мемориал»*. О том, каким был и как ликвидировали общество-нобелиата, он написал книгу «Мемориал. Отнятый дом» — в этом году она вышла в тамиздательстве Vidim Books. Там же, в Vidim, он прочитает в конце ноября открытую лекцию, посвященную тому, как сообщество возрождало и сохраняло историческую память в России — и как эту память теперь пытаются снова стереть. Ниже — наш с ним разговор об этом и о том, чем было и чем осталось «Возвращение имен».

— В самом начале своей книги вы пишете, что «Мемориал» — это «память, обращенная в будущее». А та память, которую навязывают в России сейчас, — куда обращена она?

— У меня не академическое понимание коллективной памяти, и то, что происходит в России, я считаю как раз навязыванием этой самой коллективной памяти. Само это понятие — очень сложное, неоднозначное, вызывает много споров. Мне самому до конца не очень понятно, что это такое. У меня со всем коллективным всегда были очень плохие ассоциации. Мне лично представляется, что «коллективная память» — это память не о конкретных людях, а память об определенных событиях, увиденных с определенного ракурса, или личностях. Самый простой пример — память о Сталине: культивирование отношения к нему как к фигуре, мимо которой не просто нельзя пройти, а которая является великой, даже позитивной. По-моему,

— А можно тогда пример конкретной, а не коллективной памяти?

— Акция «Возвращение имен», например. Вы приходите и читаете конкретные имена — может быть, добавляете своих родственников или сегодняшних заключенных. Это акция памяти об отдельных людях, у которых есть имя, фамилия, биография. Это память адресная. И, как правило, это память не о какой-то значимой исторической личности, не об известных деятелях, а о человеке, который шел в общем потоке истории.

Может быть, сама по себе акция имеет или имела некоторый налет коллективности, но она не представляет собой коллективную память — просто потому, что она обращена не к обществу, а к самому участнику. Ведь, по большому счету, когда мы читаем имена репрессированных — мы читаем их для себя. И дело здесь не в том, сколько людей принимает участие в акции — массовая она или не массовая.

И сама история «Возвращения имен» — наглядная тому иллюстрация, потому что в этой акции никогда не предполагалось никакой массовости. Просто мы, «Мемориал», оказались в ситуации, когда нужно было что-то делать с Днем памяти жертв политических репрессий, потому что у Соловецкого камня он уже успел превратиться в митинговщину. Тогда появилась идея «кануна» — «канун Дня памяти жертв политрепрессий», то есть 29 октября. И когда мы читали впервые, мы были готовы к тому, что никто не придет, — и это было ок. Мы просто выстраивались в небольшую очередь, выходили, читали по десять имен, сменяли друг друга и становились в очередь снова. И было там всего двадцать-тридцать человек. Потом, конечно, это выросло в масштабное международное мероприятие — но даже когда выросло, оно все равно осталось акцией памяти конкретных людей о конкретных людях.

Поэтому «Возвращение имен» — это антитеза коллективной памяти, как мне представляется.

— Про акцию понятно — а давайте поговорим про то, как появился сам «Мемориал». Насколько я знаю, к тому времени уже существовало общество «Память» — абсолютная противоположность будущему «Мемориалу»: антисемитская национал-патриотическая организация. И, поскольку название уже было им занято, «Мемориал» в итоге назвался «Мемориалом». Но сам факт того, что в перестраивающейся стране одновременно появляются две абсолютно полярные по взглядам организации, сосредоточенные при этом на одном и том же (на памяти), — это был симптом чего?

— Здесь надо разобраться, что представляло собой общество «Память» и что — «Мемориал». Мне самому, кстати, с первых дней было интереснее наблюдать больше за «Памятью», чем за «Мемориалом». Я уже к тому времени прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» и был абсолютно убежден, что про репрессии я знаю все, глаза мне раскрывать не на что. А вот общество «Память» было привлекательнее, потому что экстравагантнее: оно апеллировало к той самой коллективной памяти, о которой мы говорили. Оно апеллировало к повести Чивилихина, которая тоже называлась «Память» и которая представляла собой национальную историю, возведенную в ранг мифологии, причем самой дрянной, в смысле культурном и вкусовом. Вся повесть из мифов и состояла — и, допустим, все вятичи-кривичи, печенеги и половцы тоже были абсолютно мистическими, сказочными субстанциями.

И все это было коллективной памятью — в том смысле, о котором я сказал вначале. Точно так же, как самым ярким проявлением коллективизма памяти был антисемитизм этого общества.

И поэтому для меня, как и для многих, появление такого общества было забавным казусом, вызывавшим интерес, — как, допустим, вызывает интерес на выставке в музее засушенный палец Чингисхана. А «Мемориал» изначально представлял собой совершенно противоположную модель памяти. То, что он предлагал, не было каким-то новаторством, не открывало новых пониманий. Но он всегда занимался именно памятью конкретной — конкретными судьбами. И чтобы заниматься ею, нужно было ходить и опрашивать конкретные семьи — и я это делал тоже. Эта деятельность была вполне органичной, даже рутинной.

— То есть и появление «Памяти», строившей себя на мистицизме и коллективном сознательном, и появление «Мемориала», который действовал адресно и конкретно, — оба органически вырастали из запросов, которые тогда были у общества?

— Можно так сказать. Та «Память» была памятью о химерах, а «Мемориал» — памятью о реальных трагедиях и судьбах. При этом общество «Память» было, по большому счету, счастливым — жило среди выдуманных страшилок и чувствовало себя спокойно: тут жидомасонский заговор, там призрак Александра Невского, в промежутке между ними можно съесть бутерброд с маслом. А мемориальцам и сочувствующим постоянно приходилось погружаться в настоящие беды: каждый день — про репрессии, каждый день — казни, кровь, предательства. Как тут утром вставать вообще.

— Да, но при этом в том же «Отнятом доме» вы пишете, что несмотря на все, что успел сделать «Мемориал» за годы своего существования, несмотря на все те знания, которые он нес, и на то сознание, которое он пытался сформировать, у него, в общем, мало что получилось. И когда сегодня память о жертвах репрессий постепенно и планомерно стирается, мало кто испытывает боль по этому поводу. Значит ли это, что «Мемориал» что-то делал неправильно?

— Это как в «Поединке» у Куприна: «Вся рота идет не в ногу, один подпоручик шагает в ногу» Вот «Мемориал» был этим подпоручиком, который шел в ногу. По крайней мере, мне так легче думать. Еще в перестроечные годы у меня были какие-то иллюзии: просветительская деятельность «Мемориала», как я верил, может раскрыть нашему населению глаза на то, что товарищ Сталин был не такой уж розовый и пушистый. Но этого не произошло — и тогда я подумал, что это, в общем, тоже не так уж и ненормально. В конце концов, это нам с вами интересна история репрессий, а ведь кто-то интересуется живописью Кандинского, или мейсенским фарфором, или разводит кур.

Так что я на то, что смог и чего не смог сделать «Мемориал», смотрю довольно спокойно. Мне главное, чтобы этот человек, который разводит кур или собирает фарфор, знал, что официальному портрету Сталина есть альтернатива — мы, «Мемориал».

— То есть если — точнее, я надеюсь, не «если», а «когда» — «Мемориал» нужно будет возрождать, все надо будет делать так, как делали до ликвидации?

— Да дело-то в том, что будет такое же сообщество под таким же названием «Мемориал» или не будет — вообще не имеет значения. Будет память об общественной организации и ее следы — это точно. Но и что-то очень похожее на него точно будет тоже, и это «что-то» будет вынуждено повторять многие шаги, сделанные «Мемориалом». Будет это повторение намеренным или ненамеренным — не важно, оно просто будет, потому что одна и та же сфера деятельности. Вообще, весь ужас сегодняшней жизни именно в том, что и она повторяет — не след в след, но все-таки — то, что уже было.

— Мне вообще кажется, что жертвы политических репрессий — в любой стране, не только в России, — это первые, кто становится вторично жертвами, если приходит диктатура. Потому что память о них начинает стираться в первую очередь. Вот и «Мемориал» оказался одним из первых, кто был запрещен, ликвидирован, признан «иноагентом», — причем еще до февраля 2024-го.

— Да, безусловно. Тем более что жертвы недавних репрессий ХХ века гораздо ближе, чем, условно, жертвы репрессий времен Ивана Грозного.

И хотя, видимо, до полной ревизии истории дело все-таки не дойдет, но ведь появилась практика пересмотра дел реабилитированных — и это уже случай клинический.

— Понимаю, что действительно обобщений и рассуждений в категориях коллективов лучше избегать, но все-таки — один обобщающий вопрос напоследок. Как вы думаете, что нужно России для того, чтобы научиться помнить и относиться к своему прошлому по-взрослому ответственно, не пытаясь замолчать и забыть все, что она натворила?

— Общество должно этого захотеть. Оно должно захотеть знать, захотеть помнить. Захотеть услышать просветителей. А вот что может это общество заставить отказаться от забвения — я не знаю. Но обратить человека к памяти может все что угодно. К примеру, если вернуться к началу нашего разговора: в период перестройки людей к памяти обратили первые намеки на свободу слова, ослабление цензуры. Все тут же начали вспоминать о том, что репрессирован отец, репрессирован дедушка или вон сосед лагеря прошел. Как только началась перестройка, гласность — так тут же начался и «Мемориал», начался массовый отказ от забвения. Потом согласие на забвение понемногу вернулось, и что теперь заставит людей переключить тумблер своей совести в то положение, в котором он чуть раньше находился, — неизвестно. Но что-то да заставит.

* Общество признано в РФ иноагентом» и ликвидировано.