Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда…
А.С. Пушкин

Не сожалей, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч,
Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать…
О.Э. Мандельштам

1

Поэзия, конечно, волшебство, но есть поэтам тоже что-то надо, как и их музам. Так что вопросы денег, гонораров, авансов и тому подобного — важная составная часть бытия.

Вместе с тем поэт — не профессия, в соответствующем реестре таковой нет. Как, впрочем, нет в нем строки и для «гения» (сноска 1). Реестр реестром, но Пушкин вопреки всему был не только поэтом-гением, но и профи. Отсюда его борьба за социальное достоинство и за самостояние поэта: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать…» (1824) — это его, Пушкина, наивное деловое credo, едва не вынесенное в зачин «Евгения Онегина». Однако эффективным менеджером он не был и ушел с миллионными — в пересчете на нынешние рубли — долгами.

Со временем финансовые институты крепли и развивались, и вот на авансцене — разговор поэта, Владимира Маяковского, уже не с книгопродавцем, а с фининспектором (1926). Мол, заплати, рифмоплет, налог со своего радия и спи себе спокойно в своем незнаемом.

2

У Мандельштама же с деньгами совсем другая история. Мемуары о его юношеских годах щедро сдобрены мифом о «виллонстве», то есть о безалаберности и безответственности: да он же не отдает долги! да он же ворует не то шубы, не то калоши, не то свои книги! он торгует воздухом и сертификатами посмертной славы за помощь себе при жизни! Мандельштам, чеши собак!..

Факты же таковы. Отцовской стезей перчаточника и кожевенника Осип, как и его братья, пренебрег, к чему отец, впрочем, был готов и чему был рад. Учился Осип в Тенишевском училище и в трех университетах — Сорбонне, Гейдельбергском и Петербургском — на отцовский кошт, до смерти матери в 1916 году жил и столовался у родителей. Тогда же стал искать себе службочку в Москве — лишь бы оказаться в одном городе с Цветаевой. Не нашел.

За свою недолгую жизнь Мандельштам почти не служил — суммарно от силы года так с два: в 1918–1919-м — в Комиссии по разгрузке Петрограда и в Наркомпросе, в 1929–1930-м — в «Московском комсомольце», в 1935-м — в Воронежском театре.

Его фирменный трудовой жанр, точнее, амплуа — единоличник, кустарь-одиночка, органически не переносящий артели и колхозы. Со всеми вытекающими из этого «тайнами «savoir vivre'a» (сноска 2) и, конечно, рисками.

Разумеется, издатели с их бухгалтериями и мытари с их инспекциями для него типажи социально далекие. Добрая половина эпистолярии Мандельштама — ворожба о деньгах: подтолкнуть выплаты, напомнить о гонораре, попросить до получки, а совсем уж в худую полосу, как в последний воронежский и послеворонежский годы — попросить де факто о милостыне или о коллекте.

При этом в тратах он, как и его Наденька, непредсказуемы: деньги не залеживались. Полученное в долг на еду и правда могло перелететь в карман извозчика, да и на рынок Осипа лучше было не посылать: принесет не то, за чем послали, а, например, пирожное.

3

В той же беззаботной молодости Мандельштам со товарищи по «Цеху поэтов» весело плели «Антологию античной глупости» — эдакие веселые гекзаметры, что само по себе уже оксюморон. Одно из них — «В альбом спекулянтке Розе» — залетело в наш эпиграф, а вот еще одно, посвященное Михаилу Лозинскому:

Сын Леонида был скуп, и когда он с гостем прощался,
Редко он гостю совал в руку полтинник иль рубль.
Если же скромен был гость и просил лишь тридцать копеек,
Сын Леонида ему тотчас, ликуя, вручал.

Поэту и впрямь помогали: среди помогавших (и это не должно быть забыто) — Пастернак, Вишневский, Катаев, Михоэлс, Яхонтов и другие. А вот Надежда Яковлевна о Лозинском: «Приехав в Ленинград, мы нашли Лозинского на уединенной даче под Лугой. Он немедленно вынул пятьсот рублей, на которые мы могли вернуться в Савелово и оплатить дачу до конца лета. Чем были эти пятьсот рублей?.. Мы почувствовали себя не простыми нищими, а какими-то особенными, чудесными, собирающими милостыню оптом».

Иногда помогали и институции — например, ЦЕКУБУ (Центральная комиссия по улучшению быта ученых), Союз советских писателей или воронежская газета «Коммуна»: помощь была относительно регулярной и именовалась казенным словечком «пайки».

Но, наверное, самым успешным менеджером относительного мандельштамовского благополучия в доарестные годы был Николай Бухарин. Ему поэт обязан не только боговдохновенным путешествием в Армению, после которого кастальским ключом забили стихи, но и гонорарами за несостоявшееся собрание сочинений (на них была куплена в писательском кооперативе та самая — тихая, как бумага — квартира), как и назначенной в 1932 году 200-рублевой персональной пенсией, которую потом другие большие начальники не преминули отнять.

Что такое 200 рублей в месяц в годину меж коллективизацией и голодомором? Весьма немало — квалифицированный рабочий в Москве получал не больше. Но в условиях дефицита и карточной системы реальная их покупательная способность ограничивалась системой распределения, то есть зависела от доступа к товарам. На рынках выбор был больше, но и цены значительно выше.

Хлеб в продмагах по карточкам стоил около 10 копеек за кило ржаного до 20 за кило пшеничного, но по карточкам давали около 800 г хлеба в день в одни трудовые руки. Кило картошки — от 20 до 50 копеек, пол-литра водки — от 3 до 5 рублей. Мясо, пожалуй, было самым дефицитным, да и масло тоже, купить их реально было только на рынке, где они стоили, соответственно, от 40 и от 10 рублей и выше за кило. Пальто или костюм укладывались в интервал между 50 и 100 рублями. Проезд в трамвае — гривенник или чуть больше, общественная баня — от полтинника до рубля.

Как бы то ни было, но «шапку, купленную в ГУМе», Мандельштамы себе позволить могли.

4

Едва ли у Мандельштама был кожаный бумажник или портмоне; не факт, что хотя бы матерчатый кошелек. Скорее не было, раз он пишет о «гривеннике серебряном», этом маркере безденежья, где? — «в кармане». А что там еще? А вот что: «полночный ключик от чужой квартиры» (маркер бездомности) и «целлулоид фильмы воровской» (кусок узкой кинопленки) — маркер коммуникабельности: такая пленка идеально входила в щель телефонного междугороднего автомата, предназначенную для «пятнариков», или «пятиалтынных», то есть 15-копеечных монет, заставляя аппарат срабатывать (догадка Николая Поболя).

Мандельштамовский кошелек — условность. Среди нэповских серебряных червонцев и гривенников в нем позвякивали и хароновы оболы, и диккенсовы шиллинги и пенсы, посверкивали «прекрасные флорины гуманизма», переливались солнечные персидские туманы. Хрустящим бумажным купюрам — сторублевым ассигнациям, карбованцам или керенкам — самое место во внутреннем кармашке, если только он есть. А вот «золотой валюте коньяка» никакой кошелек или кармашек не подойдет.

Остается только один вопрос: где этот богач Мандельштам держал свой неразменный золотой — тот веселый поэтический дар, с которым не расставался почти до самого конца?

1. Отчего обучение поэтическому искусству в литинституах — высокая профанация: можно разве что создавать условия и атмосферу на тот случай, если через заслоны приемных комиссий прорвется в эти синекуры настоящий, от бога поэт (и такое, кажется, бывало!).

2. Выражение Бенедикта Лившица. Ср.: «Между прочим, не кто иной, как Мандельштам, посвятил меня в тайны петербургского «savoir vivre'a», начиная с секрета кредитования в «собачьем» буфете и кончая польской прачечной, где за тройную цену можно было получить через час отлично выстиранную и туго накрахмаленную сорочку — удобство поистине неоценимое при скудости нашего гардероба» (Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец. 1933).